l'évasion

В последний раз он прикасался к рукописи уже больше двух суток. Кажется, стола из-под бесконечных стопок и обрывков черновиков уже не видно и вовсе. В комнату едва ли сочится микроскопический луч солнца, и его свет болезненно жжёт глаза, давно его избегающие. С нахлынувшим раздражением рука отрывается от искривлённого пера и тянется задёрнуть шторы. Смехотворную простоту комнаты легко объяснить: большая часть денег лишь накапливает в доме новые стопки книг, чтобы после особо длительного пользования их оставили пылиться рядом со старыми ещё дольше. Нельзя назвать такое отношение к книгам пренебрежительным. Рано или поздно с книги слетит пыль, смахнутая одним дуновением, и холодная ладонь благословением коснётся обложки. Прежде ещё ни разу не было такой книги, которая не была бы обделена вниманием. Взгляд хаотично мечется от начала страницы до её конца, пока блеск надежды сменяется отчаянием и разочарованием. Когда книга захлопывается, пыль вихрем поднимается со стола и опускается, смутно напоминая снегопад. Зрачок неистово сжимается и вновь расширяется, пока его держит взаперти хрупкий аметист. Не чувствуя истинного удовлетворения после прочитанного, он в порыве отчаяния стремится с громким звоном разбиться. Хотя случалось это не один раз и по куда более резонным причинам. Заслонённая порванными черновиками, стоит кружка с ледяным кофе. Когда приходят идеи, всё внимание переходит на роман, пока вся остальная жизнь и всё в ней происходящее лишь тускнеет на фоне, со временем останавливаясь. И лишь когда перо на время точкой врезается в бумагу, взгляд неохотно отрывается от рукописи. Порой и даже довольно часто случается так, что с пера слетает не гордая точка, а клякса, полная смятения и неуверенности. Чернильная кровь. И уже тогда даже человеку с таким (почти) идеальным складом ума будет трудно сдержать пресловутое "чёрт", слетевшее с тех же уст, как проклятие. Поэтому черновики с такими кляксами разлетались по всей комнате, и найти их можно было буквально везде; время от времени приходилось доставать мокрый от кофе клочок бумаги из кружки. Впервые за долгое время Эдгар открывает шторы по своему желанию, однако вид снаружи лишь нагонял вязкую тоску. Напротив стоит самого скромного и даже безнадёжного вида дом, в котором изредка ночуют скитальцы. Что-то в нём заставляло сердце сжиматься, но вовсе не от печали, а от разочарования и предательской тревоги. Люди здесь бывали не столь часто, но это как раз и устраивает того, кто не находит в себе сил заговорить с ними, а излишнее столпотворение и суета наводили на него панику. Всё здесь было умопомрачительно тоскливо. Пусто и отчего-то отвратительно. И отвращение это было заразительно, словно радиация вжимаясь в лёгкие, пока дышать станет совсем невмоготу. По с искренней неприязнью морщится и задёргивает шторы. Всё ныне происходящее кажется единой материей, померкшей на фоне разочарования. В зеркале напротив сидит дотла измождённый человек: копна непослушных волос падает на глаза, как бы Эдгар ни пытался собрать их в хвост, руки непроизвольно подрагивают, пока на их мертвенно бледном полотне особеннно заметны голубые ветви вен; ногти изгрызанные, местами даже до крови. Даже собственный вид нагонял всё ту же тоску и неприязнь. Взгляд поднимается выше, бегло перескакивая с одной фотографии на другую. Всюду одно и то же лицо: где-то оно искривляется в самодовольной ухмылке, где-то вытягивается в поддельном удивлении, где-то взор  впивается острой иглой в глаза смотрящего. Всё это вырезки из газет, а под ними неустанно мелькали кричащие заголовки. Превосходство. Оно и стало глотком нового воздуха и поводом отчаянных попыток самоутвердиться. Ядовитого, приторного, вязкого, но воздуха. Человек не может обойтись без воздуха, поэтому зачастую ему становится безразлично, чем он дышит — лишь бы воздух оставался. Желчная зависть стала его превосходной заменой. Только ли зависть? Время от времени Эдгар дотягивался до вырезок и каждую подолгу рассматривал, разложив на ладони. Каждую неподвластную беглому взгляду черту он безупречно выучил. В них он находил своё место и по-своему родственную душу. Однажды По удалось нарисовать эскиз одной из фотокарточек по памяти. Каждую новую выведенную стержнем деталь он лелеял, сам того и не замечая. Рядом с завистью теснилось восхищение. То самое восхищение, от которого тело приятно щекотали мурашки, а возглас рвался наружу, вырываясь из цепей. Вновь он тонет в тревожной тишине. Иногда кажется, что люди в жажде отвлечься от излишних вопросов ищут смысл своего существования в других людях. Проходит не так много времени, а это становится больной привязанностью. Они стремятся избежать действительности и медленно погружаются в собственный идеальный мир, не зная, что его глубину выдержать можно далеко не всегда. Снова вода болезненно жжёт кожу до сильных покраснений. Эдгар уже давно не тянется к крану, а лишь раскидывает по сторонам руки, бросаясь в объятия кипятка. Жжёт везде, даже в самых