Нет средства согреться, если вдруг остановилось сердце Нет средства от смерти На свете
Би-2 — Из-за меня
— Эй, смотри, — Итан одной рукой тычет Гейзенбергу прямо в лицо бутылкой с мутноватой жидкостью внутри, а второй прижимает к себе небольшой котелок, обёрнутый в чёрную тряпицу, — выторговал у Герцога. — Блядь, плесень, да у меня тут бухла хоть завались, — недовольно ворчит Карл, прищуривая свои серебристые глаза. Он на удивление расслаблен, несмотря на то, что грубит через слово — уже привычно, — но всё же лениво поправляет наброшенное на спинку стула кожаное пальто, вытягивает ноги и чешет пальцами затылок. — Ну уж нет, — качает головой Итан, — ту смердящую дрянь, что ты в себя вливаешь, я пить не стану. Гейзенберг невнятно рычит сквозь зубы о городских выебонах и скучающе отворачивается обратно к своему чертежу, нарочито игнорируя застывшего за его плечом Уинтерса. Стол его завален поистрепавшимися книгами, пожелтевшими листами с набросками, схемами и заметками, и Итан вновь умудряется удивиться: почерк у Карла чёткий и ровный, линия за линией, не под стать ему же самому — со всей той вспыльчивостью, молниеносными вспышками гнева и такими же резкими волнами спокойствия. Рука выводит аккуратные мелкие буквы, а Уинтерс — неосознанно для самого себя — на мгновение задерживается взглядом на мозолистых пальцах и с интересом следит глазами, как двигаются сухожилия и натягивается иссечённая шрамами кожа на костяшках. — Я думал выкупить то вино, что спёр у Димитреску, только Герцог заломил за него такую цену, что за эти деньги реально заиметь домик где-то в Майями, — в голосе Итана сквозит лёгкое разочарование. — Но взамен он угостил рюмкой-второй какой-то своей фирменной настойки. Гейзенберг косится на него глазами, сразу же считывая лёгкое пошатывание, взлохмаченную чёлку и сползший на затылок капюшон затасканной серой толстовки. Видимо, дурачку много не надо — гляди, как проняло. — Она вкусная, сладкая, а ещё пахнет сливой и травами, — Итан мечтательно прижимает к груди выпивку и лыбится так искренне и пьяно, что Карл всё же не сдерживается и растягивает губы в ответной улыбке. — То есть это и было твоё «сверхважное дело»? Попёрся за мост ради сливового самогона и… — …свинины в пряном соусе. Ты сам прогнал Герцога, не жалуйся теперь, — Итан тихо фыркает — такой похожий в этот момент на недовольного кота, — и добавляет: — Воевать на голодный желудок — дурной тон. — И нахуя мне эта жирная гадина в лифте? Вопрос остаётся без ответа, а Итан отступает на несколько шагов и, развернувшись на пятках, шагает к единственной в комнате кровати, укрытой старым шерстяным пледом. Котелок устанавливается прямо по центру лежанки; куда-то в угол между подушкой и стеной небрежно улетает его куртка, — сам же Уинтерс усаживается рядом и выжидающе вперивается глазами в Гейзенберга. — Садись, пока не остыло, — строго произносит он, осторожно приоткрывая котелок. Из-под крышки тут же клубами вырывается горячий пар, а по комнате расползается аромат душистых специй и сочного, хорошо протушенного мяса, дразнит рецепторы и заставляет рот наполниться вязкой слюной. — А приборы? — уточняет Итан, когда Гейзенберг падает пятой точкой на лежанку. Тот чуть вытягивает руку вперёд и выжидающе хмурит брови, пока в ладонь не влетает парочка ложек, с виду переживших две Мировых войны подряд. — Не фарфоровый сервиз, но сойдёт, — комментирует Итан, протирая ложку рукавом толстовки и получая за свою реплику очередной многозначительный взгляд. Мясо оказывается превосходным: настолько, что от удовольствия закатываются глаза, а сам