С чистого листа

Чан проходит контроль и спускается на лифте на этаж «Вселенная 13-450, станция 5/27». Сканер присматривается к символ-коду на запястье в последний раз, и двери распахиваются. Распахиваются в огромное мрачное пространство, похожее на этаж торгового центра, в котором все поверхности чёрно-мраморные. Каблуки парадных туфель непривычно тяжело стучат под действием земной гравитации, и всё вокруг такое нарочито земное. Заземленное. Правая стена заканчивается, и Чан ныряет в большой мрачный зал, подсвеченный тусклыми лампами тут и там. На чёрном отблёскивающем полу лежат чёрные ковры, на них стоят чёрные столы, покрытые чёрными скатертями, и никто за ними не сидит. В этом ресторане круглосуточно работает только крохотный бар с тремя стульями, находящийся в самой глубине зала. Лампы выхватывают горшки с растениями возле барной стойки — не далее. За ней в самом центре сидит человек со светлыми кудрями в компании уставшего бармена напротив. Чан направляется туда. Когда-то он сам хотел покрасить свои кудряшки в белый, а теперь носит форменную фуражку — и волосы под ней должны быть чёрными. Чан здоровается с барменом, с которым они уже полгода не виделись, и занимает место справа от лохматого парня. Тот оборачивается, Чан оборачивается тоже и неожиданно для себя замирает. Сонхва где-то на переферии зрения изображает статую с прикушенной губой, держа белое полотенце. Парень рядом кудрявый, губастый, улыбается широко и довольно. Внутри становится немного грустно. Чан разглядывает незнакомца, незнакомец разглядывает его. Хотя незнакомец ли? — Тебе нравится жить? — спрашивает Чан. Спрашивает, словно у своего отражения. Человек — его двойник. Чан не ожидал его встретить вообще когда-либо. Тот же широкий нос, вьющиеся волосы, те же сто семьдесят два сантиметра роста и… Чану бы пошла такая улыбка. — А как может быть иначе? — пожимает плечами тот, другой Чан. Действительно другой. Свободный, счастливый, смеётся и говорит глупые вещи, над которыми Чану нельзя смеяться. Его волосы торчат в разные стороны, майка не заправлена, на шортах нарисован кролик с пивом. Перед ним изящный пузатый бокал с красным, а бармен смеётся и треплет его патлы, в которых путается пальцами. — Как тебя зовут? — спрашивает Чан. — Кристофер Бан. Мои родители переехали в Австралию, я там вырос. — А я Бан Чан. Мои родители никуда не переезжали. Я вырос в строгости и дисциплине. — Сочувствую, — грустно улыбается Крис. Чан знает. Наверняка они на девяносто процентов схожи. Наверняка есть общие интересы, ценности, мечты. — Любишь фортепиано? — он бросает следующий мячик. — Играю с детства. Ты тоже? — Ходил в музыкалку. Пятнадцать лет не играл. Чем-то похожи. Судьбы разные. Чан уверен, что Крис пришёл из того мира, где межгалактический крейсер — фантастика, а не место, куда запихнут консервативные родители. Другой мир, другое время, семья другая, а они — всё те же. Одинаковые при рождении, разные в жизни. И один из них, кажется, счастлив. — Самое крепкое, что есть, — вздыхает Чан, и Сонхва с гордостью презентует новую бутылку. — Крепче только ракетное топливо. Кристофер морщится и тычет нос в свой бокал. — Меня ничто не берёт, — пожимает плечами Чан, словно в своё оправдание, — Со временем напиться становится всё труднее. «Алкаш» — молчит Сонхва. «Тебе за меня зарплату платят» — молчит Чан. Алкоголь обжигает глотку, и они оба кривятся: один от вкуса, другой от вида. В чем-то похожи, в чём-то такие разные. — Солнышко, — раздаётся приторно