О божественном

Порой Моракс мечтает стереть из своей головы некоторые воспоминания. Просто чтоб как не было. Люди ведь часто забывают, так почему ему нельзя? Но не выходит. Всё дело в божественной силе. Хотя, всю эту чёртову силу он отдал бы, лишь чтобы позабыть тот самый день. День, когда по белоснежным крыльям была размазана алая кровь. Она стекала по перьям, капала с них на грязную землю, измазанную чем-то красным и вязким. Смрад стоял ужасный, почти тошнотворно-металический, и будь Моракс обычным человеком, то его бы уже давно вывернуло. Посреди кровавого болота, по щиколотку в человеческий останках, перемолотых в кашу, стоял Барбатос. Его прекрасное, одарённое божественной красотой лицо было перепачкано ало-рыжими разводами, сквозь грязную ткань одежд проглядывали светящиеся татуировки, а взгляд был каким-то пустым и потерянным. Не таким он его знал. Моракс зарывался носом в изгиб его тонкой шеи, слушая звонкий смех, двигал к себе ближе хрупкую фигуру и вдыхал сладкий запах. Барбатос тогда ассоциировался с детской лёгкостью и весельем. Так что с ним случилось? Это было время Великой войны Архонтов, когда кровь текла по землям Тайвата реками, а останки древних существ лежали везде, порастая травами и деревьями. Условное разделение стран уже существовало, но некоторые территории были пока неподелены и принадлежали сами себе. Как, например, этот городок на границе Ли Юэ и Мондштадта, сейчас снесённый до самого фундамента. — Что случилось, Барбатос? — спрашивает Моракс, оглядывая грязь вокруг. Безумно сильная Анемо энергия исходит от этого побоища. Юный Архонт лишь поднимает глаза на Рекс Ляписа, удивлённо и словно испуганно моргая. — Один из моих ветров восстал и напал на мой город, — говорит тихо, почти шокировано, разглядывая свои окровавленные ладони. — Я гнался за ним, но он скрылся в этом городе, приняв обличие летнего ветерка. — И ты обрушил на город свою силу, — заканчивает за него Моракс. Теперь понятно, Барбатос, хоть и пока юн, всё равно обладал жуткой и несравнимой ни с чем мощью, способной двигать горы и менять климат. И перемолоть в пыль здания вместе с людьми для него не было чем-то запредельным. — Это ничья территория, так что ты не нарушил контракта, — перемирие между Ли Юэ и Мондштадта было подписано самими Архонтами, что значительно облегчало положение обеих стран. Конечно, сойдись Моракс и Барбатос в битве, то у второго не было бы и шанса на победу. Однако, его мощи хватило бы, чтоб сравнять столицу с землёй, разрушив порт и каждый корабль. — Там были дети, — только и произносит юноша, разглядывая кашу у своих ног, что когда-то была внутренностями людей. — И я всех уничтожил, когда обрушил вихрь из своих стрел. — Это наш инстинкт — любой Архонт убьёт каждого, кто покусится на его владения, — чистая правда. Боги — самые страшные ревнивцы. Пока всё спокойно, они могут даже внимания на своих людей не обращать, жить отдельно и избегать правления. Но стоит чужеземцу покуситься на страну, ему не спастись. Гнозис, теплящийся в груди Архонта, пробудит его от любого сна, заставит забыть о миролюбии и отшельничестве и взять в руки оружие. И нет ничего страшнее разгневанного бога. — Ты уничтожил его, как только предоставилась возможность. — Но люди, Моракс! — прижимает трясущиеся ладони к груди, чувствуя, как сворачивается на пальцах вязкая кровь, словно перчатки облачая тонкие руки. — Я убил столько невинных! — И что? — смотрит на напуганного собственной жестокостью Барбатоса, дрожащими радужками глядящего на него. — Это не твои и не мои люди, нам нет дела до них. — Но они ведь… — вздрагивает, шмыгая носом и чуть жмурясь от жжения в изумрудных глазах. — И ты заплачешь, Барбатос? — приподнимает тонкие брови, с презрением глядя на юного бога. — Уподобишься слабым людям в их чувствах? Ты Архонт, мальчишка, веди себя подобающе. — Ты прав, — стирает с щёк влажные дорожки, размазывая кровь грязной полосой по лицу. И взгляд у него совсем пустой. Будто и нет того весёлого божества, вечно болтающего с Мораксом о всякой ерунде. И почему-то Гео Архонту кажется, что он что-то сломал. Что он сделал что-то не так. Но ведь всё правильно, всё верно. Вся их божественная суть в этом: алые разводы на прекрасном теле, возвышенные души пропитанные страданиями. — Прощай, Моракс, мне нужно в свой город. С тех пор они почти не говорили. Их некогда тёплые чувства друг к другу охладели, и даже встречи Семи не могли пробудить прошлую нежность. Барбатос был весел: он пел и смеялся, воровал из чужих тарелок яства и пил вино залпом, подшучивая над другими Архонтами. Но не над Мораксом. Только смотрел на него иногда пустыми глазами и задумчиво отводил взгляд, поднимая свой бокал к губам. И ветер в Ли Юэ больше не был нежным. Не залетал в кабинет Гео Архонта, не трепал его длинные волосы, не оглаживал острые скулы своими дуновениями, принося