Гейзенберг готов впустить Герцога обратно в свой лифт и махнуть рукой на странного соседа рядом. — Ладно, сейчас проверим, что за бормотуху он тебе подсунул, — он скептически осматривает бутыль с выпивкой и вытаскивает пробку из горлышка. — Пошарься внизу, я, кажется, где-то там стакан потерял. Итан отставляет опустевший котелок и свешивается головой вниз, придерживаясь одной рукой за металлический каркас лежанки, а второй ощупывает пространство на предмет поиска нужной тары. Гейзенберг только цокает языком: вот уж кому точно не страшны зловещие монстры под кроватью. — Тут только один, — несколько расстроенно тянет Итан, смахивая налипшую на ободок стакана паутинку. — Я могу и с горла пить. — Никакой культуры, деревенщина, по очереди пить будем, — с тоном строгой мамочки отрезает Уинтерс, а сам пальцами приглаживает непослушные и торчащие хохолком на макушке волосы. Гейзенберг ловит глазами это движение, зачем-то представляя, каковы они на ощупь. Наверняка мягкие, невесомо скользящие сквозь пальцы, подобно лёгким птичьим перьям. Мысль кажется чужеродной и донельзя неправильной, встаёт в горле комком неозвученных вопросов к самому себе, и Карл спешит поскорее залить её горчащим пойлом. — Ебать тебя через колено, это же «Омела»! — он делает добрый глоток и удивлённо приподнимает брови. — Торгаш что, решил грохнуть тебя раньше мамули? — Мне понравилось, сладкая такая дрянь. — Я пробовал ранее, — Карл, хмыкнув, облизывает поблескивающие влагой губы, — он туда впихивает разную травушку вперемешку с фруктами, а тебя порой от неё плющит похлеще иллюзий Донны. И веточку омелы бросает для красоты, ходячий кусок сала. Я раз бутылку хряпнул и, блядь, клянусь, забыл, где пол, а где потолок. — Ты слишком предвзят к нему, — усмехается Итан и вытаскивает стакан из его пальцев, ненароком задевая шершавые костяшки, — к тому же «Омела» звучит так… По-рождественски, что ли. Ты… праздновал Рождество? — Последний раз — лет пятьдесят назад. С тех пор меня больше и не звали на семейные посиделки, — в голосе Гейзенберга проскальзывает едва уловимая искорка веселья, а сам он хитро щурится своими звериными глазами. Итан в который раз задумывается, насколько они нереальны. Таких глаз не должно и вовсе существовать в природе, а они есть: мерцают расплавленным серебром в полутьме комнаты и ловят блики от чадящей керосинки, стоящей рядом на тумбочке. Под алкоголем реальность происходящего кажется нереальностью. — Боюсь предположить, что ты учудил, — заинтересованно произносит он, а сам делает второй глоток сладковатой дряни. — Случайно забрёл в подвал Альсины. — Случайно? — Аб-со-лю-тно, — тянет довольную лыбу Гейзенберг, — я очень случайно приложился к её коллекционным винам, ещё более случайно блеванул в фарфоровую вазу и едва не сломал шею Донне. Естественно, тоже случайно. — Ничего нового, ты просто не был на студенческих вечеринках. — Знаешь, а ведь меня тогда ещё впускали в замок, хоть сестричка и кривила губы, едвая появлялся в поле зрения. Но! Но… Мы ведь играли в семейку — да? — и, как послушные детки, боялись расстроить мамочку. Чёрт. Пальцы Гейзенберга с силой сжимают стакан, и Итану кажется, что стекло сейчас треснет и раскрошится, впиваясь мелкими острыми осколками в кожу. Он вытаскивает из его руки выпивку, совсем не удивляясь внезапной смене настроения и очередному нырку с головой в воспоминания. Тема «семейных» отношений Карла напрочь отбитая по почкам хуйня; разваливающийся и склеенный извращённым учёным труп, что всё ещё пытается ползти, цепляясь своими стёртыми до кости пальцами за оставшиеся внутри