слева от Криса, и Чан вздрагивает, — Заждался? Кто-то садится на третий свободный стул, Крис отворачивается от Чана, переключая всё своё внимание на нового гостя. Чан пытается совладать с мыслями, ведь голос этот он прекрасно знает. Он оборачивается, и замирают оба. — Ох мать, — только и произносит тот парень. У парня длинные до плеч чёрные волосы, такой же свободный пляжный вид, как у Кристофера, и взгляд нежный, как плитка пористого шоколада. Крис садится ровно и представляет Чана. — Это Бан Чан, мой двойник. А это Хёнджин. Чан видит. Чан знает это лицо. Такое же. Но улыбается оно так мягко и красиво, что в голове пазлы не сходятся. — Хван Хёнджин? — спрашивает Чан. — О, так мы и в другой вселенной знакомы. Хван Хёнджин… Можно и так сказать, в принципе, — чуть не мурлычет Хёнджин, обнимая Криса за плечи, — Но вообще я Бан Хёнджин. От неожиданности Чан не издаёт ни звука. В голове воцаряется пустота, губы складываются в безмолвное «о», и он пару раз моргает. Крис проводит рукой у него перед глазами, и это помогает. — Оу, так вы… Вы же не можете быть братьями? Двое переглядываются и хихикают, Сонхва улыбается, глядя на них. Хёнджин трёт подбородок. — Нет, мы заключили брак и я взял его фамилию. Мне кажется, звучит красиво. Он притягивает к себе Криса и целует в макушку, отчего Чан внутренне вздрагивает. Невольно он вспоминает Хёнджина, которого знает лет с пятнадцати, и с которым взаимные подколы и передразнивания — повседневный способ общения. В академии они кидались друг в друга бумажками, на корабле бросались словами вроде «криворукий», «лох» и «сам слепошарый», на Земле отвешивали друг другу подзатыльники. Столько всего прошли вместе. Чану неловко об этом думать, но их двойники хорошо смотрятся вдвоём. Называют друг друга солнышками, носят кольца на безымянных и обнимаются вместо тычков в бока. Обнимаются так нежно, заботливо, откровенно наслаждаясь, что Чан чувствует себя ещё более одиноким. С Хван Хёнджином у них так не принято. Он допивает то, что бултыхается в стакане и, пока рот горит, жестом просит Сонхва повторить. — Вот ты где, алконавт, — Чану в спину с размаху прилетает ладонь, и это давно уже не неожиданность. Хван Хёнджин любит так делать, когда замечает, что Чан что-то пьёт, особенно, если оно горячее. За фразой следует молчание и тихий стук ногтей по стёклам, когда Хёнджин поправляет очки. — Охренеть, реальные двойники! — Хёнджин так тормошит Чана за плечи, словно пытается ему голову оторвать, — Четыре человека в одном месте, Чан! Вероятность почти нулевая! Чан вздыхает и представляет друга новым знакомым: — Это Хван Хёнджин, мой друг, коллега и головная боль. А это Бан Кристофер и Бан Хёнджин. — Однофамильцы или… — Хёнджин склоняет голову на бок. Крис и Хёнджин переглядываются и показывают обручальные кольца. — Или. Мы в браке, — улыбается Бан Хёнджин, и Хёнджин за спиной Чана роняет очки. Последовавшую тишину нарушает Крис, выползая из-за стойки. — Ну, нам уже пора. Хотим на звёздчатых китов посмотреть, у нас они не водятся, — он машет рукой, — Может, увидимся как-нибудь ещё. Чан кивает в ответ, Крис наваливается на своего Хёнджина, и они неспешно направляются к выходу, хорошо различимые на фоне черных стен в своих слишком пляжных костюмах. Майка, шорты с кроликом, футболка, шорты с пальмами, тесные объятия и уж слишком увлечённый поцелуй на выходе. Чан утыкается обратно в стакан. Хёнджин обходит его и садится на соседний стул. Сонхва приветствует и предлагает безалкогольные