огоньки

Под проливным Питерским снегом, больше похожим на дождь, он почти бежал, чтобы поскорее скрыться в старенькой парадной. В пижонском длинном бежевом пальто и чёрном шарфе, змеёй обвившим тонкую шею, всё равно было холодно, шапку натянуть не позволяет глупость – волосы полчаса укладывал, портить причёску очень не хочется. Забыв в машине бумажный пакет, – мама учила, что в гости ходить с пустыми руками нельзя, – вернулся, грохнул дверью громоздкого гелендвагена и снова в парадную, и ведь отвык уже от московского «подъезда», с волками выть, как говорится… Дом, по его мнению, под снос бы уже давно, но люди живут, значит, пока потолок на головы не осыпается. Перед дверью десять секунд на раздумья. Надо ли? И зачем только припёрся, не звали же. Вдруг он ошибся, и там за дверью не одинокий мент, а толпа его друганов в костюмах дедов морозов или подружка в вечернем платье курицу запекает, чтобы на стол поставить перед поздравлением президента? Но ведь приехал уже, попытаться-то стоит. Уйти никогда не поздно. Костяшками по дереву пару раз, не громко, чтобы услышал. С виду дверь хлипкая, плечом можно вынести, даже такому худосочному, как Петя. Этого делать он, конечно, не будет, не на работе же, в гости пришёл к коллеге. До нового года два часа тринадцать минут. Взгляд на дорогущие часы, выглянувшие из-под рукава, и тяжёлый вздох ожидания в обшарпанной парадной, пахнущей заплесневелой побелкой и сигаретным дымом. Дверь с первого раза не поддаётся, хозяин ворчит что-то привычно, цокает и дёргает её на себя сильнее. - Ты не уехал в Москву? – у Игоря лицо заспанное с осоловелыми глазами, на щеке рубец от подушки, Гром без футболки, босой, в одних спортивных штанах, крепко затянутых на границе живота с пахом. Непонимание во вскинутых вверх бровях, явно не ожидал такого визита в столь поздний час. - Помешал? – в тон ему почти испуганно спрашивает Хазин и окидывает его объясняющим вопрос взглядом. Мало ли чем майор Гром на досуге занимается, вежливость еще никому не мешала. - Нет, – сонно хрипит Игорь и трёт кулаком глаза, – а ты чего приехал? - Новый год же, – Пете кажется, что этот ответ должен всё объяснить, ну, Игорь, включи башку, вся страна бухает, а ты спишь. Но Гром смотрит на него так, словно тот сморозил редкую нелепицу. И у него, в общем-то, есть все основания так смотреть. Они не близкие друзья, да и вряд ли на собачьей работе можно успеть завести себе друзей, такое способны провернуть только распиздяи, у коих всегда полно времени. Пара совместных операций и каждодневное «доброе утро» у автомата с кофе, который Петя ненавидит – это всё, что у Хазина с Громом общего и, к сожалению, жалкие общие минуты вряд ли можно закинуть в копилку зарождения дружбы. - А, – кивает, но в глазах всё равно непонимание. И Хазин это непонимание очень хорошо понимает. Он сам до конца не врубается, какого хрена тут делает. Игорь отходит в сторону: – Проходи, что ли. Ощущая себя полным кретином, Петя всё-таки проникает в квартиру. Тусклый свет от телевизора позволяет разглядеть диван с комком пледа и измятой подушкой и окно во всю стену с праздничным городом за стеклом. Нигде нет и намёка на праздник, Хазин, конечно, сам не сторонник, но по детской традиции ёлку поставил, искусственную и маленькую, зато стильно-белую с румяно-красными шарами и такими же рябиновыми гирляндами. - Не празднуешь? – длинного стола с кучей салатов Петя и не ждал, но на такое вопиющее равнодушие к празднику детства даже обиделся немного. Весь мир с ума сходит, готовясь загадывать желания, а Игорь даже ветку от голубой ели, что растёт возле управления, не оторвал и домой не