Проклятый, Мертвый... Бог

У Лёвы по горлу свиваются змеи Следов. Лёва Иной. В мире, который переварил себя, отрыгнул и вновь прожевал, в мире-выгребной-яме, мире трагедии, выжженной пустоши Ничего, Лёва стал Богом. Одним из Богов. Шура почему-то хорошо помнит, что когда мир отравился собой и скатился к чертям в бездну, Мертвые Боги поперли как на дрожжах. Кажется, первой перекинулась какая-то девица из петровского города. Шура теперь уже едва ли мог вспомнить те новости, ту ведущую и те леденящие кровь кадры: девочку-выпускницу, скрученную в кровавом приступе на земле, а потом миллионы панических роликов, запечатлевших явление первого Бога. Жуткого. Бессердечного. Потом Богов стало больше. Они росли в фантасмагоричной прогрессии, рождаясь из самых разных людей: мужчин, женщин, детей. Шура даже по прошествии многих лет так и не понял по какому принципу отбирались нужные претенденты. Но, кажется, это были творцы с чуткими душами, гибкие ко всему сущему, но и озлобленно твердые, как кремень, в которых была любовь, вселенское понимание, немой протест и ядовитая как целый мир горечь. Боги скитались по миру страшным подобием прекрасных теней, гигантские и пиитически-отстраненные. Дивные как морок над озером, переливающиеся золотистой бирюзой перламутра, она песчаными духами носились по пустошам. Их полупрозрачные лица застыли посмертными масками, мраморные и безжизненные. Их залитые светом глаза отражали пепел горящих небес. Мертвые Боги не помнили ничего. В их душах горели лампады неистового огня, всемогущего, но равнодушного. Они умели глядеть, но уже не ведали спокойного созерцательства. Они могли разрушать, вдумчиво и безгрешно, могли убивать, поглощая тела и души смертных людей. Некоторых, чем-то для них привлекательных, иные из Мертвых Богов ослепляли сиянием собственных гениев и тащили за собой, как собак. Таких было немного. Шура не помнил, когда их назвали Верователями, а когда переименовали как-то иначе. Таких он видел всего дважды — безвольных, но сияющих как древние короли из произведений профессора Толкиена. Их лица покрывали синие шрамы ожогов — от ледяных поцелуев бессмертных сердец. Спустя тридцать столетий они будут бороться за власть, замотанные в бинты и подавленные. Спустя тридцать веков лишь Четверо Верователей превратятся в Посредников, Пробуждающих Души. И лишь двое останутся живы. Но это случится лишь по истечении относительно долгого срока. Это случилось сейчас. А тогда Шура курил в крошечном бункере-блоке, где они с Левой оказались практически замурованы после падения российских столиц. Курить разрешалось четко по времени, в определенном месте, определенные сигареты. А вокруг ходил Лёва — мятый и осунувшийся, небритый. Кончиками пальцев он теребил мочки ушей, водил по щекам, судорожно тянул ворот свитера до самого подбородка. Шура пропускал между губ колючий, никотиновый дым, наблюдая как мечется из угла в угол друг. На душе скреблись полубезумные кошки. — Все погибли! — воскликнул вдруг Лёва, останавливаясь. — Все наши. Друзья, знакомые, семьи... Однако! Шу-ур, я с ума схожу. Я чувствую облегчение. Так не должно быть! Нет! Нет! Нет! Он захохотал и вновь пробежал из угла в угол. Шура поморщился, задохнувшись от боли. Но сердце уже несколько раз успело разорваться и переболеть, поэтому он лишь вздохнул и поперхнулся въедливым дымом. Обречённые, они доживали неизвестное время вдвоем, хорошо понимая, что в полуразрушенном мире нет ни милосердного Бога, ни шанса начать все сначала. Только пустыня, только холод и пепел с небес, только страшное воплощение третьего завета философа-Мережковского, только заслуженные гнилым человечеством Божества, только смерть для всех тех, кто не вошёл в элитную касту... — Ты любишь меня? — вдруг спросил Лева. Шура вздрогнул и уронил сигарету. Произошло это скорее от неожиданности. Лёва вопросил во всю силу собственных связок, так, будто бы задал этот вопрос не себе, а миру, желая накричаться о душе напоследок. — Так, — вздохнул Шура, невольно принимаясь растирать виски замёрзшими пальцами. — Левчик... — Хуевчик, — нервно буркнул Лёва и вдруг растерянно засмеялся. — Прости, Шур, прости. Я не хотел. Просто... Помнишь, в ту ночь, в Австралии? Когда мы нажрались как