коктейли, которых не так уж и много. Чан чувствует себя вяло, его чуть покачивает, но расслабления и беззаботности больше не становится. Он отставляет стакан, из которого так и не отпил. — Ни за что не возьму твою фамилию, — сообщает Хёнджин. Сонхва наверняка в восторге от возможности погреть уши лишний раз. — Ой, нужен ты мне, фамилию с тобой делить. — Но я их понимаю. Ты посмотри, какой я красавчик — кто угодно влюбится. — Ну я же не влюбился. — Я уже говорил сегодня, что ты слепошарый? — От очкарика слышу. — Мне даже очки идут. И, вообще-то, это мета-очки, они мне плоскостные проекции конструируют. Чан отмахивается и просит у Сонхва что-нибудь новенькое. Сонхва качает головой, оглаживает взглядом ассортимент, прикидывает что-то. Вдруг его лицо озаряется, из-под стойки (лёгким движением руки) взмывает бутылка, он плещет напиток в пузатый бокал. Чан бокал вертит, принюхивается. — Что? Это же не алкоголь. Сонхва пожимает плечами. — Он пьёт только это. Попробуй. Вдруг понравится. Чан скептически щурится. Пахнет вишней. Насыщенно, сладко. На вкус так же. После обжигающего пойла сладость расползается во рту неожиданно мягко и даже немного противно. Так просто. Он просто любит сладкое и просто пьёт его. Не заботясь ни о своей репутации, ни о том, что в бары вообще приходят не чтобы налить вишнёвый сок в бокал для вина. Вот она какая — свобода. Она растекается сахаром по языку и горлу, пахнет насыщенно и охлаждает то, что было обожжено алкоголем. Уровень глюкозы в крови возрастает почти мгновенно. Становится легче и веселее. Стакан алкоголя наконец догоняет его. Чана приятно ведёт впервые за долгое время. Лицо теплеет, в голове плывёт немного, и он сначала с ужасом, потом со смирением и усталостью отпускает руль. Слишком устал. Хотя бы сейчас можно побыть немного беззаботным. Он не рычит, когда его стаскивают со стула и перекидывают его руку себе через плечо, когда вытаскивают карту и оставляют для Сонхва слишком щедрые чаевые. В лифте только озвучивает слабое «больно», и Хёнджин вспоминает о разнице в росте, снимает его руку со своих плеч, неуверенно приобнимает для поддержки. Чан роняет голову ему плечо, и Хёнджин не сталкивает её. Есть в нём маленькое зёрнышко сострадания. Со станции портала они добираются до корабля минут за двадцать, которые Чана утомляют ещё сильнее. На корабле, в каюте капитана, Хёнджин подрагивающей рукой ослабляет чужой галстук, чего никогда не делал, укладывает на подушку настороженно, насупившись. И замирает, когда глаза Чана вдруг блестят слишком отчётливо, а потом с них по красным скулам скатываются капли. Что делать — непонятно. — Моя жизнь — грёбаный цирк, — тихим, дрожащим голосом произносит Чан, переходя на шёпот, — Ненавижу. Ни этого голоса, ни приглушённых всхлипов Хёнджин никогда от него не слышал — за все восемь лет. Он помнит гневные тирады, взывания к справедливости, бесполезные размышления, депрессивные монологи — но не слёзы. Это выбивает из колеи. Вместо привычного раздражения и язвительных слов появляются непонятная грусть и усталый вздох. — Ты красивый, — шепчет Чан. — Ты наконец-то исправил зрение? Чан помнит смутно. Свои слёзы, слова, много слов, плач в плечо от болезненной тоски — как никогда раньше. Припоминает фиолетовую подсветку, которую давно не включал. Помнит что-то мягкое, заботливое, поглаживающее по затылку. Помнит, как мокрым лицом потянулся за чем-то, чем-то непонятным, столкнулся с чужими губами. А сейчас перед зеркалом отчаянно пытается найти на