далёкие звуки лиры. Тишина стояла в воздухе столетиями. Вдыхаешь, и не пахнет больше сладким виноградом и кисловатым яблоком. Только дорожная пыль с улиц города. А Моракс скучал: смотрел подолгу в окно, выглядывая шевеления листвы в надежде, что вот-вот эта свежесть ласковыми ладонями коснётся его лица, залетев в приоткрытую форточку. Но нет. Это был просто обычный ветер, гуляющий везде и всюду. Не было в нём ни божественной силы, ни тёплой нежности. Вот и сейчас, шагая по пыльной дороге от Каменных врат, Моракс не чувствовал ничего. Ветер выл где-то высоко среди скал, иногда игриво поднимая листву и бросая её вниз. Но к самому путнику не подступал, лишь изредка касался его ладоней, но тут же отступал, уносясь ввысь. Дорогу он помнил чудесно, хоть и мечтал все эти столетия позабыть. Свернуть здесь и подняться на гору, спуститься по крутому склону, и вот уже та низина, некогда залитая кровью. А сейчас просто поляна. И вся усыпана сесилиями. Нежные белые цветы виднеются тут и там, чуть качая своими венчиками над яркой травой. Их так много, что глаза разбегаются, и каждый напоминает о растении за ухом прекрасного бога. Бывший Архонт проходит по полю, внимательно глядя себе под ноги, чтоб не повредить ни один цветок, останавливается посредине и медленно опускается на землю, ладонью, касаясь почвы. Гео волна прокатывается по долине. — Так много душ, — тихо шепчет Моракс, а сердце сжимается от боли. Он слышит их крики, их мольбы об освобождении, но ничем не может помочь. Это не его люди, не в его силах даровать им покой. — Я пытался, это бесполезно, — тихий голос за спиной пьянит и вызывает мурашки. Барбатос редко говорит так печально и спокойно. — Они не были людьми с божественной земли, так что мы не можем освободить их. — Но ты ведь их слышишь, — как и Моракс слышит вой убитых им чудищ, чьи тела лежат в Ли Юэ. — Слышу, — Барбатос кивает, отводя глаза. — Столько лет прошло, а они всё кричат. Каждый день. Не помню уже тишины. Моракс молчит. Он не знает, что сказать. Поворачивает голову и снизу вверх смотрит на всё так же стоящего на месте Барбатоса. Совсем не изменился. Ничего удивительного. Их божественная суть противоречит человеческому: старению, увяданию. Эмоциям. Тогда почему? Почему по щеке так обжигающе-болезненно катится слеза? Барбатос смотрит в ответ. Глаза большие и пустые, но печальные. Свет в них затух так давно, что даже угли уже не тлеют, даже дым не идёт. Холодно. Он заставил себя разучиться плакать. Но разучиться чувствовать так и не смог. — И даже не позлорадствуешь? — Моракс не спешит вытирать слёзы. Наверное, минуты его унижения стоят той боли, что все эти годы испытывал Барбатос. — Зачем? — бард жмёт плечами, задумчиво глядя на качающиеся цветки Сесилий. — У меня только один вопрос, Моракс. Скажи, когда ты сказал мне, что чувства для слабых людей, что ты чувствовал ко мне? Были те слова ложью, попыткой убедить себя, или же это я, столетиями размышляя, придумал такой расклад для собственного успокоения? — А ты поверишь мне? — смотрит пристально, в самую глубину бирюзовых глаз. И видит в них что-то. Не огонь увлечённого мальчишки, но усталое догорание сухих листьев. Ужасно глубоко, но оно там есть. — Моракс, — тонкие пальцы обхватывают точёное лицо, а сам Барбатос ласково наклоняется, чуть улыбаясь тонкими губами, — как я могу не поверить тебе, когда ты льёшь слёзы на орошённой кровью земле? — Любовь ведь противоестественна всему божественному? — спрашивает, умоляет дать ответ, на терзающий душу вопрос, накрывая маленькую ладонь своей. У Барбатоса кожа тонкая, мягкая, словно пушинки одуванчиков, вечно летящие с ветром Мондштадта. — Откуда об этом знать крохотному элементалю? Губы у Барбатоса сладкие и отдают яблоком, кислым, но приятным на языке. Он целует легко, невесомо, слишком невинно и целомудренно для тысячелетнего бога. А Моракс только и может, что зарыться в его тёмные волосы, ощущая их мягкость. Тянет на себя, и бард падает, не разрывая поцелуй. Заваливаются назад, и бывший Архонт чувствует, как ломается одна из сесилий. Земля под спиной прохладная и жёсткая, но Моракс не обращает внимания, крепче прижимая чужое тело за плечи. — Закрой, пожалуйста, глаза, — тихо шепчет Барбатос, чуть приподнимаясь на локтях. Голос у него слегка надрывный, вымотанный. Моракс кивает, не в силах противиться, и опускает веки. Сначала всё так же. Барбатос не двигается, не говорит, только дышит чуть громче и быстрее. И сердце у него в груди стучит так быстро-быстро. А потом прохладная капелька падает Мораксу на лоб. И ещё одна на щёку. И ещё. Словно крохотный солёный дождик только над ним идёт. Чужие слёзы стекают по лицу, оставляя влажный след. Слышится всхлип, но Моракс не спрашивает, не открывает глаз, только крепче прижимает к себе маленькое тело, оглаживая большим пальцем кожу под мягкой тканью рубашки. — Они затихли, Моракс.