Холод и боль

      Он жил в этой сырости уже пару десятков лет. За такой большой промежуток вполне себе можно было привыкнуть к повышенной влажности и постоянной прохладе в этих тёмных и склизких помещениях, уже давным-давно покрывшимися не просто слоем грязи, а полноценными комками непроходимой скользкой жижи, из которых изредка вылезали уродливые и вездесущие лишайники, разросшиеся в доме, словно это был большой старый валун. За такой большой промежуток вполне себе можно было привыкнуть ко всему этому… Но он не смог.       Хоть мельницы, стоявшие у водохранилища, были очень высокими — выше них были разве что башни огромного и кровавого дворца семейства Димитреску — всё же жил он ниже уровня земной поверхности, а может даже и ниже уровня воды. Обычно земля всегда оставалась куда теплее, чем окружающая поверхность. Остывала она чаще всего дольше, да и нагревалась, благодаря вечному движению далёкой магмы где-то там под земной корой. Тут же всё было ровно наоборот. Местная почва была холодной, возможно даже промёрзшей, в чём большую роль явно играло сочетание высокой влажности и холодного февральского воздуха. На этой почве нельзя было выращивать какие-либо культуры, не было возможности и выгуливать на нём скотину, ведь из без того скудной земли внутренние воды вынесли последние нужные для их роста минералы и соли. Даже вездесущий мох и лишайник не могли спокойно прорастать в этих местах, появляясь лишь в определённых участках, всё ещё показывая, что в этих местах всё-таки есть жизнь.       Воды мутного водохранилища также были скудны на обитателей. Последние рыбёхи прятались в самых дальних частях водоёма, скрываясь среди редких водорослей. Да и те выглядели исхудалыми, отчасти даже истощёнными. В грязных склизких водах было действительно трудно найти пропитание. Ила и слизи было настолько много, что местная жидкость сумела растворить в себе всё что могла, остатки же продолжали покоится на дне, нарастая с каждым разом всё больше и больше. И всё в этой воде было мутное-мутное: что рыбьи глаза, что выносившиеся изредка на берег остатки старых лодок, что трупы местных обитателей, решивших покончить свою жизнь самоубийством в этих унылых и полностью прогнивших местах.       Он и сам не отличался от своего окружения. Такой же сырой, стухший, раздувшийся, словно старый труп утопленника — полный комплект настоящего уродца. От него уже почти не осталось ничего человеческого: между пальцами рук и ног, на которых он уже давным-давно перестал носить ботинки, у него выросли перепонки; позвоночник удлинился, отрастив противное подобие хвоста; на спине, словно огромный горб, возвышался ужасающий нарост, полностью покрытый глазами. Его же родные глазёнки уменьшились, из-за чего ему постоянно приходилось прищуриваться, что делало его и без того уродливую морду ещё более мерзкой.       Его имя было Сальваторе. Очень красивое, лаконичное, в общем совершенно не такое имя, которое можно было бы дать такому, как он. Все звали его просто Моро. Делали это настолько часто, что иногда он и сам временно забывал о том, что у него действительно есть имя. От того, чтобы навсегда утерять его насовсем, его спасали лишь общие встречи Лордов, на которых их госпожа и матерь Миранда обращалась к каждому по имени. Если бы не они, скорее бы всего, он уже давно сменил своё неподходящее по внешности имя Сальваторе на банальное, но очень меткое прозвище «уродец». А может и «жаба». Или просто — «водяной».       Так уж сложилось, что его облик очень сильно напоминал водяных, существ из местного фольклора, обитавших в глубинах озёр и рек. Они были точно такими же склизкими и противными, как и он сам. Но у них были и другие ужасные стороны: например, они вполне себе могли утащить человека на дно просто ради забавы. Возможно, именно поэтому местные обитатели и боялись его. Боялись, и при этом ненавидели. Конечно, у них были и другие поводы, например, его бессмысленные и глупые опыты, жалкая попытка показать великодушной Миранде его пользу. Зачем пытаться показывать свою пользу, если и без того знаешь, что ты бесполезен?!..       