Предшествуя апоплексическому удару

Андрей Ефимович стремительно догорал в своей замкнутой тюрьме, в которую он сам себя загнал, попавшись в клетку несбыточных надежд собственного будущего, наступив в капкан жестокой действительности и не возымев над собою силы отгрызть себе лапу. Это потому, что страха не было. Как оно раньше: хотелось жить. А желание жить происходит от страха погибели, исчезновения накопленного опыта или, как говорят особо верующие, бессмертной души, что попадёт, куда бы то ни было за свои прегрешения в жизни, тут уже кому как. И кому как тешиться, тому так и продолжать бродить по бренной земле. Уныние томительно впитывалось в белый шум шестой палаты. Некоторые из её обитателей ленно продолжали впечатывать свой стан в дурно пахнувшие матрацы в попытке оставить после себя хоть что-то. Времени у них было предостаточно, а средств ещё больше. Как вода точившая камень, их фигуры приобретали нужную для композиции форму – форму трупа, дабы впоследствии быть перекроенными следующими обитателями, или, если повезёт, быть сожжёнными дотла в общем костре во дворе. Какой тогда подымется смрад! Громкий шум запахов: медицинских препаратов, продуктов жизнедеятельности организма, отчаяния и тупого бессилия – превратится в чёрный столб дыма и возвысится над мерзким флигелем до небес. Затем дым растворится в грязном городском воздухе и единственным доказательством существования здешних умалишённых останется одинокая палата с видом на белокаменную стену тюрьмы. Отчего-то мысли о скорой смерти поднимали в, казалось бы, уже мёртвой, душе Андрея Ефимовича прилив облегчения. Гнусного, лишённого благородства облегчения. Мужчина неподвижно сидел, весьма похоже изображая из себя часть интерьера. Ощущал он себя примерно также – как часть интерьера. Тумбочка или может бесформенное одеяло. Что-то неживое, в общем. Так ему было проще смириться с действительностью. И он тупо глядел перед собой. К слову, и сидел он только потому, что лежать было уже физически невозможно. "Мебель не чувствует неудобств, – убеждал себя Андрей Ефимович, – мебель не чувствует неудобств". И всё также нетерпеливо менял положение каждый раз, как его попросит та или иная занемевшая часть тела. Всю свою жизнь ему приходилось мириться с физической и моральной неуютностью – так почему сейчас он должен терпеть? Он – сумасшедший: делает, что хочет. Правда, на этом его желания и кончались. Все здесь в той или иной степени стараются больше походить на часть интерьера, нежели на людей, обречённых на погибель в душной комнате, в компании малознакомых сокамерников. Реальность жестока. Несправедлива. Синяки от побоев красноречиво сообщали об этом, как штамповка на новеньком документе. Каком? Вероятно, заключение о непригодности к существованию, если такой имеется. – Тупые людишки. С кровати в противоположном ряду послышалась возня. Кроме Ивана Дмитриевича никто больше не подавал признаков жизни. Хотя и живо в нём было разве что чувство обострённой несправедливости. – Мерзавцы, копошащиеся друг у друга в селезёнке. Молодой человек, похоже, начинал входить в свой обычный раж всеобщей нелюбви. – Какофония идиотов, слишком занятых своим смердящим существованием и думающих, как бы посильнее вывести из себя окружающих. Скрип пружин и шаркающие шаги. – Кровопийцы на службе собственной жалости. Слабые, бесхребетные создания. Отберите у них свободу, отберите у них способность решать, и вот – полное беспамятство, делайте, что хотите. Андрей Ефимович, наконец, почувствовал на себе жгучий немигающий взгляд. – Тупые люди множат безнадежность и запирают её в клетки. Громов резко сел к нему на койку, настойчиво заглядывая мужчине в лицо, и процедил: – Само ваше нахождение здесь оскорбляет меня. – Неужели? – скупо, на выдохе, ответил Андрей Ефимович. – Стало быть, оказаться тем, у кого пьют кровь не так уж и приятно. Не так ли? Не