лице хоть один синяк — малейший признак сопротивления — и не находит. Находит след одеколона на плече своей рубашки, когда снимает её. На корабле только один человек пользуется парфюмом. Чан проверяет, подносит рукав к носу. Запах тянется еле уловимой ниточкой, окутывает тонкими петлями, картинки в голове становятся ярче. Это запах тупой улыбки, бесячих отросших волос, раздражающей привычки танцевать в неподходящих ситуациях и заигрывающего взгляда поверх очков. А ещё — вчерашних поцелуев, которые никто не останавливал, нежных объятий, в которых хотелось умереть, тяжёлой сонливости, которой никто не смог сопротивляться. Тепло в мягком одеяле его рук — последнее воспоминание о вчерашнем вечере. Чан хочет сменить род деятельности. Он слишком долго себя ломал. Он хочет забыть корабль, как страшный сон. Хочет садиться вечером за синтезатор в небольшой квартире где-нибудь на тридцатом этаже, выходить на балкон утром, видеть смену времени суток и голубое небо вместо черной пустоты. Хочет ходить в кофейню возле дома, в парк в соседнем квартале, в супермаркет посреди ночи за лапшой быстрого приготовления. А ещё… Было бы кру. Нет, это чушь собачья. Но… Ладно, возможно — возможно! — он бы хотел обнимать кого-то. Бережно и нежно. Чтобы кто-нибудь его самого так обнимал, берёг и ласково гладил по спине. И чтобы стена рухнула. Стена, которая защищает его от окружающей действительности, от людей, от вычислительных машин, от собственных слабостей и чувств. Чтобы она треснула и разбилась на осколки просто за ненадобностью — и чтобы чувствовать всем своим существом каждый поцелуй, каждую улыбку, каждый вздох ветра. Настоящего. Земного. Не сдерживаясь и не скрываясь. Чан умывается и выходит из каюты в старом сером джемпере и пижамных штанах — единственные две вещи, в которых он ходил на Земле и, какое совпадение, снова надевает здесь же. На часах 4:13, спит почти весь экипаж. Наверняка где-то в гравитационном центре два человека осматривают турбины, да ещё несколько следят за приборами тут и там. Босый, в старой не форменной одежде, немного сонный, он выглядит не как капитан — просто человек. Такой, каким его не привыкли видеть подчинённые. В модуле отдыха Чан забирается с ногами на кушетку. На корабле нет чашек, чая или кипятка, мебель всё так же является частью каркаса модуля — на случай, если в гравитационном центре произойдёт поломка. Чтобы койка на голову не рухнула, когда всё починят. Даже сейчас, когда они на земном космодроме проходят техосмотр. Чану хочется сесть на большой диван с чашкой кипятка в тишине, обернуться мягким одеялом, но он только обхватывает ноги руками. Даже одеяла нет. — Не спится? — в проходе возникает силуэт Хёнджина, блеснув очками. Очки слабо светятся в темноте, достраивают реальность. Чан смотрит на него пару секунд, потом кладёт подбородок на колени. Вздыхает. — Я увольняюсь. Повисает тишина. Тишина немного в замешательстве. Из разряда «И как прикажете на это реагировать?». А никто и не знает. Чан больше ничего сказать не хотел, а Хёнджину и ответить особо нечего. — С чего вдруг? Если из-за этого… Ну подумаешь, поцеловались разок. С кем не бывает. Один раз — не ананас. Я никому не скажу. Чан мычит отрицательно. — Да не из-за этого. Я просто не хочу продолжать. В следующем году меня хотят женить на дочке папиных знакомых. А потом я дослужусь до пенсии, куплю дом и буду там жить с женой и детьми. Ну, так хотел отец. А я не хочу. И Академию я ненавидел. Ты и сам помнишь. Хван кивает. — Мы