В Вазастане сегодня дожди

«— Во время Войны Собак на Вандервере-9, — сказал наконец робот, — обороняющиеся колонисты выработали тридцать восемь догм неповиновения. Процитируй третью, девятую, двадцать вторую и тридцать пятую. Бользано снова задумался. Перед ним стоял чужой робот, творение неизвестных мастеров. Как работал мозг его создателей? Уважали ли они знания? Ценили ли они факты ради самих фактов? Или робот считает информацию бессмысленной и признает только нелогические процессы, такие, как вдохновение? Липеску был логичен. Теперь он лежит разрезанный пополам. — Живительно и освежающе действие боли, — ответил Бользано.» © Р. Силверберг. Вот сокровище… За окном дождливо и серо. На душе Малыша — тоже. Малыш, Малыш… Малыш! Вилка звенит о тарелку, в бессильной ярости кроша тефтелю, но порыв тут же пресекает тяжёлый взгляд Гуниллы. Для неё он тоже Малыш, хоть школу заканчивали они вместе. Как и для Боссе, Бетан, родителей, старшего менеджера в Икее, куда Малыш трясся через весь Стокгольм пять дней в неделю, не считая праздничных переработок, на протяжении почти десяти лет, уже не надеясь на повышение… Малыш даже для подкаблучника дядюшки Юлиуса, с показной гордостью носящего фамилию Бок. Неужели все, кто его окружают, до сих пор не поняли, что быть Малышом, когда тебе четвертый десяток, попросту несолидно? Или… … они до сих пор жалеют его после… Но ведь это правда было!.. правда ведь? Малыш вздрогнул. Гуниллы уже не было на кухне. Окно было открыто настежь, и дождь хлестал на уродливую серо-коричневую плитку, но Малыш не думал о грядущей головомойке. Оставляя грязные потёки на хирургически чистом подоконнике (Гунилла была безжалостна в этом отношении), на него задорно смотрел Карлсон. — Давай пошалим, сейчас, а? — заговорщически произнес он, потрясая банкой из-под кофе с многообещающим металлическим грохотом и разбрызгивая дождевую влагу по кухонному гарнитуру. Малыш сглотнул и на всякий случай уточнил: — Меня? — Тебя, — радостно отозвался рыжий геликоптер, спрыгивая с подоконника. Теперь стало видно, что на пропеллере налипло несколько голубиных перьев, покрытых, как предположил Малыш, остатками самого голубя. Карлсон торопился. — Ты хочешь.? — пытаясь не выдать своё волнение, снова уточнил Малыш. Карлсон закатил свои крошечные глазки: — А ты вот не хочешь! — Нет… Малыш лгал каждый раз, и они оба это знали, но Карлсон всегда играл до конца. — Да все этого хотят! — На стол с грохотом высыпались тронутые ржавчиной саморезы с кое-как очищенными и заточенными кончиками. Саморезы Малыш когда-то стянул из соседнего отдела, но, не выдержав мук совести, вернулся и честно оплатил, отчего потом терзался ещё сильнее. В тот раз Карлсону пришлось попотеть. — Лежи себе! Давай. Ух… — Пухлой ладошкой Карлсон опустил Малыша на стол, перед этим пренебрежительно смахнув на пол посуду с остатками обеда, сам же взгромоздился на его поясницу, сопя, задрал рубашку, обнажив покрытую рябью шрамиков и робких веснушек бледную спину. Стол скрипнул и угрожающе покосился. — Мама… — пискнул Малыш. Карлсона же возможность сверзиться, нанеся максимальные разрушения интерьеру, не смущала никогда — тем более, в такие моменты. — Надо вот так. Ух. — ладонь Карлсона звонко впечаталась в спину Малыша, едва не выбив недавний обед вместе с воздухом. — А! Что ж ты делаешь-то? — Да это я шалю! — жизнерадостно проинформировал его Карлсон, одной ручкой профессионально (как он уверял) растирая место удара, а второй перебирая саморезы. — Чего? — Ну, то есть балуюсь! — Отложив несколько понравившихся, курощатель домомучительниц взялся за Малыша обеими руками, задорно поглядывая в сторону набора скалок. — Как это здорово! — выдохнул Малыш, слушая как скрипит его тело под аккомпанемент качающегося стола. — Ещё б не здорово… — пропыхтел Карлсон, выложив перед взором Малыша избранные саморезы. — Это хорошо, — со вздохом одобрил Малыш. — Со мной не соскучишься! — подтвердил Карлсон, хотя Малыш и так это знал. В конце концов, только такие выходки обитателя