Письмо, найденное при странных обстоятельствах

Мой милый Андрей! Ты, помнится, говорил, что до Эксперимента работал в обсерватории под Ленинградом – туда и отправляю с письмом своего товарища. Он говорит по-русски и, если понадобится, письмо тебе худо-бедно переведет. Я бы, конечно, и сам поехал тебя искать, да только кто меня пустит? Я ведь не дипломат и даже не переводчик – я теперь черт знает кто. Пишу это письмо и сам удивляюсь – зачем пишу? Смешно, ей-богу, будто бы, если оно и найдет тебя, тебе будет до него хоть какое-то дело. Наверное, пишу, потому что не писать не могу. Дневники вести я, сам знаешь, не привык, а рассказать свою историю нахожу необходимым. История эта, конечно, паршивенькая, но любопытная, поверь. Начну, если позволишь, издалека. Я думал когда-то, что ваше путешествие к началу всего непременно разделит мою жизнь на «до» и «после», откроет глаза, дарует понимание, но чуда не произошло. Я долго ждал вас, а потом ждать перестал. Немного тосковал, конечно, но роскоши настоящей скорби я себе позволить никогда не мог. Совсем скоро после начала вашей экспедиции – через год или два – в Городе стало неспокойно. Кацман во всем, как всегда, оказался прав: начались сытые бунты, отчаянные, бесполезные и такие яростные, что временами даже мне становилось страшно. Однажды два десятка совсем молодых ребят одновременно влезли на крыши домов и спрыгнули вниз: тогда-то я и понял, что мне крышка. Сдался я, конечно, не сразу, но именно в тот момент мне стало совершенно ясно: сохранить мир таким, каким он мне полюбился, не получится. Я затянул удавку потуже и без большого удовольствия стал тем, в кого давно перестал верить. Я сослал, расстрелял и повесил столько людей, что руки от крови мне теперь никогда не отмыть. Я избавлялся от несогласных, как от надоедливых мух или комаров: знал, что в Городе по-настоящему умереть нельзя, а потому рубил в слепом гневе направо и налево. Я озлобился и больше никого не слушал. Меня пристрелили, думается, во сне, потому что смерти я совсем не помню. Я лег спать в Стеклянном Доме, а проснулся лицом в грязи в поле где-то под Кенигсбергом. Было холодно, и на мне, кажется, была старая форма с двумя молниями на воротнике. Моя первая ночь в старом мире тянулась вечность: я сильно бредил, и меня несколько раз били прикладом по затылку советские солдаты. Я мучительно долго не верил в происходящее. Правильно говорил Ван – чем выше лезешь, тем больнее падать. Я же забрался так не по силам высоко, что при падении разбился насмерть. Трое суток нас, паршивых военнопленных, держали в поле под прицелами, а потом погрузили в поезд и отправили – как это у вас называется? – по этапу. Только в забитом до отказа вагоне мне удалось найти Отто Фрижу. Он изменился. Я видел его в Городе незадолго до смерти, и тогда он был наивным глуповатым мальчишкой – ты его, наверное, таким и помнишь. Когда я нашел его в поезде, он сидел прямо на полу и очень серьезно разглядывал людей вокруг. Он повзрослел – не внешне, конечно, но душой, и это было заметно. Для Отто Эксперимент закончился на семьдесят втором году жизни – это я узнал потом и совершенно случайно. В поезде же, мчавшем в далекую Россию, Отто не рассказал мне ничего – он вообще отказался со мной говорить. Бросил только, что я, наверное, свихнулся от страха, и больше не сказал ни слова. Тогда-то я и подумал впервые, что действительно тронулся умом. Такого мнения, кажется, были и люди вокруг меня, поэтому в конце концов я перестал трепаться про Эксперимент и всеми силами постарался забыть о нем. Благо, ситуация способствовала. Мой дорогой мальчик, если тебе когда-нибудь скажут, что русские милосердны, не верь – тебя жестоко обманывают. В первые дни плена мы сидели под дождем и едва шевелились, а потому в дороге каждый четвертый кашлял, трясся и бился в горячке. Стоит ли говорить о том, что лекарств у нас не было? Когда в вагон заносили хотя бы ведро воды, мы были счастливы: это значило, что в тот день у нас был шанс не умереть от жажды. Больные молились и жались друг к другу в попытке согреться – а что им еще оставалось? На вторую ночь я уснул рядом с мальчишкой, которому не было, наверное, и девятнадцати. Он был поразительно красив, с большими голубыми глазами и нездоровым румянцем на щеках. До самого рассвета он страшно кашлял, бредил и просил пить, а, проснувшись, я