Ночью, когда ты будешь смотреть на небо, ты увидишь мою звезду, ту, на которой я живу, на которой я смеюсь. И ты услышишь, что все звёзды смеются. У тебя будут звёзды, которые умеют смеяться! Антуан де Сент-Экзюпери. Маленький принц
***
Говорят, что первое впечатление о ком-либо самое важное, хоть оно и бывает частенько обманчивым. Первое впечатление о Торе было сопряжено с ужасом, но это только поначалу: мертвые тела посреди открытого космоса — смерть набившая оскомину, привычная, как музыка в плеере, выученная наизусть, настолько отвратительно-раскрытой перед Питером никогда еще не представала. Поверженный Атлант, распростертый, замаранный, уснувший и умерший где-то глубоко внутри, вдруг вскочил на ноги, словно готовый противостоять целой армии подобных Стражам, он метался внутри звездолета, точно зверь посреди клетки. Квилл смотрел на Бога Грома с подозрением и недоверием. Изначальная мысль мерзкая и трусливая «надо было оставить его там, со своими» проскочила вдоль хребта мурашками, и Квилл криво ухмыльнулся, когда поймал на себе не взгляд, а прицел единственного, живого глаза. Молнии. Электричество. Любопытство. Дальше впечатление смазалось до раздражения и в игру вступила конкуренция. Бог не воспринимал Питера всерьез, зубоскалил, глядел свысока. Питер чувствовал себя уязвленным и маленьким, словно собственная значимость до сих пор держалась на честном слове (жалкий, жалкий, жалкий), масла в огонь подливали остальные Стражи. Питер хорошо умел играть в дурака, ровно, как и быть им, пусть и с переменным успехом. Он мог обхитрить даже самого себя. Он мог бы стать талантливым актером. Питер мог бы быть просто хорошим земным парнем — беспечным и счастливым по-настоящему, а не на потеху публики. И это тоже было ложью. Он бросил взгляд на Гамору и почувствовал между ней и собой стену. Инициатором образовавшейся стены выступила не она. Питер прикусил щеку изнутри, ощущая острую тоску по Йонду. Синий и зеленый перемешались в голове, рождая хаос и боль почти осязаемую. Бог Грома забрал часть корабля и экипажа корабля с собой, оставил только колкую ухмылку и обещание. В сердце Питера что-то задрожало, он еще только учился проигрывать.***
Прах к праху. Питер помнит, как умирал, как окончательно умер и «бац!» вернулся к жизни вновь, по ощущениям это заняло секунды, но на деле растянулось на годы. Время переломило само себя. Гамора его не помнила, эта была другая Гамора, Питер тоже теперь был другим. Потерянным, потускневшим, какая к черту звездность. А Бог источал спокойствие — патлатый и круглый, как барабан из детской книжки. Квилл усмехнулся, чувствуя себя лучше, чем до. Бог был просто Тором в тот момент, но Квилл не чувствовал себя победителем. Победителей в тот день не было, как бы кто не думал. Космос являлся бескрайним, но в столь необъятном пространстве Квилл начал задыхаться, отдушиной неожиданно сделались перепалки с Тором — ленивые и беззубые. Они спорили друг с другом — это стало уже рутиной, ритуалом, своеобразным проявлением заботы, мол, если смог отбить подачу, значит в норме «чувачок». До чего же странное слово Тор принес с собой с Терры. Квилл не успел уследить, как Тор резво переиначился обратно в Бога, но уже не грома, а красоты не иначе. Ракета и Дракс, кажется, оказались влюблены в его глаз и косы пуще прежнего. Досталось же тогда пухлым бокам и щекам Питера, хотя в тот момент по большому счету Квиллу было уже все равно. Бог Грома тряхнул гривой, как террианский конь (Питер видел такого однажды в глубоком детстве по телевизионному ящику, но запомнил навсегда, впечатлившись), а после подмигнул ему, Питеру Квиллу, Звездному Лорду, капитану, который вообще-то был занят тем, что управлял космическим кораблем. Это можно было бы принять за флирт, но Питер не хотел, потому что все еще лелеял надежду вернуть Гамору. Он любил ее, а не Бога Грома и так было правильно. Разве боги любят кого-то кроме себя?***
Говорят, что первое впечатление самое важное, хоть оно частенько бывает обманчивым. У Питера иногда всплывает в памяти тот день их встречи, случается такое обычно за приемом пищи или во время прослушивания музыки. Питер всегда доходит до сложной мысли, что не смог бы, как Тор, после всего пережитого беспечно раздавать направо и налево улыбку. От нее всегда появлялась резь в глазах и на фоне бронзовой кожи улыбка Бога почти сияла. Он был скорее любимым ребенком Солнца, огня, но никак не грозы и бури. Питер разрешал ему слушать свою музыку и разрешал ему трогать себя за лицо, целовать в жесткую линию рта, пока сам цеплялся за длинные спутанные косы беспомощно, потеряно, яростно. Питер позволял Тору многое, а Тор позволял Питеру все. Однажды и вовсе доверил сердце. Питер неумело сжимал его в мозолистых, перепачканных пылью и кровью, руках, пока за сомкнутыми веками редкими всполохами все гас и гас изумрудный… Сердце Бога Грома, нет, сердце Тора, величественного, незыблемого, как сам космос, но бесконечно ласкового, словно земной домашний зверек в коих находят обычно утешение, оказалось невыносимо тяжким. Питер смог удержать их обоих.