Марионетка

      Не то чтобы Фауст любил картины своего слуги.       Ему не нравится, как они смотрят на него со стены своими печальными опущенными глазами. Не нравится, как искажаются и двигают краем глаза, как сжимают руки, держащие полуповявший цветок, когда он достаточно долго смотрит в их сторону. Все это заставляет его испытывать всепроникающие чувство беспокойство.       — Что с этими странными лицами? — спрашивает он Мефистофеля. (Ничего похожего на работы Рафаэля, которые он смутно помнит с давних времен — эти яркие шелка, гладкие и смелые на темном фоне).       Мефистофель печально улыбается. — Разве в вашем мире не принято, чтобы у людей были картины?       — Просто не понимаю. Они вызывают сильную тревогу.       — В них должна быть красота, которую вы сами не видите, доктор.       Он какое-то время поддерживает их фальшивую дружбу. Однако когда тот спит, Фауст все же не может избавиться от ощущения, что за ним наблюдают.       Однако он не злился, пока не увидил ее. Слезы перламутровой краски мерцали на ее круглом лице, грязь и копоть размазались по маленьким рукам и рыжим волосам, застыв в момент ужасных страданий, когда удар топора положил ей конец.       (В ту ночь он излил свой гнев на Мефистофеля и узнал, что значит быть беспомощным.)       Коллекция Мефистофеля растет, все больше золотых рамок обрамляют темные стены коридоров. И Фауст чувствует себя все менее и менее живым по сравнению с окружающими его людьми, все более и более осознаний захватывают его разум. Он смотрит не на учеников с ясными глазами, а на болтающих, самоуверенных дураков, трусов, с нуждой скрыть знания в надежде сохранить эту чистую ложь мира. Он хочет, чтобы они сгнили.       Вагнер сделал примерно то же самое. В его глазах появилась тусклость, будто они не из зрительных нервов, а из краски.       Нет портрета Елены — его никогда не будет, — понимает Фауст. И он доволен этим. Ее история — не с Фаустом, этого никогда не должно было быть. Он исказил время, чтобы так стало, и, поскольку это не его игра, лишь Мефистофель позаботится о том, чтобы изначальный порядок был восстановлен в конце. Поэтому он пытается восстановить свой собственный, пытается отмолить свои грехи в маленькой часовне.       Эта последовательность приходит в виде молнии, освещающей Вагнера, задушенный крик боли оглушительнее, чем звук пули из его ружья.       Теперь на стене портрет и Фауста. Его глаза красны, как гранат, и на руках блестят железные цепи. Воротник, что он носил, подмечает его как недочеловека — такого же недочеловека, как и те, на кого он смотрел свысока. Ад — это не огонь и сера (хотя Мефистофель к нему далеко не добр), а возвращение из смерти, ведь это слишком милосердная участь. Мефистофелю следовало бы достать мастихин*, чтобы запечатлеть его образ как можно ближе к совершенству.       Независимо от того, сколько времени это займет.       И теперь все, что есть в коридорах, — лишь эхо, эхо, эхо. Больше ничего.