Бог знает лучше

«Ребенок не знает смерти И потому он бессмертен. Где ты детство мое…» ПРОШЛОЕ. Осень. Ранний вечер. Провинциальный восточный город. Точнее то, что от него осталось. А осталось немного. Где-то американская авиация поработала, где-то — смертники, где-то артой подшлифовали… Пыль, дыры в уцелевших стенах, запах разложения и отзвуки далекой перестрелки. Через развалины домов с трудом пробираются двое. По крайней мере, пытаются. Один, припадая на раненую, ногу тащит второго. Длинные седые волосы, правая сторона лица залита кровью. Гребаная мина. Но можно сказать, повезло. В руке автомат. Пригодится… — Брат, оставь. Вдвоем пропадем. — Молчи, береги силы. Я обещал бабушке присмотреть за тобой. Лечь бы прямо на камни и не вставать. Отдохнуть хоть немного. Размечтался. Совсем рядом голоса. — Ищите этих неверных. Один из них русский. — Что, тот самый «Ангел Смерти»? Я сам отрежу ему голову. — Они ранены и не могли далеко уйти. Вот и всё. Время жить и время умирать. Хорошо хоть граната есть. Или… В кончиках пальцев знакомое покалывание. Тот, кто во мне. Маг, жрец, волхв. Какая разница. Откуда? А это, пацаны, уже другая история. Три года назад… Село под Горловкой помню. Про донецкий госпиталь потом рассказали. Несколько суток мертвым был, да видать отмолил кто-то. Знать бы еще кто. Батюшка потом сказал, что теперь во мне трое. Тот, кто этот мир знает, воин-зверь и тот, кто может и реальность менять и… Характерник я, да. — Сейчас, брат, — хриплю я. Сука, боль такая, как будто через тебя электрический разряд пропустили. У всего своя цена есть. Но оно того стоит. Всё заволакивает черно-красная пелена, гортанные голоса растворяются в ней как и эта долбаная реальность. На востоке темнеет быстро, а настоящее исчезает еще быстрее… С трудом приоткрываю левый глаз (правый, похоже, всё). Надо мной стоит бородатый мужик с СВД. Рядом кто-то удивляется, похоже, на арамейском. Слышно только: — Откуда вы, товарищи? — Как вы здесь оказались? Мужик, обернувшись: — Помогите им, быстрее. Говорит, вроде, на английском. Потом замечаю нашивку на его рубашке «MFS» («Military Forses Sutoro» христианское ополчение Федерации Народов Северной Сирии или Рожавы) и татуировку на руке в виде распятия. Свои. Осталось последнее. — Хамид. Где Хамид?.. Бородатый наклоняется ко мне: — Он здесь. С ним всё в порядке. — И уже в сторону, кому-то невидимому: — Несите обезболивающие и сообщите товарищам в штаб. Вот теперь можно и вырубиться. Всё сделал правильно. НАСТОЯЩЕЕ. Опять вечер и город. Только без перестрелок и прочего говна. Уже хорошо. Что ещё надо? Жилье есть. Пенсия по инвалидности и субсидия. Спасибо мужикам из РСВА. Потребности? Пожрать в холодильнике. Кофе, табак. К алкоголю равнодушен, да и врачи запрещают злоупотреблять. Короче, оторвись от монитора и посмотри, что за окном. А там середина июня, только что дождь прошел. Тихо, спокойно. Если не считать, конечно, шансона из открытого окна напротив и пьяных криков во дворе. Плевать. Я в домике. Сижу на подоконнике и разговариваю сейчас по телефону. А что еще делать? — Как ты, Хамид? Как наши, все живы? Хорошо. В табуре (аналог батальона в курдском ополчении) потерь нет. — Да, я бабушке вчера звонил. У неё все в порядке. Ахмад в отпуск приходил. — А как твой сын, уже ходит? Совсем большой. Время летит, как паровоз под парами. — Как Алия? Больше на меня не сердится? Кстати, я собираюсь возвращаться. Брат, да плевать на врачей, стрелять я ещё могу. — Да через пару месяцев, если всё нормально пойдёт, буду в Сулеймании. (Город в Иракском