отпирайтесь, доктор. Стоило вам сюда попасть, как весь ваш интерес (ко мне) к безумным мира сего испарился. Ничего, ничего. У вас будет много времени, чтобы вдоль и поперёк исследовать преимущества сумасшедших – вивисекция, так сказать. – К чему всё это? – Андрей перевёл уставший взгляд на Ивана Дмитриевича. Тот как-то косо скривил искусанные губы. В глазах его читалась злоба. – К тому, – будто спокойно начал тот, но дрожь в голосе выдавали рвущуюся ярость, – что вы, как и все мы, пришли сюда по своей воле. И что же? Сидите тут, изображаете из себя Ифигению, словно и вправду считаете себя таковым. Вот только, упускаете, упускаете тот важный факт, что ваша жизнь больше похожа на сатиру, нежели на трагедию, доктор. Мужчина долго мерил взглядом своего собеседника, силясь понять сказанное им ранее. "Доктор" – как иронично называл его бывший пациент, особенно резко выделялось на фоне других слов своим особым смакующим ядом, который молодой мужчина целенаправленно закладывал в него. Мысли путались, позабыв былую способность острого ума, и всё также возвращались к несправедливости окружающего мира, купируя сознательность и возвращая на её место отрешённость. Единственный понимавший его человек отгораживался от него, предоставляя сделать выбор самому. Тот не пытался решить всё за него, Андрея Ефимовича, как это делали его друг или теперешний лечащий врач, наоборот – бросить в ледяную воду действительности, предоставив решение выбрать самому: замёрзнуть насмерть или плыть. Даже если впереди ничего нет. Эмоции не находили выхода вовне, а сил оставалось только на последний, наименее расходный способ получить информацию – невербально её воспринять. – Никому не станет легче от ваших оскорблений, Иван Дмитриевич. Звучание собственного имени с силой отдалось в сознании Громова. К словам «доктора» он не прислушался. Желваки под тонкой кожей заходили, предупреждая о нараставшей внутренней буре. Андрей Ефимович покорно закрыл глаза, подставляя лицо под удар. Синяки и побои недельной давности никак не проходили, периодически напоминая о себе нытьём. А отбитые рёбра до сих пор приносили некоторые неприятные ощущения при дыхании. Один синяк не сделал картину более болезненной, чем сейчас – так он решил. Какого же было его удивление, когда на его грудь и ключицы легла холодная ладонь. Андрей Ефимович не успел распахнуть глаз, как под силой задаваемой Иваном Дмитриевичем, которая не встретила никакого сопротивления, он повалился назад. По своему обычаю, мужчина сидел на краю койки, на длинной её части, практически касаясь икроножной мышцей железного основания. Поэтому, падая назад, его расслабленное в тот момент тело не встретило на своём пути практически никаких препятствий. Бывший врач, новый обладатель личной койки в палате для умалишённых, повалился с неё, как бывалый пьяница со скамейки в парке, нарушая тягучую тишину в комнате. Прилив адреналина и глухой звук удара затылка о соседнюю койку привёл его в нечто приближенное к чувствам. Обладатель той самой койки даже не обратил на упавшего соседа никакого внимания, всё также продолжая что-то нашёптывать себе под нос. Под удар попали шея, плечи, спина, правый локоть и содранная поясница. Рёбра и ссадины на руках неприятно напомнили о себе, ухудшая общее состояние. Андрей издал болезненный стон, пытаясь стянуть оставшиеся на кровати ноги. Холодный пол не отличался своей чистотой, да и более-менее прояснившееся сознание намекало своим отвращением на немедленный подъём с грязной поверхности. Мужчина изменил своё положение, хватаясь за край пыльного одеяла, свисавшего с соседской койки. Еле облокотившись о край этой самой койки, он сел, поджал под себя ноги и уткнулся подбородком в грудь. Голова трещала и пульсировала болью, а перед глазами замигало нечто тёмное. Хуже, чем удар по лицу – это точно. Андрей Ефимович скосил расплывавшийся