Is this the real life? Is this just fantasy? Caught in a landside, No escape from reality
Покидая Страну Снега, они забирают с собой озноб и болезненный кашель. Оказывается, что вытрясти холод из-под одежды ничем не проще, чем песок после долгих миссий в пустыне. Но они пытаются, пройдя границу и выбрав для ночлега первую же пещеру без ледяных подтеков у входа. Они разводят костер и садятся в опасной близости от пламени. Впервые с начала миссии, протянув окоченевшие ладони к огню, Итачи обращает внимание на свои руки. Те покраснели, покрылись сухой коркой и паутиной мелких трещин. Это наблюдение не вызывает беспокойства, только мимолетное удивление. Итачи привык завершать миссии невредимым, а в этот раз не удержал оборону перед самым недооцененным противником — стихией. Он жмется к Кисаме — одного костра недостаточно, чтобы согреться. Тот приобнимает в ответ. Привыкший к жестокому климату Страны Воды, он переносит холод куда лучше. Итачи не сдерживает вдруг накативший приступ кашля, только и успевает что прикрыть рот ладонью. Боль волнами катится от легких до горла. Кисаме сочувственно сжимает плечо и, когда кашель стихает, говорит: — Поправьте меня, если я не прав, но завтра стоит переночевать в ближайшем городе. Итачи молчит, смотрит в костер и думает о том, что такие перспективы греют куда больше, чем огонь. — Мы оба устали. К тому же… я, разумеется, не врач, но ваш кашель в последние дни меня беспокоит. Итачи снова не отвечает, но внимательно слушает. Он знает, что Кисаме это нисколько не смутит. Тот явно пребывает в восторге от своего не то красноречия, не то просто звука голоса. — Но, хочу заметить, что, по моему скромному мнению, в Стране Молний довольно посредственная медицина. Если вам не станет лучше, то особых альтернатив, конечно, нет. Но я бы рекомендовал вам не принимать их оценку как истину в последней инстанции… Растерев усталые веки пальцами, Итачи кладет голову на колени Кисаме. Тот, хмыкнув, пропускает его волосы между пальцами, медленно, вдумчиво, словно проверяя каждый сантиметр на ощупь. — Очень вас понимаю и потому, с вашего позволения, хотел бы тоже прилечь. Миссия не была сложной, скорее брала измором. Климат, многократные и не всегда в итоге оправданные перемещения между точками на карте, и долгие засады, вынуждающие делать выбор между скрытностью и нежеланием оказаться погребенными под снегом. Битвы же, напротив, не дарили разрядки, так как оказывались тусклыми, скучными и совершенно не соответствующими S-классу. Нехотя Итачи встает. Подбросив дров в костер, они стелют один плащ на землю, а вторым накрываются как одеялом. Спать вместе они начали почти сразу — в первый раз точно так же спасаясь от холода. Сейчас они ложатся рядом даже в гостиницах и убежищах, если нет лишних свидетелей. В пещере холодно настолько, что приходится жаться друг к другу до боли тесно, спиной к груди. Кисаме заводит прохладную ладонь Итачи под кофту, гладит пальцами живот. И тот фыркает, перехватывает запястье и чуть сжимает в знак недовольства. — Хороших вам снов. В ответ снова тишина. Уже давно Итачи хорошим снам предпочитает кошмары.***
Первое, что он видит утром, лежа на боку в постели, — это стену, на которой играют тени от листвы. В комнате тепло, на улице солнечно, но Итачи все равно неуютно в первые минуты от пробуждения. Он тревожно ищет рядом с собой напарника, пока не вспоминает, что это снова был сон, что нет никакого Кисаме, он не убивал свою семью, а человек в маске никогда не вербовал его в Акацки. Вернувшись глубокой ночью с миссии в пару недель длиной, Итачи позволил себе проспать дольше обычного, за что теперь расплачивается заторможенностью и больной головой. Он зевает, потягивается и резко встает, отгоняя сонливость и наваждение. Отец на службе, Саске в Академии. Дома Итачи застает только маму — та, опустившись на