But if you need some space, I will step away
Nea — Some Say
Она… поцеловала его. Поцеловала в пустом классе под светом солнечных лучей, пробивавшихся через разогретое уже стекло, пока компьютер на фоне методично жужжал, загружая переустановленную систему. И он ненавидел себя за то, что с тех пор едва ли был в состоянии думать о чём-то другом.
Не влюбился, нет. Места себе найти не мог.
Неправильно. До боли, ломающей рёбра, неправильно. И сомнения в разум клинками остро отточенными вонзаются. Не так это должно было произойти, не так. И, возможно… не с ней?..
«Просто разреши мне, ладно?»
Она тогда спросила разрешения — и он почему-то, зачем-то разрешил, хотя мог бы — точно мог бы! — этого не делать. С большим трудом воспринимал нарушение личных границ, но ей — ей уже не раз позволял, и одному Богу известно, намеренно ли или случайно.
Она молодцом держалась всегда. На его территории вела себя максимально тактично и осторожно. Умело прощупывала почву. Берегла его нестабильную психику и терпеливо относилась к агрессивным нападкам. Входила в его границы подобно богине, пред которой разверзлись ворота в рай: так же излучала свет, в той же манере перемещалась по запутанным лабиринтам его разума — легко, без труда, скользя будто на воздушных потоках. Словом — была слишком идеальна для него.
И он много думал об этом в последнее время. Гораздо больше, чем обычно. И чувствовал себя отстранённо. Достаточно отстранённо для того, чтобы окружающие начали это замечать. То есть он, конечно, и раньше был не слишком вовлечён в социальные взаимодействия — не испытывал необходимости во всеобщем внимании, во всяком случае, — но сейчас… Стеклянный взгляд, заторможенность и постоянную погруженность в себя было просто невозможно не заметить.
Замечали. Приставали с расспросами. Но он игнорировал, отмахивался — «всё хорошо», ссылался на усталость и ничего не объяснял.
Не хотел объяснять. Да и не мог, в общем-то.
А она просто поцеловала его. И именно тогда он осознал, как это — когда весь мир останавливается.
Его мир в тот момент остановился всего на пару секунд, но вот уже неделю — а может и больше, он понятия не имел — не мог вернуться в форму. Его мир всегда вращался слишком быстро. Его мир был зациклен на учёбе, перепадах настроения, спорах с отцом и бесконечных попытках жить хоть сколько-нибудь нормальной жизнью. Он не знал, была ли его жизнь нормальной в принципе. Он не думал о том, было ли в ней вообще что-то хорошее. Было ли в ней вообще
что-то.
Наверное, было. Ханна была. Такая особняком стоящая. Такая… другая. Так самовольно (и осторожно) вошедшая в его жизнь однажды и так умело управляющая всем тем
пиздецом хаосом, который в ней творился в последние годы.
Она, конечно, не управляла. Но, как ему казалось, поддерживала со стороны. Ей даже не нужно было постоянно быть на виду для того, чтобы вызывать
это чувство. Чувство спокойствия. Комфорта. Как бывает, когда с головой заворачиваешься в уютный плед, возвращаясь с промозглой улицы. Она была такой мягкой и ненавязчивой, что в тот момент, когда сделала шаг, затем второй, переступая его личностные границы — он этого и не заметил. Словно так и должно было быть. Словно это нормально.
Она держала его чёртову нестабильность в равновесии. Не давала сойти с ума. И теперь, повелевающая хаосом в его жизни, заставила мир остановиться. Заставила чувствовать себя загнанным, усталым, разбитым.
Он бежал. Он всегда от чего-то бежал. От откровенных разговоров, от чужого влияния, от общества... От себя. И теперь будто рухнул, не выдержав бешеной скорости — как в детстве, когда со всей дури коленками об асфальт. До крови, до слёз. Когда нужно либо встать, сдерживая их, упрямые, и пойти дальше, плюя на то, как саднит кожу и как ползёт из ран красное, клейкое, либо закричать — от боли, от отчаяния, от злости на этот сраный асфальт, и хотеть, чтобы кто-нибудь подошёл, обнял и сказал, что всё в порядке.
Он знал это чувство. Однажды она уже была рядом, когда ему было нужно. Она подошла, обняла и сказала, что всё в порядке, пока он переживал истерику и злость на самого себя. Пока
не просил, чтобы кто-то был рядом. Она просто его
почувствовала.
Он понимал, что сейчас ему, наверное, хочется этого снова. Чтобы подошла, обняла, успокоила. Чтобы сказала, что ничего страшного не произошло.
Стыдился этих мыслей. Гнал прочь. Ненавидел.
Она и так слишком старается. Для него старается. Неизвестно зачем.
«Затем, что, возможно, я люблю тебя?»
Да. Точно.
Но он не смотрит на неё. Он её избегает и обходит окольными путями, надеясь не столкнуться в школьном коридоре.
Какое-то время она будто бы даже поддаётся на его уловки. Не встречается с ним в толпе, не ловит взгляды в классе, не следит за ним, не пытается говорить. Но он знает, что это лишь временно.