Клиника Моро… Какое гордое и значащее название, и какое ужасное и покосившееся здание. Клиника больше напоминала крупный сарай, разделённый на две комнаты, которые вот-вот были готовы обрушиться вниз под весом собственной тяжести. Прогнившие деревянные стены лишь с Божьей помощью всё ещё удерживали крышу здания, словно старые атланты, с незапамятных времён, удерживающие небо. Клинику уже давным-давно стоило отремонтировать или, как минимум, снести от греха подальше… Но руки уже несколько лет не брались сделать это. А крыша всё продолжала обещать вот-вот свалиться, погребя под своими остатками единственные рабочие и не сломавшиеся медицинские инструменты.       Сам он уже давным-давно никого не лечил. Да и лечил ли он вообще?! Прошлое казалось настолько туманным и призрачным, что больше напоминало грустное виденье или же странный, но очень близкий ему сон. Просто иллюзия прошлой обыкновенной жизни… Теперь же обыденностью были мутные воды водохранилища, тихий вой ночных тварей местных лесов, да однотипные занятия, которые Сальваторе повторял изо дня в день.       Словно на автоматизме он просыпался утром в одно и тоже время, оглядывал свой резервуар, осматривал берега, попутно выбрасывая мусор. И ведь в этот мусор могло попасть что-то съедобное… Что-то, что становилось его завтраком… А потом дела. Жалкие попытки восстановить работоспособность хотя бы чего-то, изредка сменяемые созывом Лордов на собрания. Две его сестры, брат и мама приходили на них. Он точно знал, что они его ненавидят. Альсина презрительно фыркала на него каждый раз, когда он находился на расстоянии пары метров от неё. Карл не оставлял ни единого собрания без какой-нибудь унизительной шутки, полностью разрушающей любой настрой что-либо делать. Даже вечно молчащая Донна, разделявшая с ним примерно тоже положение в местной иерархии, старалась не общаться с ним. На деле она вообще ни с кем не общалась: то ли боялась, то ли презирала… Скорее же второе…       Чего ж бояться какого-то там Сальваторе. Слабые ручонки с перепончатыми лапами; жуткий, покрывшийся глазами, горб; походка в перевалочку… Он был страшным, но ещё больше он был уродливым. Ходячее посмешище, словно сбежавшее из какой-нибудь румынской сказки про водяного. Ни силы, ни харизмы, ни ума. Просто ничтожество, случайно занявшее место одного из четырёх Лордов, которое у него не забирают лишь по причине жалости к такому безобразному и бесполезному отродью, как он.       Наверное, именно поэтому он и любил её. Ту, которую он называл своей родной мамой; ту, за которую действительно был готов отдать свою жизнь, забыв об всех своих страхах. Матерь Миранда… Общая матерь этой разрушающейся на глазах деревни. Он не знал, любила ли она их всех по-настоящему, или же просто великолепно отыгрывала эту роль, однако точно был готов поклясться всем Белым светом, что он действительно её ценит. Ценит за её благосклонность, пускай, возможно, и наигранную; ценит за её милость к нему; ценит за её дар титула Лорда… Она была прекрасной, замечательной… Удивительно было представить, что она считала своим сыном что-то скользкое, склизкое и совершенно омерзительное… Но она называла его сыночком…       Возможно, это было единственное, что могло радовать его в своём грязном и противном логове. Возможно, если бы Миранда пришла посмотреть, как он живёт в своём доме, то точно отказалась бы от такого грязнули, совершенно позабывшего не только о мыле, но и о чистой воде. Даже для питья использовалась та самая мутная вода, находившаяся в водохранилище. Кипятить её было просто невозможно: горелка полностью отсырела, ровным счётом, как и спички, а держать дрова было бесполезно — от повышенной влажности они полностью утрачивали свою возможность гореть. Да и даже для строительства они после этого не подходили. Так что глоток чистой воды для Сальваторе был чем-то особенным. Обычная чистая вода была действительно очень вкусной. Она не оставляла после себя противного послевкусия, не давала песку и глине попасть в твой живот. Она была чудесна… Чудесна, как и матерь Миранда… Мутная же вода больше походила на него самого.       