Арс, никогда не говори «если»!

      Пока темно. Пока солнце досматривает последний сон в свой мягкой кровати за горизонтом, и на небе висит холодный лунный диск, но и он уже собирается уступать место утренней заре, отправившись заглядывать в окна с другой стороны планеты. Лос-Анджелес не спит никогда. Где-то слышен шум автомобилей, то ли возвращающих своих хозяев домой после ночной смены, то ли только выезжающих на дневную; разговоры, слившиеся в один сплошной тихий гул, не слишком энергичная музыка — но в просторный номер дорогого отеля не проникает ничего из этого. Здесь — блаженная тишина, бережно охраняемая нечтом, не имеющим даже имени, но бесконечно тëплым и нежным.       Никого, кроме них, нет в номере — и в мире, кажется, тоже. Может быть, из-за того, что этот самый мир сузился до этого самого номера. Для Арсения, по крайней мере, уж точно. Он не готов замечать что-то ещë. Он слишком занят: в нëм никак не могут ужиться нестерпимое напряжение и спокойствие вечернего штиля. Кровь несëтся по сосудам с первой космической, от чего по всему телу периодически пробегает крупная дрожь. Не понять точно, клокочущее ли это волнение или дикий страх. Антон стоит совсем-совсем близко, прижимая его к себе, как будто всеми силами стараясь спрятать Арсения в сердце, согреть там, внутри, в душé, и никуда не отпускать. Сам Арсений зарылся лицом куда-то в чужую(впрочем, едва ли) шею — он нечасто так делал и обычно располагал подбородок на Антоновом плече, когда они обнимались, но тут уж так вышло, что ему необходимо куда-то спрятаться, чтобы видеть перед собой чуть меньше, чем ничего. А много видеть не получится даже при всëм желании: из глаз сплошным потоком катятся горячие слëзы, оставляя противные следы на щеках и подбородке. На одежде Антона точно останутся следы, но сейчас не до этого как-то. Тот бы и поспрашивал, мол, «ну, чего ты, Арсюш», но он давно уже знал, «чего» Арсений, а ещë знал, что ему жизненно необходимо хорошенько проплакаться.       — А ты знаешь, что красная ковровая дорожка пять тонн весит? — шепчет Антон негромко, в своей манере серьëзно, и Арсений улыбается сквозь слëзы, шумно выдохнув. Он знает, конечно, и помнит, как сам заваливал Антона невероятно интересными фактами ещë, кажется, в Омске, — давно совсем, — и как Антон каждый раз округлял глаза в удивлении, граничащем с натуральным шоком, мол, как это так, Джонни Деппа четыре раза номинировали на антинаграду¹? Что значит, Сильвестр Сталлоне был признан худшим актëром² двадцатого века? Антон под таким огромным впечатлением остался, что делился потом своими открытиями со всеми, кого встречал, а Арсений таял от умиления, глядя, с каким энтузиазмом Антон это всë рассказывает: «Нет, ну, ты себе это вообще представляешь? Сандра Буллок стала одновременно и лучшей, и худшей³ актрисой года!» — за это детское удивление он, наверное, Антона так сильно и любит. Не только за него, само собой, но и за него всë-таки тоже.       — Неужели? — Арсений наконец поднимает голову и смотрит прямо в горящие изумруды, которые обычными глазами назвать язык не поворачивается. В комнате темно, но именно их — глаза, то есть — почему-то видно как никогда отчëтливо. Антон самодовольно кивает, улыбаясь своей самой тëплой улыбкой, и Арсений думает, что любит еë безумно. Тоже. — А длина еë какая, часом, не скажешь?       Антон к этому был готов — не зря же всю статью в «Википедии» наизусть выучил и заставил Димку проверить, как перед экзаменом. Тот уже даже возмущаться не стал: сколько Антон и Арс вместе, вот столько раз Поз и говорил нечто вроде: «Да ну вас, педики чëртовы», — и всë равно приходил на помощь, потому что любил их двоих, как братьев.       Вот так послушаешь — история о безграничной любви, о том, как она окрыляет и избавляет от всех забот и даже от обязанностей перед друзьями... А история-то не о любви — о титаническом труде.       — Сто пятьдесят метров! — выпрямившись, гордо отчеканивает он, после чего снова смягчается и целует Арсения в лоб нежно-нежно. Арсений шмыгает носом, прикрыв глаза, чуть слышно кашляет и подставляет лицо под несколько неторопливых поцелуев: то в уголок глаза, то в висок, то в щëку, то в аккуратный кончик носа. Хочется спросить, не ощущаются ли неприятно под губами солоноватые дорожки слëз, но Арсений этот вопрос проглатывает ещë до того, как тот в голове сформулируется, потому что знает, что Антон не целовал бы его, будь это неприятно.       — А что еë привозят аж за четыре дня до церемонии на огромных грузовиках, знаешь? — Антон не сдаëтся, всë старается впечатлить обширностью своих познаний в сфере церемонии вручения «Оскара». Арсения это трогает до глубины души. Время, когда Антон чувствовал себя глупым на фоне своего молодого человека, давно прошло, и Арсений мог быть уверен, что Антон это всë вызубрил не для того, чтобы уравнять их, а чтобы вот так занимать его разговорами — вроде бы, по теме, а вроде и отвлечëнными. И это ещë одна черта, ради которой Арсений был готов пожертвовать всем миром.       — Правда? — он подыгрывает, ему это нравится. По щеке бежит ещë одна слеза, и Антон просовывает руку между ними, чтобы смахнуть еë, взамен оставляя тëплый поцелуй.       — А что нужно двадцать мужиков и два дня работы, чтобы еë расстелить?       Арсений уже натурально смеëтся, утыкаясь лбом в подставленное плечо, чувствуя, как родные тëплые руки успокаивающе поглаживают по спине. В этом весь Антон: чуткий, открытый, опытный, всегда готовый к разговору, но всë равно живущий по принципу «улыбайся, шути, смейся»(Арсений ещë добавляет: свети).       — Я как-то представлял, что, ну, с молодым Арсюхой встретился. Думал там, что бы он у меня спросил и что я бы ответил.       — Тот тренд из ТикТока? — Антон хотел хихикнуть, но получилось как-то слишком серьëзно. Арсений шутливо щипнул его в районе лопатки, показывая: всë хорошо.       — Так вот, если вдруг тебе интересно, — тут Антон поддерживающе целует его куда-то в висок, — мне кажется, я бы не стал говорить, мол, всë получится, и в фильме снимешься, и в сериале, и на Оскар поедешь, как обещал, и всë такое. Он же и без меня это знает. Да даже если б не знал, я бы всë равно не сказал, а то расслабится, и всë, плакала моя карьера.       — Его, в смысле?       — Нет, моя. Это же я еë построил, а он — ещë нет. Ему ведь сколько, тридцать?       — Тридцать два, — Антон помолчал, а после ответил на неозвученный вопрос: — Это когда мы встретились.       — А если тридцать два, то я бы сначала посоветовал получше присмотреться к новоиспеченному коллеге... А потом попросил бы забыть всë, что сказал, потому что он, наверняка, что-то испортит, если начнëт действовать раньше времени, а мне разгребать потом.       — Тут, то есть, твоя карьера не плакала?       — И снова нет, потому что я в любом случае к тебе присмотрелся бы.       Арсений впервые присмотрелся к Антону на втором году выхода «Импровизации» на телевидении. Это за кулисами, правда, было. В последний день осенних съемок Шастун ходил даже мрачнее, чем обычно, когда уставал зверски, с трудом придумывал шутки, постоянно бегал глазами вокруг в поисках чего-то — а потом стал жаться к Арсению без причины: держался поближе, постоянно хватал то за локоть, то за плечи, часто смотрел прямо в глаза таким сознательным взглядом, что Арсений невольно думал, что коллега знает о чëм-то, о чëм ему знать не следовало. Да, границы откровенно нарушались, и Арсений, придающий им едва ли не самую большую ценность во всей своей жизни, не мог это игнорировать. Он обнаружил Антона одного в гримëрке, сидящим у зеркала с подсветкой.       — Шаст, — назвать его Антоном почему-то язык не поворачивался, — ты чего это сегодня? Девушка бросила?       Арсений хотел посмеяться, но понял тут же по пустому взгляду снизу вверх: да, бросила — и осëкся. Неловко получилось. По Шасту было видно: любил он сильно, потерю (любую) переживал очень тяжело и не мог вытягивать на себе целый выпуск в таком состоянии. Шаст был маленький ещë. Совсем маленький. Шаста надо было выручать.       — Оу, прости, — Арсений, решив действовать, подошëл со спины, глядя на Антона через зеркало и принявшись массировать его плечи. — Ну, кого мне позвать? С кем хочешь поговорить? За Димкой сходить? Давай, я схожу. Он-то точно знает, что делать.       Но Антон отказался. Сказал, что ему, Арсению, как едва знакомому человеку, он легче доверится. Арсений фыркнул на «едва знакомом человеке», но мягко улыбнулся и кивнул, показывая, что готов слушать, не убирая при этом рук с чужих худощавых плечей. И Антон рассказал всë... Так и проговорили неизвестное количество времени. Опомнились только на вокзале, откуда Арсений должен был в Петербург уезжать.       — А ты как, ну... — Антон заметно мялся, опустив взгляд под ноги. — К геям относишься?       Арсений улыбнулся. Арсения самого публика считала стереотипным геем, сделав выводы на основе его увлечений, внешнего вида, поведения и манеры говорить. А потом — слухи, слухи, слухи, бесчисленное количество «жëн», «разводов», «дочерей». Потом — провокационные вопросы. Потом — Антон Шастун, но это совсем потом. Арсений театрально хмыкнул, сделав вид, что задумался.       — Отношусь... — отвлечëнно произнëс он, будто размышляя, как завершить фразу. — Отношусь, — улыбнулся ещë ярче, потрепал Антона по плечу, бросил загадочный взгляд в мексиканской шляпе, после чего растворился в ночном «Сапсане» и был таков.       Он очень нескоро признался в том, что не верил в искренность Антона в тот день.       — А ты помнишь первый день съëмок? Ну, который ночью в лесу?       Антон чуть слышно усмехнулся. Конечно, он помнил: Арсений тогда вернулся к нему, продрогший до костей, раскрасневшийся, даже чуть покашливающий, но счастливый, что прям жуть. «Фильм, Шаст, представляешь? — радостно лепетал он, пока Антон натягивал на его ноги-ледышки шерстяные носки. — Настоящий!» А Шаст прекрасно представлял. Он с самого начала знал, что Арсения ждëт большое будущее.       — Блин, знаешь, Антох, если я когда-нибудь всë-таки поеду на Оскар, — был день, когда Арсений сам почти потерял надежду и стал упоминать «Оскар» всë реже. Он знал, конечно, что есть намного более престижные награды (у того же Джонни Деппа «Оскара» не было, например), но хотелось верить именно в него чертовски.       — Арс, никогда не говори «если»! — тут появился Антон со своим почти детским восторгом, исключительной верой и трудолюбием. — Когда! Когда ты поедешь на Оскар.       Для него Арсений был красив. Любой Арсений: делающий забавные фотографии и выбирающий самые красивые из них со всей ответственностью, рассказывающий истории из жизни в перерыве между съëмками, курящий в особенно тяжëлые дни... Но особенно красив был Арсений, танцующий в темноте, освещëнный лишь размытыми лучами холодных софитов, отражающимися от белой футболки и делающими всë его существо нечтом, приближенным к божественному. Арсений был особенно красив, когда использовал все возможности своего тела, замирал, сбегал в непроглядную тьму, а потом снова появлялся на свету... Зал был пуст и тих: музыка играла только у него в голове.       — Помню, — отозвался Антон, а сам всë ещë находился в том дне, когда поцеловал Арсения под светом софитов. — И ужас как горжусь тобой.       Поводов гордиться действительно было невероятно много. Антон бы даже не начинал перечислять. Он пробовал, впрочем, но Дима слушать его монолог решительно отказался, а Серëжа был чем-то вечно занят.       — Серж, послушай речь, пожалуйста, — раздалось из телефона в очередной раз. Тут уже не помогут никакие «Арс, заебал» и «обратись к хахалю своему».       — Давай, — вздохнул Серëжа. — Только быстро. Я тоже человек занятой, знаешь ли.       — Да как быстро-то... — чуть не взвыл Арсений. — Это же Оскар!       Серëжа, конечно, тоже давним другом безумно гордился, но желанием слушать десятиминутную репетицию соракапятисекундной речи каждые два часа не горел. А пришлось.       — Арс, ты же не Хоакин Феникс⁴! Думаешь, тебе времени хватит?       Словом, гордились все и всем. Для краткости можно обойтись одним пунктом, первым: Арсений — чудо.

***

      — Спасибо. Спасибо большое, — Арсений немного подождал, пока бурные аплодисменты затихнут, и набрал побольше воздуха в лëгкие. Те всë ещë предательски отказывались выполнять свою главную функцию, хотя Антон потратил почти всë утро на то, чтобы дышать одновременно с Арсением, успокаивая его. Взгляд принялся судорожно бегать по залу в поисках спасения и нашëл его, зацепившись за поразительно яркие изумрудно-зелëные глаза. Арсений вспомнил, ради чего он здесь. — Для меня это огромная честь. Поздравляю тех, кто также получил награду сегодня. Буду с вами откровенным и признаюсь, что, работая над речью, не имел в голове ни малейшего представления о том, что стоит сказать. Сейчас я думаю, что вы должны знать кое-что. Этот фильм, как и вся моя жизнь, построен не столько на любви и чувствах, сколько на труде, умении слышать, слушать и двигаться. Мы выбрали направление и — нет, не следовали ему, а меняли бесчисленное количество раз. Но мы не позволяли себе стоять на месте. Результат вы можете лицезреть сами.       Было так тихо, что создавалось ощущение, будто полностью заполненный зал абсолютно пуст. Арсений ещë раз заглянул в глаза Антона: слëзы. Антон знал значение слова труд, он знал, что Арсений пахал как ломовая лошадь и никогда не позволял себе говорить знаменитое «главное — захотеть». Потому что «захотеть» никогда не было главным, хотя, конечно, без его участия мало что могло получиться.       — Спасибо. Спасибо большое, — повторил Арсений ещë раз, и тишины в зале словно не было и в помине.       Из лексикона Арсения пропали почти все «если», за исключением: «Если я когда-нибудь умру», — потому что в этом не был не уверен никто.