И оказывается прав, когда однажды утром его ловят за локоть и оттаскивают под лестницу. И сначала он даже не понимает, не верит, что это Ханна.
Ханна в его голове просто не могла быть настолько бесцеремонной и настойчивой. Но она была. И это именно она сейчас смотрела на него своими пытливыми серыми глазами, пока он в буквальном смысле был припёрт к стене и пытался собрать воедино хоть какие-то остатки чести и достоинства. Чтобы не выглядеть запуганным дичком, чтобы не выглядеть так, будто у него вообще нет выхода.
Но именно так он и выглядел, и она это видела. Просто не хотела давить на больное. Не хотела вскрывать ту правду, которой он боялся больше всего. Ей просто в который раз был необходим этот разговор.
— Что ты хочешь? — спрашивает он первым прежде, чем она скажет ему что-то, что он слышать не хочет, и голос как-то неестественно срывается.
— Поговорить, — отвечает она спокойно. Слишком спокойно. Так спокойно, что он снова ей удивляется. — И чтобы ты не боялся. Я не хочу, чтобы ты боялся меня, понимаешь? Ты ведь боишься. Ты ведь именно поэтому сторонишься меня с тех самых пор. Ну, с тех пор, как… произошла та ситуация в классе. Тебе было неприятно?
— Нет, просто это… было… неожиданно. — Он буквально запинался на каждом слове. И в другой момент это бы его здорово взволновало, но сейчас слова вылетали сами, как на автомате, пусть и с бедной формулировкой.
— Но почему ты боишься? Скажи мне, если я что-то делаю не так. Я очень хочу тебя понять. И пожалуйста, не спрашивай, зачем мне это нужно: ты уже знаешь ответ на этот вопрос.
Сэм нервно сглатывает. Знает, что она хочет правды. И он не будет ей врать.
— Я боюсь не тебя. Я боюсь…
привязываться к другим.
У него сердце, кажется, сейчас остановится, а она просто кивает. И думает. И пока она думает — он ищет в себе силы опустить число ударов в минуту до состояния в покое, но адреналин будто кувалдой по мозгам долбит — и не получается. Хочется убежать, спрятаться, а ещё упасть в обморок и никогда-никогда больше не очнуться.
— Я понимаю. Мне не нужно, чтобы ты привязывался. Просто позволь мне иногда быть рядом, хорошо? Я буду осторожна. Я не трону твоё личное пространство, если ты не захочешь, и всегда буду согласна уйти, если ты пожелаешь остаться один.
Он понимает, что ему хочется сказать «не уходи». Он знает, что она давно уже стала практически частью его личного пространства и крайне редко мешала ему своим присутствием. Просто ему теперь нужно время. И он не говорит. Просто смотрит. Поэтому Ханна продолжает разговор сама:
— Так что скажешь?
— Я хочу спросить тебя.
Ханна кивает. Всё это время она настолько хладнокровна, что он не устаёт поражаться: будто готовилась к этому разговору годами.
— Спрашивай, конечно.
Она очевидно готова ко всему.
— Мы теперь… в отношениях?
«В отношениях». «Мы». К этим словам нужно будет привыкать.
— Как захочешь, — пожимает плечами. — Я не буду настаивать.
— Но ты ведь поцеловала меня. А это делают влюблённые. Те, кто хочет встречаться. Разве не так?
— Так. Но если тебе нужно будет время, чтобы влюбиться в меня — я дам тебе его столько, сколько потребуется. — Кладёт ладонь на плечо. И в кои-то веки не чувствует, как мышцы под ней вздрагивают. — А мне время без надобности. Я уже люблю тебя.
— Спасибо за понимание. Я всегда ценил это в тебе. Знаешь, тогда всё вышло так скомканно и стремительно, что я даже не успел ничего толком осознать.
Ханна улыбается, когда он отводит глаза, очаровательно краснея и неловко потирая шею. И когда смотрит на неё снова — спрашивает:
— Тогда, может быть, попробуем ещё раз?
Сэм колеблется. Но поддаётся, когда она едва слышно произносит «не бойся». И это вроде как неправильно — поддаваться, но устоять перед её непоколебимым спокойствием получается с огромным трудом. И он бросает попытки.
В этот раз она куда более тщательна, но всё так же осторожна, потому что помнит: границы. Потому что понимает: время. Он сейчас самую малость неприрученный зверь, но она знает, что справится.
А он чувствует тепло чужих губ и приливающую к лицу кровь. А ещё то, как сердце снова заходится где-то на пике своих возможностей. Губы же — мягкие как бархат. Аккуратные. Какие-то даже родные. И он старается не вести себя так, будто его поцеловали второй раз в жизни, хотя так оно, вообще-то, и было. Где-то внутри разливается тепло и умиротворение. А ещё желание. Желание стараться для неё. Учиться вместе с ней.
— Больше не сбегай, ладно?
И он кивает. Она не брала с него обещание, но он всё равно кивает, потому что… хочет.
Наверное, когда-нибудь целоваться с ней войдёт в (не самую правильную) привычку, о которой он не будет жалеть.