познакомились в Академии. — Да, жаль, что время назад не повернуть. Хёнджин почему-то не язвит в ответ, а молчит несколько секунд, за которые Чану становится неловко, опирается плечом о полки с липучками и медленно, полной грудью вздыхает. — Прям… Реально увольняешься? — Да. С концами. Уже отправил заявление. Молчание сонно повисает ещё секунд на десять. — Что делать будешь? Чан не знает точно, не знает всего. Может только какие-то мелочи сказать и немного в общем. — Хочу квартиру на Земле. Пианино и диван напротив окна. И балкон. И вечером выходить в супермаркет за чипсами или попкорном, наблюдать, как солнце медленно движется. И небо не чёрное. И как оно меняется в течение дня: розовое, голубое, оранжевое… А ты? Останешься? Слышно, как он чешет затылок и хрустит плечом. — Не знаю. Вряд-ли. Я думал податься в проектирование мегасфер или типа того. Не зря же учился. Да и талант, говорят, есть. Надоедает болтаться в банке по пустоте. — Я думал, тебе нравится. Хёнджин фыркает. — Я тоже думал, что тебе нравится, суровый капитан корабля. Кто же знал, что ты принцесса с мечтами о красивых закатах. Чан цокает языком. — Может, уже поржешь надо мной? — Я бы с радостью, но у меня вчерашнее перед глазами. Ты так рыдал. А потом целоваться полез. И как над таким ржать? Ты со всеми целуешься, когда пьяный? Хёнджин переступает с ноги на ногу. — Я не целуюсь, когда пьяный. А вчерашнее я помню хреново. Вот за это обидно. Целовался и не запомнил. Тёмный силуэт немного подсвечивается подступающими утренними сумерками и пожимает плечами — Просто вспомни предыдущие. Скорее всего, так же. С кем ты там ещё целовался? — Меня пугали оценками всю школу, потом запихнули в Лётную, потом я свалил с планеты. С кем я должен был целоваться? Со скафандрами? Даже если бы и было что-то раньше, вряд ли бы оно было таким же. — Оу… То есть, вчера…? — Хёнджин не договаривает, оставляет откровенно вопросительную интонацию, и по его блеснувшим в сумраке стёклам можно понять, что уставился он пристально. Чан закатывает глаза. — Да. Хёнджин почти подпрыгивает, но упирается плечом в косяк. — Боже-боже, как романтично. Могу я говорить, что я твой первый? — Можешь пойти нахер. И вообще, насколько я помню, твои предки тебе тоже спуску не давали. Когда ты успевал встречаться? Хёнджин выдерживает драматичную паузу. — А я и не говорил, что с кем-то встречался. Как легкомысленно. Чан откидывает голову назад. — То есть, вы просто сосались в свободное время. — И не говорил, что с кем-то сосался. Я просто сказал, что поцелуи наверняка похожи друг на друга. Теперь драматичную паузу выдерживает Бан, ну потому что а что тут ещё скажешь. — Да ладно, — оборачивается он к собеседнику, — Ну и хер ли ты выступаешь тогда? Первый он. Девственник. — От девственника слышу. Чан показывает фак. Хёнджин показывает язык. — А вообще… Раз у ж ты не помнишь, должны ли мы… — Заткнись. Хёнджин, вероятно, улыбается своей чуть безумной улыбкой, полной энтузиазма. Не то, чего нельзя ожидать. — Ладно, ладно. Но ты был неплох. Ну, насколько я могу судить. Ты красный или мне в темноте кажется? — Тебе кажется. — Миленько, — Хёнджин ковыляет до кушетки и падает рядом, касаясь чужого бока своим, — Тебе совсем не любопытно? Чан отворачивается. — Не настолько. Хёнджин наклоняется чуть ближе. — Сможешь начать отсчёт с него. Будет твоим вторым первым. Первый первый ты всё равно не помнишь. Чан упорно пялится в противоположную сторону. — Уверен, у тебя изо рта воняет. — Нет. Только что