живые нити. Но Уинтерс умеет слушать, умеет сочувствовать и делать понимающее лицо, хоть иногда и кажется, что Гейзенберг видит его насквозь. Видит невесомый налёт притворства, но не говорит ни слова, словно благодарный и за то, что есть. У Карла болит давнее, мёртвое и крепко вросшее в плоть и душу, у Итана же боль маячит перед носом здесь и сейчас в минутах собственного бессилия или утрате самого ценного: и не перекрыть, ни залить алкогольным дурманом. Век одиночества против трёх лет; семья, которая никогда не существовала, и семья, окончательно развалившаяся неделю назад. Возможно, дело во времени. Возможно, он сумеет расшифровать головоломку под названием «Карл Гейзенберг». Возможно, так и будет: они одержат победу в предстоящей схватке, а после так же засядут с бутылкой пойла и тем, что сокрыто настолько глубоко, что можно рассказать только при максимальном уровне доверия и искренности. Это потом, когда-то. А сейчас Итан просто рад, что они находятся рядом, на одной продавленной кровати, забыв о разногласиях и том, что один из них всё-таки чуть больной маньяк, разделывающий мертвецов, а второй не менее ебанутый спаситель-папаша. — Я так и не отпраздновал Рождество, — наконец-то произносит Уинтерс после пары минут молчания и покачивает стакан в руке, неотрывно наблюдая, как лениво колышется внутри него мутная жидкость. — Почему? — мерцающие глаза внимательно следят за ним. — Мы нарядили ёлку: большую, с пушистыми ветками и чуть лысоватой верхушкой. Мия была против, но я хотел именно живую: ради запаха хвои. Люблю запах хвои, — Итан опускает глаза куда-то в пол, совсем не препятствуя тому, как Карл всё же творит бескультурщину и глотает алкоголь прямо с горла. — И? — Мия мне изменила, — едва слышно выдыхает Итан, нервно комкая подрагивающими пальцами край серой толстовки. — Ещё до рождения Розы. И решила сообщить накануне Рождества… О боже, блядь, только не вздумай это произнести! Роза моя… у неё глаза мои. — Даже не собирался, — Гейзенберг усмехается, но одёргивает себя, вновь сжимая губы в тонкую полоску. Внутри пенится тягучей жижей необъяснимая и эгоистичная радость от поступка Мии и того, что с ним говорят о подобном — личном. С ним делятся сокровенным, человеческим и наполненным живыми, неподдельными эмоциями. Измена возлюбленной — нечто чуждое для него, совсем из другого мира, скользкое в прикосновении и отдающее мерзкой горечью. — Мы не разошлись, — продолжает Итан, а сам неожиданно вздрагивает, словно ловит невидимую пулю в бок. — Жарко, твою мать. Ему внезапно душно и нечем дышать: тело снаружи прогрето теплом от старенькой газовой печки в углу, а изнутри крепким алкоголем, что вместе с кровью разносится по венам и артериям. Уинтерс смешно путается в рукавах и пытается справиться с затянувшимися в тугой узел шнурками на толстовке, а Карл не сдерживается и бросает короткий взгляд на бледный оголившийся кусочек поясницы и живота, ловя себя на мысли, что неправильность собственного действия зашкаливает до предела и колет кривой иглой куда-то под левое ребро. И что он там не видел? Итан не раз переодевался перед ним и в его же шмотки, не упуская случая поворчать, что даже чистые вещи пахнут машинным маслом и сигарным дымом. Он сам же затаскивал обессиленного и переёбанного-перебитого во всех местах Уинтерса в ванную, стаскивая с него прилипшие и насквозь пропитанные кровью тряпки, промывал раны и обворачивал в царапающееся льняное полотенце. Итан попеременно шипел сквозь зубы благодарности и плевался отборной бранью, когда Карл ненароком задевал незаживший участок кожи, и такого