крыш и помогали ему не пить слишком много антидепрессантов. — Ух… — саморез вонзается в кожу на лопатке. — Ах… — всхлипывает Малыш. Он пытается пристроить голову поудобнее, но Карлсон за волосы вжимает его обратно. — На шею не дави! — сердито произносит он. — На шею не дави! Сцепив зубы, Малыш подчиняется. Ему по жизни частенько приходится это делать, но хоть какое-то удовольствие от этого он получает только с Карлсоном. — Ух, — пыхтит лучший в мире летающий психолог, и под скрип грозящего развалиться стола Малыш тихонько вторит ему: — Ах. Рядом с этой болью внутренние терзания Малыша отступали, поджав хвост. — Ух. — последний из избранных саморезов пронзает плоть Малыша. — Ах… — Спину жжёт, от тянущего дождливым холодом открытого окна тело пробирает мелкая дрожь, головки торчащих близко саморезов стучатся друг о друга с беспокойным глухим звоном. Зубы Малыша тоже стучат — но вовсе не от холода. — Хе. — Раскрасневшийся Карлсон утирает лицо, несколько горьких капель падают на вздрогнувшую спину в кровавых пятнах под ним. Он поднимается на свои маленькие крепкие ножки, и, наклонившись, подобно пропалывающей грядки бабуле, принимается горстями выдирать саморезы из плоти Малыша. Малыш молчит — боль физическая уравновешивает, аннигилирует боль душевную, оставляя после себя умиротворяющую опустошённость. Но это ненадолго. — Ну вот… — Карлсон с чувством глубокого удовлетворения хлопает солёной ладошкой по освежеванной спине Малыша, будто достигая самых глубин его обывательской душонки. — Ой… — хнычет Малыш из вежливости. Несколько капель крови срываются со стола на кафель. Вряд ли теперь ему удастся в ответ на своё неумелое враньё о неудачной чистке продуктов отделаться снисходительным «Малыш-Малыш…» — Хе… хе …хе… — С каждым «Хе…» одышка Карлсона становится всё более хриплой, пока не перерастает в булькающий астматический кашель. Крыши Стокгольма, как ни крути — не Ривьера, а Малыш был почти на сто процентов уверен, что другой одежды у Карлсона, кроме той, что он носит сейчас, давно уже не водится. — Ну, я полетел, — застенчиво говорит Карлсон, шаркая ножкой. Когда-то, при довольно неприглядных обстоятельствах, ему довелось узнать, что шлёпать Гунилла горазда не хуже фру Свантессон. И Карлсону, в отличие от повзрослевшего Малыша, перспектива быть отшлёпанным женской рукой, как и чем бы то ни было ещё, не нравилась ни капельки. — А мне что потом.? — несколько испуганно вопрошает Малыш. Он сидит на потрясающе крепком для своего внешнего вида столе, прижав колени к подбородку, и, обхватив плечи, обозревает разгром и антисанитарию, что они развели на священной территории Гуниллы. — Дело-то житейское, — машет рукой Карлсон и пытается взлететь. Неудачно — через пару секунд он медленно сползает со стены, в полуметре от окна, оставляя жирные грязные разводы на кремово-сияющей отделке. Малыш аккуратно спускает ноги со стола и подходит к тяжело дышащему Карлсону. Самый лучший в мире врачеватель бледен и горяч, как батарея парового отопления на Рождество. Карлсон заходится в кашле и картинно отворачивается, хотя в этот раз притворяться самым тяжело больным ему и не особо нужно. — А у тебя есть какие-нибудь лекарства? — наивно интересуется Малыш, подхватывая его под пухлые ручки и ведя к зеркальному шкафчику в ванной. — Ну какие, какие лекарства?.. — надрывно восклицает Карлсон, тем не менее, покорно позволяя Малышу взять себя в оборот. Скрипит дверца, и в ладонь Малыша тут же падает баночка новомодного кефлекса — то что надо. Подумав, он прихватывает ампулу анальгина со шприцом — ради Карлсона можно поступиться дефицитом, урванным перед самым запретом. Прихватывает и бутылку вишнёвой настойки — варенья нет, а в противном случае Карлсон лечиться откажется. А Карлсон, немного оклемавшись, уже вовсю рыскал по их с Гуниллой спальне — открывал шкафы, шурша платьями, грохотал шкатулками с бижутерией, кривлялся, разглядывая фотографии их с Гуниллой отдыха на Средиземном море. Малыш помнил тот год — он не успел ничего сказать