притащил. «Насколько человеку плевать», – поражается Петя и качает головой раздосадовано. Повесив пальто с шарфом на вешалку, Хазин неторопливо оглядывается по сторонам, но видит он лишь смутные очертания предметов: комната без двери, боксёрская груша, велотренажёр, письменный стол, остальное прячется в душной темноте. - Нет, – ответ обоим не нужен, да и вопрос Хазин глупый задал, будто глазам не поверил и проверяет. Усевшийся на самом краю Гром сдвигает плед к подушке и молча предлагает гостю присесть. По телевизору крутят старое кино, не новогоднее даже, на канале Культура нового года не бывает, по всей вероятности. Благодаря приглушённому звуку слышно, как капает кухонный кран. С улицы в окно задувает нещадно, со свистом, Петя даже ёжится, вспоминая колючий ветер и мокрый снег. Молчание затягивается до неприличия, но Хазин чувствует, как язык прилип к нёбу, поэтому исправить ситуацию он не может. Ему и вовсе начинает казаться, что Игорь совсем забыл о нём и задремал, но Гром подаёт голос: – Ты же в Москву собирался. По всему отделу ходил и рассказывал, что у нас тут делать нехуй, а в столице на новый год, как на Ибице, – он чешет колючую щетину на подбородке и косится на Петю. У того всё еще бумажный пакет на коленках и взгляд полный необъяснимого отчаянья. - Планы поменялись, – сухо и бесцветно, но Игорь не докапывается, не его дело. Интересно, конечно, почему Хазин явился прямо под новый год в его берлогу, но не клещами же вытягивать. – Выпьем? - У меня ни пожрать, ни выпить. А магазины, наверное, уже закрылись, – неловкость буквально пожирает. И не то чтобы Игоря напрягал Петя, это далеко не так, его больше смущает собственное непонимание, словно Хазин знает что-то, чего не знает Гром. Еще и квартира не прибрана, хотя Игорь не вспомнит, наверное, когда она в последний раз была в другом состоянии. Обычно ему плевать, но перед Хазиным так светиться не хотелось. Он в этой модной чёрной водолазке и брючках в облипочку никак не вписывается в общую картину разрухи и затянувшейся депрессии. - Я принёс, – бумажный пакет перекочёвывает на колени Игоря, Петя неотрывно смотрит на экран. Пока вся страна провожает старый год под песни Киркорова и Полины Гагариной, телевизор Грома транслирует легендарный «Место встречи изменить нельзя», покрикивая пропитым и прокуренным голосом не менее легендарного Высоцкого. В этом весь Игорь – потерянный во времени и пространстве, не такой, как все, даже тогда, когда никто не видит. «Настоящий», – думает Петя, и в груди у него щемит от этой мысли. В пакете бутылка коньяка и два контейнера с салатами из гастронома, одноразовые вилки, салфетки, стаканчиков нет, старенький, но очень злой охранник в паре с продавщицей чуть ли не палками выгоняли Петю из супермаркета, до закрытия оставалось ровно три минуты. Без лишних слов Гром уходит на кухню, гремит ящиками в поисках стаканов, Петя машинально вскрывает бутылку, без души и желания. Пить-то, по сути, не хочется, но и молчать вот так тоже не дело. Стаканов, как назло, конечно, нет, только Юлькины винные бокалы, которые она притащила, чтобы красиво пить вино у панорамного окна, когда бывает в гостях. Но их Хазину даже предлагать неловко. Бросив короткий взгляд на кухонное простецкое окошко, Гром видит, что над Санкт-Петербургом разыгралась настоящая зимняя метель, сказочная такая, словно от самой Снежной королевы. И воет она совсем по-волчьи тоскливо, тоже одиночеством мучается. Игорь уже лет пять не отмечает новый год, прежде каждый раз старался брать ночные дежурства, чтобы не чувствовать себя ненужным. На телефоне сидеть веселее, чем дома одному, всё хоть какое-то общение – тут побили, там украли, здесь пьяный Дед Мороз в окно выпал. В этом году навязаться дежурным у него не вышло, Прокопенко под угрозой увольнения отправил домой и велел хоть раз «как все нормальные люди» встретить новый год, выразив надежду, что может быть, хоть тогда этот год не будет похож на препоганые предыдущие. К собственному стыду Игорь уже и не помнил, как это – встречать новый год. - Стаканы, конечно, не для коньяка, но… Чем богаты, – обычные чайные чашки со стёршейся уже золотистой окантовкой оказываются перед Хазиным, но того подобными вещами не смутить, хотя он весело фыркает, со смешком разливая коньяк. Бутылку отставляет на пол, а сам перенимает у Игоря свою чашку. - Хуёвый был год, – твёрдо произносит Петя, бросает короткий взгляд на Грома и снова отворачивается, – хорошее можно по пальцам пересчитать, поэтому пусть уёбывает с миром, а дальше будет лучше, – они чокаются чайными чашками и пьют. Коньяка Хазин не пожалел, накатил почти по полной, хорошо, что хозяин не додумался большие кружки принести. Глотку обжигает, но Игорь не обращает на это внимания, зацепившись за слова Пети, Гром делает мысленную пометку, что лучше и не скажешь. Хазин пьёт по-мужски, не жмурится и не охает, как девица, не закусывает даже, хотя салаты стоят на диване прямо рядом с ним. - Сто лет на новый год в Питере снега не было, – Игорь смотрит, как по окну стекают мокрые белые хлопья, принесённые ветром. - Это плохо? – услышав вопрос Гром поворачивается и выразительно смотрит в тёмные глаза напротив, Петя только плечами пожимает: – Я мёрзну постоянно, для меня зима – самое паршивое время года. - А я… – Игорь задумывается и замолкает. Хотел ведь о любимом времени года рассказать, а оказалось, что его-то у него и нет. Как и нелюбимого. Он уже несколько лет бежит по жизни сломя голову, не смотрит по сторонам, а там, по тротуарам, мимо него эта жизнь и проходит. Взглянув на Петю невидящим взглядом, Гром снова напрягается. Может быть, и с ним он что-то важное проебал? - Мм? – салат пахнет кукурузой и крабовыми палочками – запах из девяностых, когда эта зараза только-только начала появляться на территории постсоветского пространства и являлась деликатесом. Петя, не стесняясь, закидывает салат в рот и жуёт, по выражению лица неясно, вкусно или нет, но Игорь чувствует, что проголодался. - Петь, а ты чё ко мне пришёл-то? – решив съехать с темы, Гром всё-таки задаёт главный вопрос вечера. Переставший жевать Петя молча забирает у коллеги чашку, наливает еще, и себе, и Игорю. Глазомером сравнивает количество коньяка, возится намеренно, придумывая, что ответить. Ему самому странно от ситуации. Сроду никогда за словом в карман не лез, а тут… Игорь. Петя всё-таки отдаёт ему чашку и долго смотрит в серые глаза напротив, молчит. Дома Гром совсем другой, нет морщинки меж бровей, взгляд не режет, а рот расслаблен в тихой полуулыбке вместо строгой сосредоточенности. Взглядом Хазин мажет по обнажённой груди, животу и рукам, принявшим белую чашечку. - А к кому еще мне было пойти? – ответа на этот вопрос Игорь, естественно, не знает. Или не хочет знать. Или боится признаться, что знает, потому партизански молчит. Слух ловит разочарованный вздох Пети, он болезненно откликается под рёбрами гулким ударом сердца. Наверное, нет ничего удивительного в том, что Хазин за год в Питере друзей так и не завёл, а единственный объект его интереса всё время был до посинения увлечён работой: – Твоя очередь речь толкать, – нога на ногу и прокисшая улыбочка на губах. - Я в тостах не очень, Петь, – смущение в голосе, совершенно с его грозным видом не вяжущееся, Петино решение не отменяет. - Да