черти? Ну? — Ну? — повторил Шура, понимая, что никогда не признается, как трясся над воспоминанием о этой первой и единственной близости. — Ты ещё с утра извинялся на балконе, — хихикнул Лёва, углубляя больную складку у губ. — Рассказал, что так нельзя, что мы больше не будем, что ты тоже не будешь, подавишь это и никогда не выпустишь... — Ну? — повторил Шура, чувствуя как болезненный страх жидким свинцом вливается в горло. — Я хотел быть с тобой, идиота кусок! — рявкнул Лёва и крепко зажмурился. Они помолчали, одни в вязкой трясине ошибок, безысходности и тишины. — Ну, — выдавил из себя Шура, понимая, что молчать дольше нельзя. — Так-то я тоже. — Пидор, — прошипел Лёва сквозь зубы. — Мы бы могли быть счастливы. — Здесь? — иронично вскинул бровь Шура. — Лев, вот скажи, ты серьезно? Тот хмыкнул и передёрнул плечами. Серый свет бегал по его хмурому лицу, тревожно застревал в беспокойных глазах, выцветших до сизой бирюзы. — Мы могли попытаться. Шура поглядел на дымящийся окурок, потом на скисшего Леву, хмыкнул. — Значит так, — начал он, растаптывая сигарету как таракана. — Давай проясним. Нет. Нихуя, Лев. Мы с тобой всю жизнь боролись с симпатией, вели максимально нормальную жизнь. И чё? — Хуй через плечо... Шура коротко хохотнул. — Заметь, ты прав. Желтая пресса — раз. Богомерзкие фанфики — два. Твиттер, прости господи, — три. Плюс, паблики. Плюс, прочая херь, из всех щелей прущая. Мне продолжить?.. Лёва сморщился, но ничего не сказал. — Мы бы не смогли жить спокойно, — тихо проговорил Шура. — Спалились бы, не сдержалась, выдали себя и пошла бы пиздой вся карьера... Прости. Иначе бы не получилось. Он встал и медленно подошёл к другу. Лёва вздрогнул, когда ему на плечо опустилась тяжёлая ладонь Шуры, но вступать в разговор по-прежнему не спешил. — Думаешь я не жалею? — спросил вдруг Шура, сокрушенно покачивая головой. — Хуй там! Всю чёртову жизнь. Я. Жалею. Но даже если бы вернулся назад, ничего бы не стал менять. Вот так. Лёва. Его лицо было близко-близко, поглощенные черной бездной глаза — две горловины колодцев, жгли в самую душу. Лёва облизнул губы и позорно дернулся назад, прочь от дорогого лица, манящих губ, жёстких волос, щекочущих щеки. — Почему? — только и спросил он. Шура странно взглянул на него. «Потому что! — мысленно взвыл он. — Без признания, без любви, без возможности петь о своем, ты бы сдох в ближайшей канаве, блядь! Я умею закрывать глаза на свои чувства, тебе они дали горечь в поэзийном осадке. Мне достаточно видеть тебя живым и здоровым, а ты ломаешь комедию, но все равно счастлив... » — Тьфу на тебя! — хмыкнул он, растягивая губы в улыбке. — Всю душу мне своими глазищами выжег. Лёва прищурился. — Шур, — тихо попросил он. — Закрой глаза. Без вопросов. Просто закрой. Шура вскинул бровь в привычном до оскомины снисхождении, но препираться не стал. Честно говоря, ему подобное было приятно до дрожи. — Ну, закрыл, — хмыкнул он. — Что дальше? Лёва завозился, и Шура ощутил его волосы у себя на щеке, его губы у мочки левого уха. — А вот теперь представь, что все закончилось, — прошептал он. — Не почти, а вообще. А ты один на один со своим сердцем. И никто ничего не узнает. Что ты испытываешь? Шура улыбнулся. Сперва он хотел по привычке уйти от ответа, свести все на шутку... И не смог. Впервые за целую жизнь слова застряли в горле, смех превратился в слезную горечь. Обветренные губы Левы манили, голос завораживал насмешливой хрипотцой, и Шура чувствовал: он всего лишь человек, обычный, влюбленный. Лёва всегда был другим. Лёва был творцом и поэтом. Лёва не мог любить всей душой, не мог преклониться перед другим человеком. Ницшеанский герой раннего Горького, что б его, блин. — Я? — прохриплен он и натужно хмыкнул. — Заметь, не я это предложил. Мне холодно. Я боюсь пиздеца, потому что ты легко простужаешься, не можешь без кофе, а в приступах хандры творишь жуткие вещи... Я тебе, уебок, ещё не простил, как ты в двадцать два вены бритвой порезал! Лев, мир сдох. Эта ебанутая реальность тебе не подходит. Я боюсь, что однажды нам придется выйти наружу и как в дерьмовом киберпанке бороться с мутантами и драпать от Мертвых Богов. Я боюсь, что ты не продержишься долго. — Как мило, — хмыкнул Лева, и Шуре показалось, что в его