колени, моет пол в коридоре. — Доброе утро, — она улыбается, глянув на сына снизу вверх. — Доброе. Давай помогу, — Итачи решительно опускается на одно колено и тянется, чтобы забрать тряпку из ее рук. — Ты же только с миссии вернулся! — Подумаешь. Мне в радость. — Ну, ладно… — мама все же отдает ему тряпку и поднимается на ноги. — Хоть завтрак тебе приготовлю. Итачи на самом деле в радость занять себя хоть чем-то. Ничто не давит на него сильнее вот таких отгулов после сложных миссий, когда сил хватает, чтобы встать с кровати, но не более. Без дела и конкретной цели он чувствует свои дни пустыми, совершенно не заслуживающими того, чтобы их проживать. И уборка едва ли в состоянии это исправить, но скрасить — вполне. Мама, хлопоча на кухне, заводит разговор. — Как миссия? Все хорошо прошло? — Даже слишком. Разве что очень холодно. — Холодно? — удивляется мама. — Я думала, ты был в Стране Ветра. Итачи замирает с тряпкой в руках, удивившись и даже смутившись собственных слов, и торопится оправдаться: — Ночи в пустыне. Холодные. Холоднее, чем здесь. — Да, и правда. Я забыла совсем, — соглашается мама. — Последний раз была там еще чунином. — Во время Войны? — Да, во время Войны. Они ненадолго замолкают. На кухне шипит разогретая сковорода, в коридоре тряпка скрипит по полу. Итачи переводит дыхание, убедившись, что его замешательство осталось незамеченным. — Ты будешь вечером дома? — Я хотел повидаться с Шисуи, если он в деревне. — Он заходил вчера, узнать не вернулся ли ты. И сегодня собирался зайти, как освободится, — мама замолкает, а после паузы добавляет. — Саске тоже очень скучал. Невольно Итачи склоняет голову и улыбается. Брат уже слишком взрослый, чтобы признавать свои эмоции, но тем приятнее узнавать о них от мамы. — А еще, — голос той чуть лукаво звенит, — заходила Изуми. Тоже про тебя спрашивала. Пропустив ее последние слова мимо ушей, Итачи отвечает: — Если я уйду до того, как Саске вернется, передай ему, что я буду дома пораньше. — Хорошо, — обескураженно соглашается мама. В последний раз отжав тряпку над ведром, Итачи встает. Пока он завтракает, мама спрашивает про Страну Ветра. Они оба понимают, что Итачи не имеет права говорить о самой миссии, потому не столько ради результата, сколько ради процесса он рассказывает про погоду и пейзажи, про пустошь от горизонта до горизонта, про то, каким красным становится песок на закате. Мама слушает и кивает, спрашивает еще, а потом, вдруг вспомнив, что замочила рабочую одежду Итачи, чтобы отстирать от крови, выбегает с кухни. День проходит в муторном полусонном ожидании то ли Саске, то ли Шисуи — Итачи не знает, кого из них хочет увидеть больше, хоть и относится к встрече со старшим товарищем как в большей степени своему эгоистичному желанию. Мама бытовыми обязанностями делится неохотно, потому приходится убивать время всеми доступными способами. Итачи чистит оружие, проводит ревизию расходников, дотошно выписывает на лист, что нужно докупить, впрочем, и так запомнив, и прислушивается к каждому шороху в доме. Наконец лает собака, а следом скрипит входная дверь. — Я дома! Оставив все дела, Итачи выходит встретить Саске. Тот в прихожей снимает обувь, пока у его ног вьется Широ. Он уже привычно мрачен, особенно после занятий — последний год в Академии дается ему нелегко, не в силу учебной программы, а в силу тягостного ожидания выпуска. — Ты вернулся, — констатирует Саске, поднявшись на ноги. Итачи, не сдержав порыв, треплет брата по волосам, в ответ на что получает хмурый взгляд. С кухни выглядывает мама. — Привет, Саске. Будешь ужинать? — Не хочу, — отвечает тот коротко и уходит к себе в компании собаки. Итачи с мамой переглядываются, она — встревоженно, он — спокойно. И становится абсолютно очевидно, кому из них стоит поговорить с Саске. Постучав в дверь комнаты и дождавшись приглашения, Итачи