Карлсону, как-то предупредить, перед тем, как Гунилла уволокла его в этот кисло-пошлый мещанский вояж. После его возвращения Карлсон, демонстративно надувшись, несколько недель барражировал возле окон, пока всё внезапно не встало на круги своя — но эти несколько недель дались Малышу тяжело. — Надо будет жениться… — виновато сообщил он, избегая смотреть Карлсону в глаза, как будто этот логичный для всех вокруг этап развития отношений двух уже почти не молодых людей представлялся ему чем-то постыдным. — Фу ты какой противный… — насупился Карлсон непонятно от чего — то ли от факта предстоящей женитьбы Малыша, толи от вида лекарств в его руках. Впрочем, его выражение лица тут же смягчилось, едва он заслышал знакомое бульканье вишнёвой настойки. — А можно мне?.. — осторожно спросил Малыш, набирая шприц из ампулы и брызгая фонтанчиком анальгина. — Ну, ты мне можешь запросто, — милостиво разрешил Карлсон, запивая горсть таблеток кефлекса настойкой, и на волне спиртового жара даже бравадисто оголился. — Хоть куда! Приди сейчас Гунилла и застань она его в спальне с Карлсоном… После перенесённого на кухонном столе Малышу не было страшно об этом думать, просто не хотелось. Однако Гунилла всё не шла, и Малыш воспрял духом. Пока Карлсон, восседая на клозете, гулкими глотками долечивался остатками вишнёвой настойки, он засел в ванной под струями теплого коммунального дождя и звонко, почти по-детски смеялся, глядя на то, как стекают с его рук и тела красные разводы. Его тело горело и саднило, но душе хотелось воспарить и запеть — а разве не это самое главное? Но всё хорошее когда-нибудь кончается, кончился и тёплый дождь душа, кончился и полёт Малыша на волнах очищающей боли. Ежась в потрёпанном халате, он вновь стоял перед Карлсоном в окне, посреди разгромленной кухни. Настал мучительный момент прощания, и какой-то не выведенный до конца червячок зловредности решил напоследок взять своё. — Ну, как хотелось бы иметь собаку… — как бы невзначай протянул Малыш. Дождь усилился, и на полу кухни набежала лужа. Малышу было зябко, но Карлсон, казалось, целую вечность изучал беспросветно хлещущее небо, прежде чем обернуться к нему. — Ты что, с ума сошёл? — брезгливо спросил он. В горле Малыша встал ком, но упрямство и невесть откуда взявшийся гнев победили, и Малыш, даже не потупившись, максимально безмятежно повторил: — Собаку мне… Но Карлсон играл в эти игры куда дольше. — Кого? — хрипло переспросил он. — Собаку...? — Отлепился от откоса окна, в процессе как бы случайно схватившись за штаны где-то в районе сердца. — А как же я? — Пошатнулся. — Малыш, ведь я же лучше… — Хлюпнул увесистым носом. — Лучше собаки… Видавший виды башмак скользнул по мокрому лаку подоконника, и Карлсон, заполошно взмахнув руками, завалился назад, исчезнув в пропасти улицы. Упрямство и гнев оставили Малыша подобно лучшим друзьям обнищавшего транжиры. Оскальзываясь на плавающих по полу остатках обеда, он ринулся к окну, и, чуть не полетев вниз вслед за Карлсоном, до половины высунулся на улицу, вглядываясь в прорезающие воздух струи, не обращая внимания на враз вымокший халат — пока где-то внизу не раздалось знакомое жужжание и не мелькнуло бело-рыжее пятно самого лучшего в мире абьюзера. Малыш таких слов не знал — зато он знал, насколько неприятно (в плохом смысле) бывает, если вывести Гуниллу из себя, и поводов набралось предостаточно. Кротко вздохнув, он закрыл окно, и переодевшись, принялся за уборку, временами вздрагивая от любого шума, хоть отдалённо напоминающего стук шагов или лязг ключа в замке. Конечно, некоторые вещи убрать не получится. Малыш кое-как солжёт или стыдливо отмолчится, возможно, придётся даже сходить к психологу или пожить у родителей. Но главного Малыш не скажет им никогда — и когда придёт время, и Карлсон навестит его снова, он будет готов. Ведь только с Карлсоном он честно способен признать, что всё ещё хочет быть Малышом. Ведь Карлсон лучше всех знает, что на самом деле нужно Малышу. Даже лучше, чем сам Малыш. … ведь правда же?