И церковь, в которой они собирались, была очень чистой и опрятной. В некоторых местах она даже была украшена. А освящение эффектно гармонировало с окружающей архитектурой. Мебель была удобной, на коврах не было крошек даже после того, как собрания Лордов заканчивались. Всё было восхитительно… Логово же Моро о чистоте даже не могло мечтать. Несколько раз Сальваторе пытался избавиться от слизи в своём доме. Это казалось довольно простой затеей, ведь он реально мог управлять этой жижей, что было побочным эффектом от одного из самых главных даров, которой дала ему матерь Миранда. Однако, даже после того, как он убирал всю слизь и слякоть, на следующий день она вновь возвращалась на свои места. Она поглощала всё — стены, потолки, мебель, даже рабочие места самого Сальваторе. Из-за этого ему приходилось постоянно убирать всю эту мерзкопахнущую субстанцию куда-нибудь подальше, дабы хоть на пару часов освободить себе какой-нибудь из столов.       Но даже в таком отвратительном месте, как резервуар, находилось место для более-менее хорошего участка. Сам Моро не очень понимал, почему вся эта слизь не проникала в это место, однако полноценно пользовался этой возможностью, сразу поставив туда пару своих главных сокровищ. Рабочий телевизор, холодильник, крепкая табуретка, небольшой чемоданчик, банка с Каду, лампа, да иконы великой Матери Миранды — вот и весь быт старой комнатушки. Впрочем, она оставалась такой же сырой и вонючей, как и все коридоры, располагавшиеся под продолжавшей работать мельнице.       После всех важных дел, сделанных в течении дня, Сальваторе приходилось развлекать себя самостоятельно. Иногда он ходил в дальние места, спускаясь к горной реке, дабы попить кристально чистой воды; изредка обходил деревню, дабы посмотреть — не поменялось ли чего-нибудь. В определённые моменты он наведывался к Герцогу, тучному торговцу, который, несмотря на свои габариты, с удивительной лёгкостью мог оказываться то совсем недалеко от дома Моро, то недалеко от ритуального жертвенника. У Сальваторе не всегда имелись при себе деньги, да и те быстро уходили лишь на еду, да базовые потребности. Куски хлеба, да лук — суровый и дешёвый обед, который сильно повышал аппетитность подобранного у берега мусора. В один момент, Сальваторе умудрился накопить чуточку побольше и смог уговорить Герцога приготовить ему плов. Он получился настолько сытным, что ему хватило его, чтобы несколько дней оставаться сытным. Но чаще всего, в дополнении к обычным батонам ржаного хлеба, он покупал свой любимый деликатес…       Сыр…       В такие дни он возвращался к себе домой с приподнятым настроением. Спускаясь в своё логово, он отрезал половинку от купленного угощения, присаживался на свой табурет, который десяток лет служил ему верой и правдой, ставил поближе к себе икону любимой матери и включал телевизор. По телевизору крутился лишь один сериал. В нём обычные люди жили самой обыкновенной жизнью, попутно строя между собой любовные взаимоотношения. Десяток серий они стеснялись друг друга, потом раз пять пытались что-то наладить. А затем шла последняя из имевшихся серий. Оба готовились сказать друг другу те самые заветные слова. И вот, когда уже все были готовы выпалить заветную фразу, серия заканчивалась… А продолжение… Продолжение должно было быть в следующей серии… Следующей серии, которой у него не было.       