заходит. Саске сидит на полу, прислонившись спиной к кровати и откинув голову назад. Его рука покоится на макушке собаки, лениво перебирая шерсть. Вся поза Саске выражает усталость и недовольство. Итачи садится рядом и точно так же прислоняется к кровати. Некоторое время они молчат. Саске изучает потолок, а Итачи его профиль, с каждым месяцем теряющий округлые детские черты. Брат растет, и это наблюдение всякий раз вызывает сложные чувства на грани трепета и тревожности. — Устал? — спрашивает Итачи. — Не в этом дело. — В чем тогда? — Очень надоело ждать. Я уже готов получить чунина. Но сначала нужно дождаться экзамена в Академии, а потом дождаться, когда команда будет готова. — Ты думаешь, второе надолго растянется? — мягко спрашивает Итачи, предвосхищая ответ. Он сам прошел этот путь и, словно подтверждая его мысли, Саске отвечает. — В группе мне нет равных, — он ненадолго замолкает, плавно подбираясь к истинной причине своего негодования. — Если меня поставят в одну команду с Наруто, то я никогда не стану чунином. — Но он ведь твой друг. Оторвав голову от кровати, Саске фыркает и красноречиво отражает на лице все, что думает о замечании брата, о Наруто и о ситуации в целом. — Он — сын Четвертого. Ты зря его недооцениваешь, — продолжает Итачи как ни в чем не бывало. — Друг, чей-то сын… это все не мешает ему быть самоуверенным легкомысленным идиотом. Итачи улыбается и снова треплет брата по волосам, а тот снова одергивает голову, уходя от фамильярного жеста. Лаской его больше не подкупить и, пожалуй, пора признать, что времена, когда Саске спал на коленях Итачи, остались в прошлом. — Кто знает… он ведь хочет пойти по стопам Четвертого? Быть может, когда-нибудь ваша дружба изменит положение нашего клана в деревне, — только закончив Итачи вдруг понимает, что звучит как отец, и морщится от этого осознания. Раньше, чем Саске успевает ответить, он торопится замять тему. — Кстати. Хочешь потренироваться, пока у меня отгул? Брат пытается скрыть ликование, но Итачи видит, как загораются у Саске глаза. Итачи нисколько не печалится о своем упущенном детстве, недостатке внимания со стороны родителей или скудных связях с людьми — он сам это выбрал, еще тогда, среди мертвых тел на поле боя, что показал ему отец. Саске такого выбора не делал. И пусть Итачи никогда не расскажет об этом брату, по-своему, он даже рад тому, что Саске закончит Академию в одиннадцать и пройдет экзамен на чунина в составе команды. Тренировка разгоняет мрачный настрой. И пусть Саске злится от того, что не может сходу повторить все то, что показывает Итачи, в этом больше жизни, чем в упрямом недовольстве Академией. — Когда мой шаринган пробудится, — начинает Саске свою обычную песню, в очередной раз оценив точность бросков, — это станет куда проще. — Саске, — Итачи невесело улыбается, — мы уже говорили об этом. Хорошо, что… — …я до сих пор не пережил той боли, что необходима для пробуждения шарингана. Я помню. Но как я стану сильным воином своего клана, не пережив никакой боли? Итачи решает оставить этот вопрос риторическим, сам не сразу понимая, отчего сказанное братом оседает горечью на языке. Разговор прерывает окрик по имени. Шисуи спрыгивает с ближайшего дерева и одним своим появлением разряжает обстановку. Итачи не завидует, но восхищается его легкостью. Умей он сам так улыбаться и подбирать слова, Саске бы понял и поверил во все то, что брат пытается до него донести. — Наконец-то, — притянув к себе, Шисуи хлопает Итачи по спине и тут же отпускает. А тот не находится что ответить, только улыбается. Недолго они втроем сидят на траве между деревьев. Саске, ободрившись и приосанившись, хвастается своими успехами в Академии, Шисуи делится последними новостями деревни и только Итачи не может рассказать ни о чем, кроме бесконечной пустыни. — Ты как в воду опущенный, — замечает