нашел у себя на коленях его холодное тело. Русские забрали его только через несколько часов, а я все держал его на руках и смотрел, не отрываясь, в мертвые голубые глаза. Он был совсем ребенком. Скажешь – не мне говорить о жестокости? Не мне, конечно. Я делал вещи куда страшнее и сгубил куда больше невинных детей, но в свое оправдание скажу: я был самодовольным дураком. Никогда не понимаешь, что быть скотиной плохо, пока с тобой не начнут обращаться, как с животным. Когда мы прибыли в лагерь, на улицах еще лежал снег. Мы мало что понимали и тогда еще надеялись, что после войны нас непременно отпустят на родину. Были даже ребята, которые верили в победу, но их считали еще большими безумцами, чем меня. Нас отправили валить лес, и ничем другим я не занимался следующие одиннадцать лет. Сейчас и представить сложно, что четверть своей жизни я провел в голоде и страхе, а единственным желанием для меня на долгие годы стало желание выжить. Когда потеплело, стало легче. Жили впроголодь и работали до кровавых мозолей на руках, но умереть боялись не так сильно. К тому же, закончилась война, и мы были уверены – совсем скоро нас отпустят. Тогда мы еще не знали, что худшее было впереди. Наверное, в мой жизни не было и уже не будет ничего ужаснее зимы сорок шестого. В лагере был страшный голод, мы работали на морозе по двенадцать часов и мерли, как мухи. Я только и наблюдал за тем, как один за одним иссыхали и умирали от голода все, к кому я привязывался. Той зимой не стало Отто: он слег с туберкулезом и угас всего за две недели. Под конец он был совсем плох, не вставал с постели, не ел и кашлял кровью. В свою последнюю ночь Отто впервые за год позвал меня по имени. Сказал: «Фриц, побудь со мной. Исповедоваться хочу». И он действительно исповедовался. Он говорил, задыхался, кашлял, плакал и снова говорил. Он говорил про Город и про Эксперимент, рассказывал о том, как женился на Сельме Нагель и как сильно ее любил, смеялся и повторял раз за разом, что после моей смерти всем стало лучше. «Я в тебя, господин Президент, очень верил, и я тебя никогда не прощу», – прохрипел он, наконец, и затих. Больше он уже ничего никогда не говорил. Меня с тех пор как мешком по голове ударили. Первое время я даже думать толком не мог – только чувствовал. Я чувствовал невыносимую злость: сначала на Отто, а потом на себя самого. Моя мать всегда говорила: все хорошо, пока кровь Христа не окропит твои ладони. Отто был святым, и Отто не умел ненавидеть, но меня он возненавидел всей душой. Каким же паршивым человеком надо быть, чтобы заслужить такое с ним прощание? Тогда я замкнулся в себе и вовсе перестал общаться с окружающими. Теперь я был уверен: я не сошел с ума и не придумал Город, но от этого, сам понимаешь, легче не становилось. Меня не отпустили ни через год, ни через два, ни через шесть. Не отправили на каторгу как военного преступника, и на том, как говорится, спасибо. К пятьдесят третьему году людей в лагере почти не осталось – я и еще два десятка таких же отчаянных скотин, которым простить пролитую кровь было совсем невозможно. Тогда я познакомился с Варей. Она была будто из книжки или энциклопедии про Древнюю Русь: всегда добрая и всегда ласковая. Она ходила собирать грибы в лес, который мы валили, и каждый раз приносила мне хлеба и молока. Наверное, только благодаря Варе я так и не решился лезть в петлю. Знаешь, она очень напоминала мне тебя. Она смотрела на меня и будто бы не замечала ни жестокости, ни грехов. Твердила вечно на ломаном немецком: «Ты хороший человек, если раскаиваешься за то плохое, что сделал». Представляешь, Андрей? Я, может быть, убивал ее братьев, а она называла меня мучеником. Ох, как бы я хотел быть таким, каким меня видела Варя! Может быть, я таким и был, когда сидел с ней на поваленном дереве, смеялся и учил русский язык. В пятьдесят шестом году меня амнистировали, и Варю я больше никогда не видел. Нас очень быстро и как-то слишком обходительно рассадили по вагонам и отправили в Германию – не дали даже толком собраться. И вот уже шестой год я живу в Восточном Берлине, работаю фрезеровщиком на заводе и стараюсь не высовываться. Лучше всего быть там, откуда некуда падать. Надеюсь, у тебя все хорошо. Будь счастлив и вспоминай обо мне иногда. Я тоже буду о тебе иногда вспоминать. Целую по-русски – троекратно. Дружески, Твой Фриц