взгляд через своё плечо. Его кровать оказалась пуста. А койка Ивана – нет. Молодой мужчина уже лежал на ней, беспомощно скрючившись и спрятав руки в поджатых коленях. «Совесть его явно не терзает» – подумалось ему, когда в слегка прояснившемся взоре он смог различить расслабленность в чужих плечах. Рагин ни в коем случае не осуждал его за это, и даже заранее простил. За дверью в палату послышалось ленивое шуршание. Она приоткрылась, являя собравшимся недовольное лицо Никитки, пришедшего на странные звуки. Все как всегда лежали на своих обычных местах. Все, кроме новенького, что часто захаживал сюда, когда ещё имел полное право выйти отсюда. Глаза Никитки подозрительно сузились, пристально разглядывая облокотившегося на чужую кровать Андрея Ефимовича. Он ещё помнил относительно недавнюю выходку его и другого, лежавшего здесь пациента, поэтому готов был применить силу ещё раз, если ничего не дошло и в первый. Мужчина не двигался, повернув голову в сторону аморфного сообщника. Надзиратель постоял ещё с минуту и ушёл. Свалился с кровати, вот и вся наука. Расшибётся – ему же лучше. Как только шаги отдалились, Андрей чуть ли не ползком направился к Ивану Дмитриевичу. Тот не торопился реагировать на державшегося за всё подряд сокамерника, который практически сразу запутался в съехавшем на пол одеяле и чуть не упал во второй раз. Его бы это устроило. Обоих бы устроило. Протирая штанинами пол, Рагин кое-как добрался до своей цели. Он, не без усилия, еле забрался на, казалось бы, невысокую койку и сразу рухнул в ногах Громова, приняв неестественную позу. Тот всем своим видом показывал свою непричастность к происходящему. Внутренне же он испытывал чувство наиболее схожее с удовлетворением, поскольку реакция на его действия оправдала себя. – Ваше присутствие оскорбляет меня, – твёрдо повторил свои же слова Иван. Андрей Ефимович устало прислонил свою голову к его поджатым коленям и закрыл глаза. – Меня тоже. Голова раскалывалась так, словно неопытный мясник прошёлся по его затылку колышком для забивки скота, но после первого же удара не смог довести дело до конца. Несмотря на приятный жар и небольшое онемение в месте встречи с жёстким металлом, от раны исходили болезненные волны, отдающиеся его же сердцебиением. Отвратительное чувство. Неестественное. Словно бы кричавшее о несовершенстве и хрупкости человеческого тела. – Вы же верите в бессмертие, не так ли? – помолчав с минуту, добавил Рагин. Громов не ответил. Он решил, что уже достаточно сказал, и не желал повторяться в своих убеждениях. Последнее слово за ним, а это значит – говорить что-то ещё не стоит. Мерзкий мотив или же месть за столь долгое молчание со стороны бывшего врача – неважно. Важно, что с момента их неудавшегося бунта Андрей Ефимович мгновенно зачах. А ход его мыслей держался направления смерти. И его это раздражало посильнее каких-то там людишек на горящей земле. – Отчего же тогда вы так непреклонны? – бывший врач зацепился пальцами за край чужой штанины, словно пытаясь задержаться здесь подольше, – что вас удерживает? Иван громко вздохнул и выложил: – А разве там будет лучше? Андрей невесело хмыкнул. Если бы они не встретились, он так и продолжил бы жить бессмысленной серой массой, застрявшей в петле обыденности. Обменять долгую чёрно-белую жизнь на короткую, но болезненно-осмысленную – неравноценно, глупо и чертовски обидно. А теперь получается и на той стороне его ничего не ждёт. Ничего не оставит, ничего не получит, так-то. И вправду обидно. Но не страшно. По-настоящему не страшно. – Спасибо, дорогой друг. Рука, которой он держался за Ивана, перестала чувствовать и упала на пыльное одеяло. Мышцы шеи свело, подступила рвота. Правый глаз ослеп, а второй накрыла зелёная пелена. Последнее, что он почувствовал: рука на его волосах и нараставший гул приближавшегося стада оленей. Клетка со скрипом открылась.