Шисуи, когда они, отправив Саске домой, гуляют по окраине деревни. Итачи и сам это замечает. Он хотел бы малодушно списать все на усталость, но мозаика складывается из кусочков. На одном долгие годы, что он топчется на месте. На другом Саске презрительно отводит глаза в ответ на любые советы, что не касаются тренировок. На третьем — неминуемая встреча с отцом и очередной разговор о деревне и клане. И еще десятки других, на которых Страна Снега, где он никогда не был, оценивающий взгляд Шимуры Данзо, вечерние собрания под храмом, бесконечные отказы в работе за пределами АНБУ и полиции… — Я просто очень устал, — сухо отвечает Итачи и, коснувшись ладонью дерева, замирает, смотрит на вечерние огни Конохи. У него болезненно щемит в груди от одной только мысли потерять право называть это место домом. Шисуи наваливается на Итачи со спины, устроив локти и подбородок на его плечах. И теперь, когда они вместе смотрят на деревню, становится спокойнее. — Красиво, — говорит Шисуи шепотом. Итачи кивает. — Иди домой, тебе нужно поспать.***
Первый вдох после пробуждения приносит боль, столь острую, словно перед сном грудь стянули цепью, да так ее там на всю ночь и оставили. Шумно, с заметным усилием Итачи втягивает воздух и, скинув с себя чужую руку, разражается удушливым кашлем. Он снова в пещере в компании Кисаме. Шисуи снова мертв. А Коноха внесла его в список шиноби-отступников. Все на своих местах и, согнувшись пополам, чтобы очистить горло от мокроты, Итачи жалеет, что не видел во сне одну из тех иллюзий, что порождает для своих врагов с помощью шарингана. Кисаме, разбуженный кашлем, тактично игнорирует недуг Итачи и обращается к нему только когда тот, утерев рот, поднимается. — Доброе утро. Не хотелось бы торопить вас, но было бы неплохо как можно скорее попасть в деревню. В знак согласия, Итачи поднимает отсыревший за ночь плащ и кутается в него. Ночи в пустыне кажутся теплыми по сравнению с сегодняшним утром. Итачи выходит из пещеры в надежде, что жидкий солнечный свет хоть немного согреет, но тот оказывается бессилен перед ветром, что шел за ними из Страны Снега. Кисаме выходит следом и невзначай кладет ладонь на плечо Итачи, стискивает и тут же отпускает. Не сговариваясь, они отправляются в путь бегом. По дороге на миссию, когда они миновали поселок без остановок в вечерних сумерках, тот запомнился крупным и благополучным. Голоса, горящие окна и подсвеченные столбики дыма, тянущиеся от печных труб к небу. Днем он выглядит иначе — становятся заметны залатанные трещины, затертые пороги, заколоченные окна. Поселок похож на изношенную рубаху, которую хозяин продолжает носить только за неимением других вариантов. Итачи ежится, вспоминая светлые, утопающие в зелени улицы Конохи и напоминает себе, что любая дыра, возведенная человеческими руками, будет уютнее промерзшей пещеры. На местном захудалом рынке находится забегаловка, где разливают чай и торгуют бледно-серыми рисовыми булками. — Предлагаю вам передохнуть здесь, пока я осведомлюсь о ночлеге и местных врачах, — вкрадчиво сообщает Кисаме, склонившись к Итачи через стол. Тот кивает и, оставшись наедине с собой, сонно смотрит на перспективу рыночной улицы. Чай на вкус спитой, но Итачи рад уже тому, что сжимает пальцами горячую чашку. Он уверен, что теплой ванны и здорового сна будет достаточно для выздоровления, но ни сил, ни запала спорить с Кисаме нет. Пусть ищет врача, если так хочет, Итачи все равно никуда не пойдет. — Ни в коем случае не хочу ставить под сомнение вашу разумность, господин Итачи, но некоторые ваши решения кажутся не очень дальновидными. Человек, плохо знакомый с Кисаме, никогда не отличит безобидную шутку от ядовитой злости. Но Итачи, давно разобравшийся во всех его оттенках и полутонах, ясно понимает, что тот по меньшей мере раздражен. Гостиницы в поселке не нашлось, но одна