Виктория за нами

Это было его последнее лето. Самое счастливое и, пожалуй, самое болезненное одновременно. Он понимал, что его ждет в будущем, он осознавал все последствия дальнейших действий молодых революционеров, но он не понимал, что эти небесные глаза, в которых так лукаво играют огни свечей вечером, он видит в последний раз. Последний раз он может себе позволить зарыться пальцами в эти густые чёрные волосы, тихо рассмеяться и уткнутся в них носом, вдыхая пряный аромат примятой травы и упавших сырых от утренней росы листьев. Он осознал слишком поздно, что это был его последний раз, когда он так наивно и по-детски чисто оголял не только тело, но и свою до прозрачности белоснежную душу перед ним. Перед Трубецким. Если бы он только понимал, что это его последний раз. Если бы он только мог себе представлять своё будущее настолько же чётко и ясно, как оно сложилось сейчас, то он, скорее всего никогда бы не отпустил Трубецкого. Или никогда бы не раскрыл перед ним своё сердце.

«Вы трус! Глупый и совершенно ненадёжный.. гадкий человек!»

Гадкий человек... Меньше всего Рылеев хотел произносить эти слова ему. Он не был уверен, видел ли Трубецкой тогда его слёзы, что повисли на глазах, да только из-за декабрьского мороза так и остались в их углах, не смея скупо скатываться по вискам, обжигая своей горечью. Он никогда не думал, что он будет говорить такие слова человеку, которому всецело доверял. И в итоге к чему это привело? Когда наступил момент закрывать глаза и падать, Трубецкой отошел в сторону по зову совести. Совести и Долга. Никак не любви, что к тому времени, гляди, и вовсе исчезла. Испарилась. Или же была заточена за каменной стеной и вынуждена смотреть на то, как с губ слетает счастливейшая улыбка, а глаза наполоняются слезами. Вынуждена тупо глядеть на то, как у бывшего предмета обожания скрючивается всё тело в приступе невыносимой боли и судорог. Он отошёл. Не поймал. И теперь по белому мрамору растекалась лужа густой крови, тело сковывала дрожь, а лопатки с изломанными крыльями болели больше, чем всё остальное.

«Будьте Вы прокляты…!»

– Будьте Вы прокляты… - менее уверенно вторит своим словам Кондратий. Он давно ничего не видит: слепо поднимается на эшафот. Гордо и самоуверенно, словно идёт на коронацию. А губы дрожат. На глазах давно пелена мутная, отчего он даже не видит лица своих братьев по несчастью или уже настоящих убийц. Он ослеп намного раньше того момента, когда ему на голову надели душный мешок. Последние слова, крик, взмах… Рылеев на секунды две повисает и тут же падает вниз. Смерть промахнулась. Но генерал требователен. По кругу заход наверх. Ноги уже сами подкашиваются, а из носа течет кровь, затрудняя дыхание. Колени болят до ужаса сильно, но ни ныть, ни кричать уже не хочется. Он давно своё выплакал. А такая мелочь как разбитый нос и колени не могут заполонить той боли, которой ему доставил Он. Просто не появившись. Просто отказавшись в последний момент. Просто не поймав, когда Кондратий слепо отдался ему, складывая свои крылья и как итог… Лишаясь их намного раньше, чем своей жизни. Последние слова, крик, взмах… И яркий свет. И на площадь выходят новые полки. И из сената валятся министры, слыша голос народа. И всё, чёрт бы их побрал, хорошо!... И его маленькая доченька бежит навстречу, крепко обнимая со счастливым криком «папа, папа!» А сзади становится слишком тепло. Со спины так медленно и тихо подходит Трубецкой, возглавивший восстание. Укрывает своими белыми крыльями его исцарапанную в кровь спину и тихо шепчет: – Виктория, Кондратий Фёдорович… Виктория за нами.