похую вообще. Без разницы, за что пить. Хоть за снег этот блядский, хоть за Жеглова с Шараповым. Я хочу нажраться и не думать, давай, дядь, коньяк греется, – по инициативе Хазина чашки жалобно звякают друг об друга, но пить никто не спешит. Петя статуей замирает и ждёт, идёт на принцип. Если бы Игорь знал, как ему паршиво, не кобенился бы, а долил до полной. - Знаешь, до твоего прихода я спокойно спал. И это не только сегодняшнего дня касается, а вообще, в целом, – несмело бубнит Игорь, покручивая чашку в руках, а Хазин подбирается всем телом, перестаёт дышать даже, с интересом глядя на Грома, – я за тебя хочу выпить. Год был хреновый, да, но заканчивается он…нормально. Спасибо, Петь. Зажмурившись, пьёт, не глядя на Хазина, и чувствует, как голова заполняется сизым туманом, густым и опасным, в таком в книжке Кинга монстры жили. Игорь уверен, его монстры тоже вот-вот проснутся, да и Петьку ведёт заметно. За окном верещат люди, непогода им нипочём, весёлый женский смех перебивает стонущую вьюгу, хлопки петард вызывают новую волну хохота, кран продолжает ронять капли, Жеглов на экране со знанием дела песочит Шарапова. - Я пришёл к тебе, потому что я нахуй никому больше не нужен, – ухмылка кривая, желваки играют, делая скулы еще острее, – мать позвонила, у них там очередная ментовская планёрка прямо за новогодним столом собирается, я сказал, что не поеду, – он зачёсывает волосы назад, взгляд пряча, смотрит куда-то на грязный пол. – С друзьями московскими я давно уже не общаюсь, а тут никого, кроме тебя, нет, – юрким кончиком языка по губам, секунда для перевода дыхания, чувствует, как трясёт изнутри, так больно от собственных слов. Гром, сидящий напротив, даёт высказаться, успокоить успеет, хотя и не силён в проявлениях эмпатии. – Ты мне нравишься, Гром, – на выдохе, и добавляет насмешливо: – Живи теперь с этим, – Петин взгляд испепеляет, заставляет внутренности гореть похлеще, чем от коньяка, а от его слов тут же вспыхивают уши. У Игоря глаза темнеют безднами зрачков, а пальцы крепче впиваются в старенькую керамику. Хазину начинает казаться, что ворот водолазки на его горле потихоньку сжимается, мешает нормально дышать и даже голос деформирует. - Я? – хрипло спрашивает Гром, не отрываясь от глаз Пети. - Ты, дубина. Представь себе, ты можешь нравиться кому-то, кроме твоей Пчёлкиной, – Хазин тянется к его чашке, но Игорь не даёт, прячет за спиной по-детски и смотрит с вызовом. - Я больше пить не буду. - Не хочешь пить, давай трахаться. Чё я, просто так, что ли, тащился из центра в эти ебеня? – по тону понять трудно, шутит или всерьёз, поэтому Гром сглатывает нервно и ошарашенно смотрит, не моргая. - Петь. - Ладно, – соглашается легко, рукой взмахивает, мол, пошёл ты на хуй, и с интонацией «я обиделся на тебя навсегда» добавляет: – Тогда я нажрусь в одиночестве, – коньяк в чайной чашке смотрится идеально, по цвету – чистый цейлон, незнающий сразу и не поймёт, что Петя не чай, а конину жадными глотками глушит под серьёзным взглядом Игоря. Хазин решает, что пора сворачивать лавочку, как в кино не получилось, Игорь Гром оказался героем драмы, а не мелодрамы, как того желал Петя. «Пойду пешком, – пьяно решает он, – может быть, по башке где-нибудь в подворотне дадут, чтобы память отшибло к хуям». - Петь, не уходи, – властно просит Игорь, но смотрит на вставшего Хазина щенячьими глазами. В голове у Грома заевшая еще с утра строчка Ляписа: «Вот дурачок, растаял, пропал». Крутится и никак ничем не перебивается, самая новогодняя песня, мать её. Он чувствует, что должен сказать что-нибудь, ведь Петя этого и ждёт. Хазин тут перед ним душу наизнанку вывернул, а