Он умел растянуть половинку сыра на все серии, попутно рассказывая стоявшей рядом иконе подробности сюжета. Мысленно, он мечтал, чтобы вместо иконы с ним рядом сидела его мама. Но он никогда не мог попросить её об этом. В одни моменты, она не давала ему задать вопрос, ссылаясь на то, что она занятна; в другие же моменты он сам стеснялся попросить у неё это. Но где-то в глубине души он знал, что ей должно было это понравиться. Всё там было чудесно и восхитительно. Мир был прекрасным местом, пропитанным тёплыми и приятными чувствами. Чувствами, которые грели холодное продрогшее сердце водяного. Чувствами, которые позволяли ему мечтать, представлять спокойную и тихую жизнь, в которой он не был уродом. Жизнь, в которой Альсина здоровалась с ним; жизнь, в которой Карл звал его помочь себе с работой; жизнь, в которой Донна перестала скрываться от всех. Жизнь, в которой бы он был таким же, как и все… Жизнь, в которой Матерь Миранда любила своего сына… Любила не просто на словах, не просто милой улыбкой и правильным советом… Любила по-настоящему, по родному…       Но это были лишь мечты… Лишь мечты, быстро улетучивавшиеся в далёкие дали, до которых мерзкий и прогнивший Моро не мог дойти своими неуклюжими лапами. Из чистого и опрятного дома у озера он вновь возвращался в свой протухший резервуар с грязным водохранилищем. Из своей любящей и доброй семьи он возвращался в печальную реальность, где никто без какой-либо надобности не заводил с ним разговор. Из мечтаний о любящей матери он возвращался в мир, где вся эта любовь была лишь постоянно повторявшимися словами. Постоянно повторявшимися, как и вся его жизнь.       Каждый день он одинаково вставал и выходил к водохранилищу. Каждый день он находил там кучу всякого мусора, по неведомым причинам скапливающегося там и находил себе объедки. Каждый день он пытался разбираться с делами в своём резервуаре, прерывая это лишь на поход на общие собрания Лордов, проходившие каждое воскресенье. Каждый день он бесцельно бродил по деревне. Каждый день он ложился спать с мыслями о своей бесполезности…       Полное ничтожество, протухшее и внутри и снаружи отродье, грязный уродец, покрывшийся тиной. Бесполезный член семьи, лишний брат, худший из детей. Гнилая жаба, мерзкий водяной, никому не сдавшийся обитатель резервуара, отделённого от всей остальной деревни. Зачем он был нужен этому миру?! Зачем он был нужен Миранде, которая и была его миром, приправленным сыром, одним единственным сериалом и жалкими попытками сделать что-то полезное?! Настолько жалкий, что от него даже не хотят избавляться… А ведь, наверное, стоило…       Он просто начинал плакать. Начинал плакать, заканчивая просмотр сериала. Плакал, обнимая старую икону с изображением Миранды. Плакал, даже не скрывая этого. Тихие слёзы переходили в непрекращающееся рыдание. Грудь содрогалась от боли, солёное послевкусие от слёз вызывало неприятные ощущения во рту… Он вполне себе мог закричать, зная, что его всё равно никто не услышит. В этих местах, помимо его самого, никто и не жил. Это был лишь отдельный резервуар, сделанный специально для него, чтобы тот пореже появлялся в том обычном мире. Том обычном мире, недоступном для такого ходящего кошмара, как он сам. И дело было не в Каду… Дело было в нём самом: уродливом, ничтожном, склизком и богомерзким бесполезном членом общество, из которого его не выкинули лишь из-за жалости к такому идиоту… Он никто… И никем и не был… И никем ему не быть…       И ведь хотелось, чтобы Матерь Миранда услышала его, чтобы пришла к нему на водохранилище и утешила его, сказав, что он всего лишь выдумал всё это. Сказать ему, что она действительно его любит и ценит. Сказать, что он действительно нужен и что он действительно не жалкий. Просто сказать ему, что он хороший сын. Можно даже и не сказать, просто обнять, поцеловать в лоб. И ведь тогда всё сразу наладится. И сразу мир вокруг станет казаться не таким холодным и сырым. И вода в озере, и мельница, и клиника, и даже его логово — станут чище… И даже где-то там в глубине его сердца станет чуточку теплее…       Но он знал, что это никогда не случится…       И холодное сердце тихо продолжало стучать, продлевая его бесполезную жизнь, с каждым разом остывая всё больше и больше…