Курдистане. Своеобразная перевалочная база для добровольцев в Рожаву.) Конечно, позвоню. — Что, тревога? Брат, береги себя. Чуть не забыл, Чечек привет передавай. Xwezî. ( Хотел бы я. Курманджи). Ну, теперь можно выкурить сигарету, закрыть окно и лечь спать. И видеть те же самые сны. Снова, опять… — Братка, уходи, меняй позицию. Уходи. УХОДИ, БЛЯДЬ! — Сколько тебе лет, котенок? — Тринадцать. Они… Они изнасиловали меня, а потом продали на невольничьем рынке в Ракке. — Wan bikujin! (Убивай их. Курманджи) Вали их, нахер! Во имя Бога и Милосердия! Что, не нравится? Пацаны, а давайте вы три года на Ближнем Востоке повоюете, а потом расскажите, что вам снится. Если честно, я уже привык. Как кино смотришь. Откричался давно, да и поседел еще раньше. Только уже несколько ночей подряд другое снится. Всё не как обычно. Странно и непонятно… Горящий лес, тропинка, по которой меня пытается тащить какая-то рыжеволосая девчонка. В руке у нее автомат. Похоже, у меня справа рёбра задеты и на ноге рваная рана. Плохо, далеко не уйдем. Поворачиваю голову… Ещё такая же девочка, только поменьше, раскинув руки, плача, что-то кричит на непонятном языке. Или понятном? — НЕ СМЕЙ! ПРОЧЬ! НЕ ТРОГАЙ ИХ! Где это, кто они? Развалины, запах гари и огонь с неба. Потом внезапно темнота вокруг и в ней детский плач. Похоже, та же девочка плачет. И тот же голос: — Дядя, дядя, помоги. Эй, ты, где там? Не плачь, погоди… — Дяденька, помоги нам. Просыпаешься и… ощущение вины утром и пустота внутри днём. Как будто пропустил что-то очень важное. Единственно правильное. Больно. Как рана в сердце. И водка не поможет. Как же больно… «Ах, не спетая моя песенка, Ветреное красное солнышко, Скользкая крутая в небо лесенка, Розовое крашеное стеклышко. Приходили по ночам гости дальние, Мне сулили чудеса несказанные, Только где же их весна долгожданная И как верить поутру обещаниям? С пауками по углам да с чертями по дверям, Вечно душно и тепло, свечку сажей замело, Свидригайловская банька от земли до звёзд… Как могли, встречали, славили песнями. Деньги, пряники совали да почести. А лицо у Христа было детское, Но морщинкой по лицу — одиночество. А лицо у Христа было детское, Но морщинкой сквозь лицо — одиночество. И пол пяди не хватило до мудрости, И пол вдоха не хватило до радости, И пол чуда не хватило до вечности. Сказки, слёзки лишь, и прочие сладости. С пауками по углам, да с чертями по дверям, Если пусто — засыпай. Чего хочешь, выбирай. Свидригайловская банька от земли до звёзд». Вот и опять. Всё, мне это надоело. Я пошёл. Стоп, ты помнишь, кто на земле мёртвый лежит? И девушку в испачканной пионерской форме, плачущую над тобой на коленях? Помню. И? …Слушай, я ведь уже давно в долг живу, а долги отдавать надо. Жалко только, Хамида обломаю. Не позвоню я ему, похоже, из Сулеймании. Прости, брат. Да хотя он поймёт, не обидится. Сам же такой. Ладно, работаем. — Эй, иду я, иду, только не реви. Я сейчас. Только не спрашивайте: нахрена это тебе надо? Плач, дети, сны непонятные. Блядь, не люблю бессмысленных вопросов. От них голова болеть начинает. Сказал же, что НАДОЕЛО. Не знаю, сколько времени я иду и иду ли. Может, стою на месте. К плачу добавляется женский голос: — Пожалуйста, помоги им. Да что же.… Но вот впереди загорается свет. Плач и голоса слышатся оттуда. Ала, хоть какая-то определённость. Понятно куда идти. Свет приближается, всё ярче и ближе. А вот сейчас, похоже, будет очень больно. Вашу же мать. Снова та же кроваво-чёрная пелена в глазах.… На последнем усилии проваливаюсь в Нечто. И? Да всё, собственно говоря…