он, Игорь, трусливо молчит, губы клеем склеил. - Пить ты не хочешь, – Петю потихоньку развозило, мимика стала более выразительной, чем в начале встречи, он загибает один палец, – ебаться тоже, – загибает второй. Разведя руки в стороны, Хазин картинно цокает, – а больше мне предложить нечего. Сорян, дядь. - Да, я ни пить не хочу, ни ебаться, – Игорь тоже поднимается с дивана и останавливается в нескольких сантиметрах от Пети, тот пьяными глазами смотрит снизу-вверх и ухмыляется по-змеиному, уверен, что Гром покинул насиженное место, чтобы после сказанного помочь ему убраться поскорее. В руках его сжимают так крепко, что при всём желании не вырвется, Гром вздыхает, склоняясь к нему. Носом Петя по Игоревой ключице мажет и окончательно размякает, уткнувшись в изгиб шеи. Пальцами по жестким мышцам спины ведёт с силой, защиты ищет, молча просит скрыть его от всех, а главное – от себя, в итоге, сцепляет ладони за поясницей Грома и всхлипывает жалостно, напугав их обоих. - Блять, пусти. Не хочу, чтобы ты… – он дёргается, но Игорь прямо в ухо шепчет: - Я тебя не отпущу, Петь. Для Грома успокаивать кого-то в новинку, он и для Юльки-то нужных слов никогда не находит, а тут настоящий мужик, перебравший немного и не закусивший вовремя, но мужик – сильный с самым сучным характером на свете – всхлипывает горестно на его плече и жмётся доверчиво. «Снеговичок заплакал, устал», – снова врубается Ляпис, очень не к месту. Игорь решает, что Трубецкой решил его свести с ума в этот день. На уговоры присесть Петя поддаётся неохотно, да и садится неудачно – ломает коленкой вилку и чуть не опрокидывает на диван салат. Но Гром ласково – насколько он вообще может – чмокает в висок и продолжает прижимать к себе ближе, волосы перебирает, пока Хазин не прекращает шмыгать покрасневшим носом. - Пришёл, блять, встретить новый год, – ворчит Петя, не отлипая от ключицы Игоря, – я нажрался просто, извини. Ты бы поел, Игорь, – вспомнив о салатах, Хазин снова возится, но развернуться ему не дают крепкие руки Грома, – а то с утра теперь нихуя не жрал и сидишь тут голодный… - Тебе доебаться не до чего? – с улыбкой спрашивает Игорь и щекой прижимается к Петиному лбу: – Я отлично сижу, – на свирепое ежиное сопение Гром не обращает внимания, продолжает гладить по спине и плечам, бездумно посматривая в телевизор. - Сколько там до нового года? – устроившись поудобнее, Петя седлает колени Игоря и укладывает подбородок на чужое костлявое плечо, попутно обвив его талию руками. - Еще час, – противиться манипуляциям Хазина у Грома нет никакого желания, пусть хоть на шею залезет, лишь бы не всхлипывал так страшно. Никто об этом не узнает, но Игорь рядом с ним сам чуть не поплыл, сдержал лишь здравый смысл, вовремя проснувшийся. - Разбудишь, если усну? Желание загадать… – сладкий зевок пришёлся прямо на ухо Грома: – …хочу. - Разбужу, – Игорь еще раз проводит ладонью по мягкой ткани водолазки и опускает задравшийся край, чтобы Петя не замёрз. В окно по-прежнему ломится ледяной ветер, беспощадно разбивая снежные хлопья о стекло, вдалеке уже гремят выстрелы фейерверков, даже за стенкой у тёти Ани весело хохочут старики, встречая новый год. У Игоря нет ни гирлянд, ни ёлки, только праздничный «оливье» в одном из Петькиных контейнеров и брошюрка из магазина с новогодними скидками на столе, и по телевизору далеко не «Голубой огонёк», а вместо ободряющих песенок про пять минут он слушает тихое сопение на своём плече. Кто-то сказал бы, что новый год у Игорька прямо-таки неправильный получается. Но Гром привык не вписываться. Его личный праздник удался еще тогда, когда Петя несмело постучал в дверь.