вдова охотно сдавала мансарду путешественникам за скромную сумму. Свой стареющий дом она держала в чистоте и порядке — из окон не дуло, от одеял не пахло застарелым потом, а по трубам текла теплая вода. Выйдя из ванной в комнату, где его со скромным ужином поджидал Кисаме, Итачи после первого же намека пресек любые попытки сопроводить его утром к врачу. Даже не глядя на Кисаме, он делает несколько глотков чая и тянется к еде. — У меня, знаете ли, иногда складывается впечатление, что вы вполне целенаправленно пытаетесь причинить себе вред, — продолжает Кисаме. Едва ли он надеется переубедить, скорее, мстительно выражает протест в форме саркастичных многоярусных конструкций. — Это просто кашель, — впервые за день Итачи собирает мысли в слова. И то, как чисто, без хрипотцы, звучит его голос только подтверждает сказанное. Кисаме качает головой, очевидно, признавая свое бессилие перед чужим упрямством, и все же меняет тему разговора. У него удивительно легко выходит превращать самые обыденные истории, например, о том, как он искал ночлег в богом забытом поселке, в красочный театр одного актера. Итачи слушает молча, но, как он умеет различать смысл каждой ухмылки того, так и Кисаме для диалога хватает взгляда и наклона головы. — Тоже, если вы не возражаете, искупаюсь перед сном, — говорит он немного после ужина, потирая порез под подбородком оставшийся после миссии. Итачи, разумеется, не возражает. Пока Кисаме пропадает в ванной, он убирает со стола, зашторивает окна и расстилает постель. И только коснувшись головой подушки Итачи осознает, насколько устал и какой ценой эта миссия далась даже его закаленному, привыкшему к лишениям телу. Он недолго устраивается, прежде чем начать проваливаться в дремоту, в комнату, куда солнце заглядывает только по утрам, чтобы бросить на стену тень низкорослого дерева за окном. Там он лежит точно так же на боку, закутавшийся в одеяло, и с досадой думает о том, что впереди еще один день отгула, так неудачно совпавший с выходным у отца… Кровать прогибается под весом Кисаме. Тот прижимает Итачи спиной к своей груди, заводит ладонь ему за пазуху. Шершавые от мозолей пальцы, чуть касаясь, скользят по коже. Итачи спросил лишь единожды, немного позже, чем это произошло впервые. Кисаме честно признался, что ему приятно просто прикасаться и ни на что большее он не претендует. Такой ответ показался исчерпывающим, и вот уже несколько лет, если они оказывались в одной постели в силах и в настроении, Итачи без сомнений передавал себя в руки Кисаме, а тот, пусть со временем и начал позволять себе больше свободы, так ни разу не отступив от собственных слов, продолжал «просто прикасаться». Когда пальцы Кисаме гладят и чуть сминают сосок, Итачи стискивает зубы и мелко дрожит, чтобы не выдать свои ощущения стоном — это представляется ему слишком постыдным откровением. Становится тепло и Кисаме, почувствовав отклик, продолжает мять. Он подключает вторую руку, долго возит ей по приоткрытым губам, прежде чем скользнуть влажными пальцами по подбородку и шее вниз. Кисаме словно хочет довести Итачи до исступления, заставить дрожать и выгибаться, выжать чувства, на которые тот обычно скуп. Все это напоминает странный, вывернутый наизнанку садизм, где пытки заменяются ласками. За столько лет Кисаме изучил тело Итачи как свое собственное, потому давно перестал допускать ошибки. Становится не то что тепло — жарко. Кисаме трется бедрами о поясницу Итачи. Этого ему хватит, чтобы получить разрядку. Как и самому Итачи хватит провести ладонью ниже живота и сделать всего несколько движений. Он стонет в голос, но почти сразу зажимает себе рот свободной рукой. Итачи открывает глаза и глубоко вдыхает. Влажные простыни липнут к телу, а в паху жарко тянет от возбуждения. Он не решается прикоснуться к себе, скованный чувством стыда за собственные сны.