почистил зубы. — А я нет. Цоканье языка. — Ложь. Ты даже в выходные не выходишь из каюты неряшливым. Так и? Что думаешь? Никто не увидит. Я буду нежным, как зефирка в горячем какао. Чан вздрагивает. Хёнджин никогда раньше такого не говорил, да ещё и относительно серьёзным тоном. Под лопатками расходится волна мурашек. Нежным, господи… Нежным. — Не знал, что ты умеешь. Он поворачивается обратно, и чужое лицо близко. Сантиметрах в сорока, но это всё равно мало. — Твой шанс убедиться. — Только попробуй быть жёстким, как остывшая зефирка. — Буду мягче сладкой ваты, — подмигивает Хван. Чан с тоской переводит взгляд в потолок. Ему не по себе. Слишком тепло и дурашливо. — Ты какого хрена такой милый? — Ты первый начал. И вообще, тише будь, сейчас разбудишь кого-нибудь. Точно. Перед рассветом все давно уснувшие слишком легко пробуждаются. — Ты обещал, — шепчет Чан. — Моё слово — кремень. Чан вроде пытается подыгрывать, и ему нравится новый способ разговаривать, но привыкнуть за полчаса тяжко. — Где Хёнджин, который грозился выкинуть меня за борт, когда мы пролетали мимо Венеры? Хёнджин возмущается громче, чем стоило бы. — Это потому что ты предлагал высадить меня на Луне! Сказал, что это моя остановочка! Вредная жопа. Вредную жопу грех не выкинуть на Венеру. Кто же знал, что ты милашка. Чан хихикает. Случайно. Он не планировал. Просто это кажется милым и… Искренним? — Я думал, что ты злобная крыса. А ты… — Тебе нравится? Чан молча отворачивается. Хёнджин наклоняется к его плечу. — Шёпотом по секрету. Нравится? — Нравится. — Поцелуйчик? — он прикладывается к руке макушкой. — Может быть. — Если я начну нести чушь, ты заткнёшь меня поцелуем? — он руками подхватывает под локоть. — Я свалю, и ты сможешь нести чушь сам себе хоть до вечера. — Понял, шантаж и угрозы не работают, — Хван убирает руки и отодвигается, — А если я очень попрошу? Чан по голосу слышит, что тот растягивает лицо в свою любимую гаденькую ухмылочку. А телом чувствует, как к нему снова наклоняются и шепчут на ухо. С нехилым таким придыханием, от которого волосы на загривке встают дыбом: — Пожалуйста… Поцелуй меня… — и выпрямляется, — Вау, а мне нравится. Тебе не кажется, что я вздыхаю прямо как хорни? Чану кажется, что он умирает от ожога ушей. — Ты вздыхаешь, как астматик. — Разве не нравится? Прикольно же. — Выйди из своих фантазий. Хёнджин хмыкает, как обычно делает, когда разбирает свои инженерные проблемы. — Тебе так понравилось, когда я задел твоё ухо вчера, вот я и подумал, что это чувствительное место. Ты почти растекался у меня в руках, когда я гладил твои уши, и просил массаж головы. Давай, скажи мне, что это не так. Чёрт. Чан прячет лоб за фейспалмом, потому чтобы что-то такое он всё же припоминает, и ему даже стыдно, но честь и лицо надо держать до последнего. Вот как раз сейчас последнее. — Дышать в ухо — это не то же самое. — Да? Ну ладно тогда. Вообще-то, по секрету, то же самое. Но у Чана старый серый джемпер, под которым не видно мурашек. Не совсем понятно, почему он всё ещё тут сидит, хотя, если «обратиться в глубины подсознания», если перестать бояться и пойти себе навстречу, то ответ простой — ему нужно. Хочется. На него накатывают волны болезненного желания утонуть в нежностях, и в последнее время они стали сильнее и навязчивее. Сопротивляться так тяжело, с каждым разом собрать в кулак волю, а одинокое хныканье обратно в лёгкие — всё сложнее. Хёнджин кажется тем, с кем можно было бы. И на землю, и в квартиру, и с фортепиано. Чан