нежелательных местах. Реакции никакой, разве что прикусил нижнюю губу так, что всё-таки пульсирующая боль заставила его недовольно поморщиться. Выключает воду. Выглядывает в зеркало. Из губы рдяными бусинами сочится кровь, и По тут же стремится облизнуть её. Привкус, как ни странно, до отвращения привычный. Скорее всего, потому что Эдгар сам не замечал, как часто кусает губы в кровь. Пятна от неё остались печатью. Что же это получается? Он по-настоящему замечает недостатки, лишь когда не тонет в собственных черновиках — предпосылках. Когда в руках держишь перо, в голову так или иначе придёт мысль обо всех полномочиях в этот момент. Тогда мы ничем не хуже и даже лучше самого Бога, ведь тот даже и вовсе не несёт ответственности за каждого человека, что отличает его от писателя. Можно взглянуть на свою жизнь по новому и даже романтизировать её. А читатель никак такую рукопись не осудит, ведь посвящена она будет автору от самого себя. Мокрые волосы Эдгар никак не стремится уложить или убрать — в целом привычка следить за своим внешним видом утеряла какое-либо былое значение в его глазах. В этот момент особого смысла прихорашиваться не было и вовсе, ведь он не выходит из дома днями. Каждый день перед глазами один и тот же кадр — рабочий стол, черновики, кофе, таблетки от кашля, те же вырезки, спешные наброски карандашом, и на каждом изображён один и тот же человек. Цикличность действительности порой пугает или наоборот заставляет скучать. Это радикально отличается от действий в книге. Из памяти не выходит одно и то же лицо. Фотография за фотографией последовательно сменяются, и остаётся лишь поражаться тому, насколько хорошо По запомнил каждую черту лица. Наверное, потому что намеренно держал перед собой те вырезки часами. Среди витиеватого клубка всех мыслей нашлась та самая. Эдгар поворачивается обратно к столу и пустым взглядом ищет нетронутые листы. Один лишь человек, на первый взгляд которого ему стоило бы ненавидеть всей душой, продолжает вдыхать в него жизнь. Напротив лежат непривычно чистые листы, перо, что до сих пор ожидало своей участи, По обмакнул в чернильницу и тут же отбросил листок с первой кляксой. С этого момента он создаст тот мир, в котором действующим лицом будет именно он, не будучи прикрытым чужим именем или лицом. Но главным героем будет и другой человек, тот, что всё ещё снисходительно выглядывает среди остальных фотографий. По создаст вселенную, где распоряжаться он будет не только другими людьми, но и самим собой. И, кажется, впервые спустя мучительно предолгие месяца его посетила надежда, что вновь ослепит его своей близостью. То, что на нём все те годы оставляло болезненно пульсирующие ожоги и раны, а после благословением их лечило. Порочный круг. Ранее безупречно чистые листы от начала до конца наливаются чернильной кровью. Обветренные губы Эдгар судорожно кусает и поспешно облизывает, взгляд бегло проходится по каждой строке, не допуская ни единой оплошности. Меж пальцев с силой сжато перо, готовое с минуты на минуту согнуться пополам, пальцы другой руки постукивают по грязно-вишнёвому дереву без чувства такта. Мысли все собраны воедино в огромный беспорядок. Хаос внутри и снаружи. Творческим людям беспрестанно сопутствует беспорядок кругом. Где-то в качестве замены закладки в книгу вложен чайный пакетик, где-то на полке холодильника по рассеянности оказывается та же книга. Проще разложить всё по своим местам, ведь тогда и мысли в голове будут сложены в одну ровную стопку. Но человек творческий смотрит на мир вместе с его недостатками, желая найти место каждому в собственной работе. Этим такие люди особенны. Эдгар тому не исключение. Кроме того, ни у кого другого нет нужды приходить к нему домой, кроме него самого. Идёт клякса за кляксой, а По не замечает их, удручённо продолжая своё повествование, как исповедь. Искушение собственных грехов и желание стереть их с лица земли, а может быть, повернуть всё так, чтобы это перестало быть чем-то порочным. Уверенный глоток отравы, что притягивает к себе приторным вкусом смутного облегчения. Губы вновь покусаны до крови, невольно искривлённые в улыбке. Управлять собственной жизнью — задача не менее сложная, чем управлять чужими. В глазах из-под спутанных локонов вновь с неким азартом загорается аметист. Хотя обрёл он смысл жизни в другом человеке ещё давно, едва ли уселся за написание романа. Неужели так же он обретёт смысл жизни в другом мире, где вся его собственная жизнь идёт по его решению? Это власть ещё большая, нежели управление массой героев, среди которых иногда зашифрован сам автор. Немного погодя Эдгар поднимает взгляд, давая на время угаснуть огню в его глазах. Чуть выше свежих черновиков лежат фотографии, и рука, что вся в чернильных пятнах, пальцами перебирает одну за другой, пока не находит ту, что вызывает у По самые смешанные чувства. Здесь на него смотрят свысока и с вызовом, словно вся фотография адресована именно ему. — Можешь во мне не сомневаться, Эдогава Ранпо. 3-1-9-2-2-1-3 est peccatum.