не то что трахать не хотелось, порой возникала мысль добить окончательно. — Не… разошлись, — повторяет Итан, когда наконец-то выбирается из плена толстовки и, сбросив следом ещё и ботинки, подтягивает колени к груди. — И что же она сказала? Кроме идиотских объяснений о том, что всё случайно и она не хотела, и вообще… Что я тоже могу ей изменить с другой женщиной, если захочу. Глаз за глаз. — И ты? — взгляд упрямо цепляется за дыру в футболке и открывшееся из-за неё очертание тонкой ключицы; — и Гейзенберг мысленно осыпает проклятиями чёртов алкоголь, но всё же вливает очередную порцию в глотку. — Я, блядь, хотел отпраздновать сраное Рождество! С ебучими гирляндами, с ебучими красными шарами на ёлке и запечённой в духовке курицей. С дочерью на руках, дебильном свитере с оленями и нудными поздравлениями осточертевших родственников и друзей. Понимаешь? — Итан резко оборачивается к нему и придвигается ближе. Слишком близко в этот момент. Алкоголь обжигает язык и щиплет трещинку на губе, и Карл вновь поддаётся необъяснимому, несколько стихийному желанию. Что он опять творит? Возможно… любуется? Мутным, рассеянным взглядом светлых глаз в окантовке таких же светлых мягких ресниц, что из-за горящей керосинки отбрасывают на лицо тонкие тени. Итан царапает ногтем подзажившую ранку на виске и будто намеревается сказать что-то ещё, но слова ускользают, и он лишь беззвучно шевелит губами в попытке уловить нужную мысль. — Давай ещё Хэллоуин отпразднуем? — выдаёт он. — Хрен знает, может, сдохнем завтра. — Тебе не хватает шайки разодетых монстров вокруг? — Гейзенберг, чуть склонив голову набок, иронично кривится уголком рта. — Знаешь, у меня бы был костюм примерного мужа, а у тебя нормального человека. — Ты не виноват в случившемся, — неловкая и бесполезная попытка в утешения. — Виноват, потому что так и поступил. И к тридцати с лишним годам я вовсе не хотел узнать, что, оказывается, меня привлекают мужики. Итана несёт от признания, нехило так утаскивает в водоворот недавнего прошлого, и он уже не может остановить поток слов, так жалко вырывающихся из его рта. — Я просто напился, купил травки у какого-то пацана в подворотне, — он буквально выдёргивает бутылку из руки застывшего неподвижно Гейзенберга и делает глоток, — и трахнулся с незнакомым мне парнем. На Рождество. И мне было охуенно. Представляешь? «Нет», — звенит в голове у Карла мысль. «Ни капли, Уинтерс», — вторит ей следующая. «Я же не твоя подружка, папаша», — гаденько поддакивает третья. — Да, — произносят губы, а пальцы уже тянутся к разодранной футболке и скользят под неё, касаясь ключицы. — Представляю. — Я хотел поцеловаться под омелой. Хотел яркий салют в ночном небе и прижать к груди любимую дочь. Хотел смотреть, как Роза шуршит упаковочной бумагой, такая мелкая… Блин… — Итан сам тянется навстречу, позволяя и дальше поглаживать выступающую косточку. Вливает в себя пахнущую душистыми травами выпивку, слизывает с губ кончиком языка мутные алкогольные капли и елозит по горлышку бутылки подушечкой пальца так, что у Карла внутри всё переворачивается и моментально вскипает от одного только вида. Чёртов Уинтерс. Чёртов Герцог со своей отравой. Чёртов он сам. — Я хотел, чтобы всё было правильно. Без нашей общей измены, без её прошитого пулями трупа в гостиной, без похищения дочери и гонки со смертью. Без… — И без меня, плесень. — Возможно, без тебя. Бутылка со звонким грохотом падает на пол, а ладони Итана прижимаются к чужой заросшей щетиной шее. И сдаётся, что они горячее расплавленного железа, ещё минута — и прожгут кожу, оставляя уродливые