тоне скользнула горькая насмешка. — Всегда знал, что ты, друг дорогой, невыского мнения обо мне. Шура вздохнул. — Да нет, — сказал он, роняя слова как жемчужины в воду. — Не так. Я просто люблю тебя. И все ещё беспокоюсь. Иногда чересчур. А ты все ещё обижаешься. И я не против, делай как хочешь. Мне так спокойнее. Он протянул руку и зашарил вслепую, ища холодные левины пальцы. Тот неразборчиво булькнул что-то в ответ и протянул дрожащую руку, стиснул шурину где-то в районе запястья. — Прости — тихо сказал он. — И ты меня — улыбнулся Шура, открывая глаза. Бледное лицо Лёвы было близко-близко, а бледно-голубые глаза пылали как северные небеса в протуберанце пожара. — Поцелуй меня — прошептал Лёва, потерянно и заискивающе улыбаясь. Шура, испытывая радостное облегчение пополам с болью, подтянулся к нему. — Так? — спросил он, прикусывая бескровные губы. — Так — выдохнул Лёва, не давая ему отстраниться. Шура подавил саднящее ощущение затишья перед самой страшной из бурь и приобнял Леву так, как хотелось уже долгие годы. Тот принимал поцелуи с каким-то обречённым восторгом, будто бы гоня прочь тяжесть грядущего. Но улыбался искренне и счастливо, как не улыбался давно. — Спасибо, — тихо прошептал Лёва, глядя прямо перед собой. — Спасибо... Его глаза влажно блестели. Шура хмыкнул и коснулся губами впалой щеки, затем подбородка, затем ниже — к скрытой под плотным воротом шее. — Погоди! — Лёва схватил его за руку. — Не надо! Шура удивлённо приподнял брови. На лице Лёвы отразилось потерянное, виноватое выражение. — Пожалуйста, выслушай, — начал он. — Только не говори ничего!.. Так. Короче, Шур. Я уйду... скоро. — Типо я тебя отпущу, да? — хмыкнул Шура. Лёва поморщился. — Отпустишь, — уверенно произнес он. — И не пойдешь следом. И никогда не станешь искать. Даже когда прятаться больше не сможешь. Я собрался наверх... Так надо. — Когда?.. Шура хотел сказать не это. Он хотел возмутиться, хотел стукнуть любимого идиота по пушистому темечку, хотел пригрозить примотать бечёвкой к кровати. Не смог. Просто спросил. Просто хотел понять время, ему отведенное. — Завтра утром. — Одна ночь? — Одна ночь. Шура со вздохом качнул головой. — Идиот, — сказал он. — Думаешь, я тебя пущу? И Лёва вновь повторил, ослепляя своей горькой улыбкой: —Отпустишь-отпустишь. Куда ты денешься? А потом просто стянул с себя свитер, и у Шуры вместе с вопросами и злостью пропал дар речи. Тело Лёвы пронзали страшные шрамы, разрывы, очерченные как угольным карандашом обугленной, мертвой кожей. А внутри матово фосфорировала голубая, вязкая жидкость. — Надеюсь, пояснять не надо, — криво улыбнулся Лёва, тоскливо глядя прямо в глаза своему любимому-другу. — Ты понял? Шура отвернулся. — Хотел бы не понять... — Когда они достигнут глаз, я перекинусь, — проговорил Лева, часто-часто моргая. — И все. Это конец. Вряд ли, я какой-то особенный и при превращении обрету способность Творца. А так, все стандартно: человек Лева, поэт с шизой и любовью к лучшему другу, умрет. А та хрень, что из меня вырастет, не сможет вспомнить свою жизнь и будет тоскливо шляться по миру с целью крушить все подряд... Не ищи меня. В этом нет смысла. Шура опустил голову. — Пожалуйста, — прошептал Лёва, обнимая его и прижимаясь губами к горячему лбу. — Не ищи меня. Не дай мне убить тебя. Шура вздохнул и погладил его по плечу. — Не буду. Что ты там говорил? Одна ночь? Лёва улыбнулся ласково и болезненно. — Одна ночь — подтвердил он, обвивая чужую шею руками. ...Лёва, как и обещал, ушел на рассвете. Шура не спал, он сидел, измученный бессонницей и внутренними переживаниями, разом состарившийся лет на пятнадцать, наблюдая остановившимся взглядом, как бледные левины руки судорожно натягивают свитер и шнуруют покрытые грязью ботинки. Шура так ничего и не сказал, только притянул к себе возлюбленного и долго глядел в светлые глаза, будто пытаясь запомнить застывшее в них выражение. А затем осторожно склонился и поцеловал ледяную ладонь. Лёва ушел. И Шура в глубине души был даже рад, ведь теперь его возлюбленному ничего не могло угрожать. Мертвые Боги были бессмертны и совершенно неуязвимы. Теперь Шура мог не беспокоиться за его хрупкую жизнь. Лёва ушёл. И Шура, скрепя сердце, втайне рассчитывал на новую встречу.