гонит от себя мысли. О том, что Хёнджин ему самый близкий человек и, несмотря на все подколы, всегда поддерживал и принимал любые бзики на фоне расстройств настроения или модных трендов. Хёнджин поднимает ноги на кушетку и поджимает колени тоже. — Мне вроде и грустно, но, с другой стороны, если это то, чего ты хочешь, то я рад за тебя. Даже если это означает начать с нуля, — он рисует круги пальцами на своих коленях. — Хватит так мило разговаривать. — Всё-таки стоит выкинуть тебя на Венеру? — Ну хотя бы так. — Не хочу. — А как хочешь? Хёнджиновы пальцы замирают, и он сидит совершенно неподвижно, пока взгляд блуждает по модулю. Световые элементы очков гаснут пару раз, когда он закрывает глаза. — Я не могу сказать. Могу только показать. — Ну так покажи. Это ведь не что-то странное? Хёнджин мнётся, дёргает ногой, кусает палец. — Нет, я передумал. — Да ладно тебе. Если покажешь, мы… Можем… Ну ты понял. Хёнджин смотрит недоверчиво, что-то взвешивает в голове. Он не понял, но попробовать… — Сядь ровно. Чан спускает ноги с кушетки. Хёнджин ещё секунду думает и наклоняется, укладывается головой ему на колени. Чан замирает, чувствует тяжесть на ногах и не может пошевелиться. Его колени обнимает рука, поглаживает пальцами, и хочется вскинуться и спрятаться. Вместо этого вскидывается Хёнджин, буркнув «вот так», подтягивает обратно ноги, сворачивается в ракушку, утыкаясь лицом в пространство между грудью и коленями. — Прости, что пристаю со своими поцелуями и вообще полез. Я просто не в себе. Вчера, когда ты был под градусом, я понимал, что это неправильно, но не смог остановить тебя. Прости. Я, походу, уже съезжаю. И мне кажется, что ты мне нравишься. Прости. Я дебил. Чан слова в голову просто впускает. Анализировать уже не хочется. — Я думал, тебе больше не нравятся парни. Ты говорил, что завязал. Хёнджин голову поднимает, запрокидывает, лицо ладонями закрывает. — Я не знаю. Но целоваться с тобой было офигенно. Эти твои руки и губы… Наверное, это не то, что я могу контролировать. Я так устал. Он поправляет очки, которые повисли уже где-то на затылке. Чан кусает губы, ждёт чего-то, сидит. А потом Хёнджин опускает ноги с кушетки и наклоняется, словно собирается встать и уйти, и Чан решается. — Точно будешь нежным? — Что? — Хёнджин оседает обратно, — А, это… Хочешь? Мы можем попробовать в другой раз. — Теперь мне тебя уговаривать? — А. Понял. Тогда дай мне минуту. Настроиться на частоту телячьих нежностей. Хёнджин смотрит куда-то мимо всего, размеренно дышит, ловит волну, снимает очки. Даже взгляд меняется, насколько может определить Чан в полумраке. Хёнджин разворачивается и переходит в наступление. Он смотрит пристально и немного устало, чуть исподлобья, подаётся вперёд, разворачивает к себе, гладит пальцами скулы, забирается ими в волосы и целует — действительно нежно. Руками ползёт вниз, обнимает ладонями шею, губами прижимается тесно и тепло. Ненормальный. Мягкий. Тёплый. Чан… А ему остаётся только вздрогнуть, обнять и потеряться в ощущениях где-то между мурашками и слезами принятия. Слезами от того, что кто-то становится сильнее, смелее, устойчивее и позволяет спрятаться за своей спиной. И не просто кто-то. Проявляет сочувствие или снисхождение. Чан обязательно научится этому сам — ему теперь много чему придётся учиться с нуля — но ни за какие деньги не отдаст момент. Момент, в котором Хёнджин отстраняется, без слов стирает слезу на его лице и смотрит немного грустно, но понимающе и тепло. — Всё будет.