алеющие пятна. Итан тянется вперёд, переползая на колени Карла, и пододвигается ближе. Настолько ближе, насколько это возможно вообще рядом с почти незнакомцем, ставшим за неделю единственной опорой в его личном Аду. — Я не знаю, зачем я это делаю, — шепчет Итан, а голос его предательски ломается на каждом звуке, выпуская наружу подавленную ранее тревогу. — Не знаю… Я хотел просто поцеловаться под омелой. Губы вжимаются в губы: робко и испуганно, разрушая до самого основания напускное спокойствие. Губы ищут поддержку, мягко, но настойчиво, такие шершавые и с привкусом сладковатых фруктов. И находят. От их касания внутри ревёт и содрогается мотор из плоти и крови: У Карла гулко и с надрывом, Итанов — потише, но сбивчиво. Металл в комнате дребезжит, царапает стены и потолок, сцепляется в кривые и уродливые комки. В воздухе звенит и осязаемо колышется необъяснимой природы сила, магнитя два живых тела друг к другу. Карл осторожно укладывает ладони на запястья Уинтерса, в очередной раз подмечая, до какой же степени они у него тонкие. Пальцы чуть поджимают выпирающие косточки и сбегают выше: к плечам, огибая их и останавливаясь на лопатках. Он подтягивает вмиг напрягшегося Итана поближе так, что он почти наваливается на него грудью, но не разрывает поцелуя. Лишь обмякает под чужими руками, словно безвольная кукла, у которой внезапно сел заряд батарейки. Словно не он до этого пробирался через полчища монстров с дробовиком наперевес, не он рвал на куски его названых сестёр и брата ради спасения своей малышки. Этот Итан слабый и внезапно утративший внутренний стержень, возможно, лишь на короткий отрезок и только в присутствии Карла. Гейзенберг знает, что привязываться буквально по щелчку пальцев — величайшая глупость. Они с разного мира и времени, и Карл упрямо убеждает себя в том, что виной всему алкоголь, дурная пьяная беседа и привлекательный объект напротив — как приятное дополнение. И дело точно не в том, что Итан за столь которое время внезапно стал ему ближе всех, не в том, что Карл ловит себя на дурных мыслях о прикосновении, даже случайном — но ловит, — и хочет получить хотя бы каплю этой близости. Собственная маленькая ложь возвращает вздёрнутую за горло душу на место, ломает ей крылья и с цинизмом втаптывает в самый дальний угол телесной оболочки. Та неистово сопротивляется, и в ответ сжимает барахлящий мотор в тисках, а Гейзенбергу мерещится на мгновение, что синхронный стук их сердец перекрывает весь шум и заглушает гул фабрики за стеной. Что вокруг ничего нет — да и не нужно, зачем? — кроме скрипучей кровати, объятий, теплоты кожи под ладонями, лёгких поглаживаний по волосам и влажных от поцелуя губ. Дрожи от болезненных и острых укусов, нехватки воздуха в лёгких и жара где-то в области солнечного сплетения. — Омела цветёт зимой, — пьяно шепчет Итан, а Карл пропускает очередной удар сердца. — И ягоды у неё белые, совсем как прядки в твоих волосах. Я хочу фейерверк… У тебя есть… — Для тебя у меня есть всё, — обрывает его Гейзенберг, укладывая совсем уже вялого Уинтерса на каменную от времени подушку и сам устраиваясь рядом. — Отдыхай, завтра у нас сложный день. И Итан послушно прикрывает веки, прижатый к разогретому телу.***
Всё изначально идёт не по плану: начиная от внезапного появления Миранды с её стаей мутировавших выблядков и заканчивая взрывом фабрики. Смятая бумажка ожиданий летит им же в лицо, больно бьёт с такой силой, словно она раскалённый каменный осколок, несущийся с запредельной скоростью. Карл едва успевает выпустить на её бешеную свору своих мёртвых полумеханических солдат, что становятся единственной стеной меж ними и ебанутой сукой с птичьими крыльями. Сильна, слишком сильна. Миранде не жаль ни собственных перьев, ни уродливых детишек, что безумно рвутся вперёд, гонимые одним лишь её приказом. Сотня лет — а она так и не научилась создавать. Лишь уничтожать всех на своём пути, разбрасывать направо и налево так легко, словно одним движением руки сносит оловянных солдатиков со стола. Итан вновь становится Итаном, сбрасывает слабость со своего тела, сжимает дробовик в побелевших пальцах и срывается в атаку, ведомый лишь злостью и адреналином в крови. И Гейзенберг не может его задержать, не может окликнуть, потому что слова не имеют силы и становятся лишь разрозненными звуками, вырывающимися изо рта. Он не способен остановить Миранду, когда она так близко, прямо на расстоянии вытянутой руки. Вспарывает когтями ткань и кожу, пробивая грудную клетку и дробя рёбра на осколки. Итан удивлённо глядит на своё же сердце: горячий, трепещущий кусок плоти в чужих когтистых пальцах. Кровь толчками плещется из раны в груди, и кажется, время замирает, останавливая свой поток. Время растворяется в морозном февральском воздухе, а Итану остаётся лишь пронизывающий до костей холод, горький дым от догорающей фабрики и хищная самодовольная ухмылка женщины, что посмела отнять у него самое ценное. А ещё крик где-то позади. Яростный, болезненный, с надломом и горечью, а следом за ним скрежет металла и резкая темнота. И время снова идёт: в пустоту, сквозь кровоточащую дыру в его теле. Итану нужно туда, где бушует пламя битвы; всё ещё нужно спасти свою дочь и… Карла. Итану не хочется оставлять его одного на растерзание пернатой суки, и тело — нереальность реального вновь зашкаливает, — поднимается само и бредёт в сторону выстрелов и столпа серого дыма. Уинтерс перехватывает покрепче дробовик и проверяет остатки боезапаса. Тут его место: рядом с любимой дочерью, которую он бережно целует и с нежностью прижимает к себе, прежде чем обменять на холодный пластик детонатора. Рядом с подыхающей тварью, что скалит зубы, жалко скулит и лупит об землю остатками чёрных крыльев, чтобы после окончательно рассыпаться пеплом. Рядом с Карлом, чьё тело — разодранный в клочья и сплавленный с металлом кусок плоти. — Мне холодно… Итан, — серебристые глаза не мигая смотрят в затянутое тяжёлыми тучами небо. — Что-то с моей рукой… — Боюсь, у тебя её больше нет, — Итан не сдерживает нервный смешок, что сипло и хрипяще вырывается из его груди. Собственные пальцы медленно каменеют и рассыпаются, а по левому запястью вверх ползёт трещина, пересекается с синеватыми дорожками вен и сбегает под рукав. Пульсирующая боль медленно угасает, уступая место усталости и спокойствию. Где-то впереди неумолимо надвигается растущий гриб мутировавшей плесени, закрывает своей отвратительной чернотой последний лоскуток бесцветного неба и бросает тень на обледеневшую землю. Итан подползает поближе к Карлу, садится рядом — и плевать, что джинсы намокают от растёкшейся крови и мерзко липнут к коже. Стаскивает с себя изодранную грязную куртку и набрасывает на Гейзенберга. Бессмысленная забота, — но разве не так поступают с близкими, отдавая им последнее в ущерб себе же и не ожидая ответного действия? Итан замирает над его лицом, следуя взглядом по спутанной сетке морщинок вокруг глаз, — и целует. Не в губы, нет. Невесомо касается лба: мягко, словно страшась нечаянно причинить боль одним своим движением. — Не спи, — он вкладывает в руку Карла детонатор и накрывает поверх своей ладонью, — мы ведь так и не запустили фейерверк.