господи, помилуй меня грешного

у кирка на среднем пальце кольцо «господи помилуй меня грешного». у него одна рука занята, а вторая у рта совсем — ушел в мысли, думает о работе, прикусывает по привычке костяшки. когда руку от губ отнимает и облизывается, большим пальцем кольцо прокручивает. бросает беглый взгляд на украшение — съехало — снова руку ко рту подносит, зубами кольцо зажимает и поправляет. под зубами лязгает металл. негигиенично, но когда же ему было не плевать. серебро — металл священный. шурик, сидя на другом конце дивана, смотрит, не отрываясь, на тонкие пальцы и острые черты кистей. вот-вот слюна с губ капнет, слишком он засмотрелся. о’райли, почувствовав на себе взгляд, поворачивается к воскресенскому и поднимает бровь. тот лишь опускает голову, пряча хитрую усмешку, на что кирк хищно ухмыляется. они друг друга понимают с полувзгляда. лязгает пряжка ремня под руками кирка, кожаный диван скрипит от того, что шурик сползает на пол. о’райли бросает брюки в сторону, туда же совсем скоро летят их футболки. шурик оказывается между ног кирка и тянется к его белью, но холодная рука ложится на его подбородок и заставляет поднять взгляд. кирк качает головой. воскресенский понимает, что сегодня ему не дадут спешить. у кирка на среднем пальце кольцо «господи помилуй меня грешного». он, хищно ухмыляясь, кладет гладкие подушечки пальцев на шершавые, но уже влажные губы шурика и, аристократично отставив мизинец, слегка давит, заставляя шурика шумно выдохнуть и раскрыть рот. господи, помилуй меня грешного. воскресенский вбирает в себя средний и безымянный пальцы кирка, обхватив губами. он тяжело дышит и водит по пальцам языком, задевая серебряное украшение. обхватывает кольцо зубами и скалится, от чего кирк дергает вверх подбородком и толкает пальцы дальше в рот шурика. рвотный рефлекс у них у обоих давно не работает. у воскресенского горячий язык, он уже касается им ладони. грязно. грязно и мокро. слюна стекает с губ и нитью тянется вниз. в голове набатом бьет молитва. давно уже не стыдно, давно уже не больно, но святую напасть из своего разума не вытравишь. так даже лучше. как сладок вкус греха в устах того, кто лепечет молитву. господи, помилуй…меня грешного. шурик запрокидывает голову, ведомый рукой кирка, и хватает пальцами его бёдра. короткими ногтями впивается в бледную кожу так, что она начинает краснеть. под пальцами остаются выемки-полумесяцы, страшно красивые и напоминающие о пьянящем сладострастии. шурик смотрит снизу вверх на кирка и откровенно не понимает, как может он быть так спокоен. холоден. в его глазах страшно привычная теплота и нежность, воскресенский научился за холодом это разглядеть. шурик знает, что кирк изо всех сил сжимает зубы. он видит, как тяжело тот дышит и как явно в гортани перекатывается кадык. он привык видеть то, что от других спрятано. внизу живота все огнем горит затянувшийся узел и шура стонет, тихо и жалобно, от того, что кирк снова толкается рукой глубже в его глотку, большим пальцем очерчивая линию челюсти. господи. господи, боже, помилуй их обоих. шурик чувствует, как начинают подрагивать мышцы и он снова стонет, пробираясь пальцами под белье кирка со стороны бедра, царапая бледную кожу. о’райли едва расслабляет пальцы и шурик пускает язык между ними, снова обводя его кончиком кольцо. серебро металл священный, на нем выбита мольба о прощении, однако за такое богохульство оба они попадут в ад. свободная рука кирка проходится по раскрасневшейся щеке и заползает в волосы. пальцы цепляются за пряди и тянут, тянут, пока пальцы другой руки едва надавливают на нижнюю челюсть, заставляя сильнее раскрыть рот. шурик закрывает глаза и понимает, что уже не может себя контролировать. о’райли снова тянет пальцы вниз, но в этот раз они намеренно соскальзывают с языка и размазывают по подбородку шурика его же слюну. мокро-мокро-мокро. горячо. шурик все еще с запрокинутой головой, смотрит точно в глаза кирку, смотрит снизу вверх. им обоим доверять приходится учиться. им обоим люди вокруг врагами кажутся. они оба всю жизнь одни, ополчившись на мир, прожили. но оба смертельно тают в холодных, но страшно родных руках друг друга. о’райли тянется вниз и льнет губами искусанными к мокрым губам шурика. они целуются шумно, тяжело дыша и цепляясь пальцами за лица друг друга. воскресенский чуть привстает, чтобы оторваться от губ кирка и снова скользит пальцами по его бедрам. наклоняется, кусает бледную кожу и слышит тяжёлое дыхание. он знает — еще немного и его наградят полноценным стоном. шура обжигает горячим дыханием бедра и пах кирка, пока руки того гуляют в синих-синих волосах, пальцы снова путаются между прядями, хватают, чуть оттягивают. теперь очередь о’райли запрокидывать голову. он то откидывается на спинку дивана, то выгибает позвоночник, тяжело дыша. шурик ведет носом по его чувствительной коже, оставляет влажные поцелуи и все кусает. наконец-то [наконец-то] воскресенский стягивает с кирка белье и, снова оставив горячий поцелуй в опасно-эрогенной зоне(совсем-совсем в паху), обхватывает алыми губами член кирка и едва ли не всем своим телом чувствует, как он напрягается. пальцы крепче ухватились за синеву волос, а свободная рука, оглаживая, нашла руку шурика на бледном-бледном бедре. среди тяжёлых вздохов воскресенский, наконец-то, услышал стон и совсем тихий скулёж и не смог сдержать улыбки. стоны кирка, холодного, молчаливого, лишившего самого себя всех эмоций, становились особенной наградой шуре. как будто ему удалось приоткрыть шкатулку тайн, запертую тремя замками. заглянуть в ящик пандоры и выудить оттуда парочку кошмаров, получилось преобразить ужас в наслаждение. в такие моменты он на мгновение мимолетно чувствовал себя олимпийским богом, которому подвластна вся вселенная. вселенная под именем кирк. открывающая свои чудеса лишь ему одному. воскресенского хочется касаться. хочется не выпускать рук из синего моря его волос, хочется касаться пальцами его острых плечей, хочется держать его за руку. во сне его хочется обнимать и прижиматься к его спине. чувствовать его губы на своем теле сродни благословению. сродни поцелуям сына господня. нет, нет, не его. сродни поцелуям иуды. то, что они делают это грех. их любовь, какой бы чистейшей она ни была, всегда была и навсегда останется грехом. они оба помолвлены с богом, они оба носят кольца на безымянных, они оба господу изменяют друг с другом. им обоим чужда вера. они давно смирились с грешностью своей и теперь ей лишь с наслаждением упиваются. топят прежде искреннюю праведность в сладких стонах. с губ слетает стон и щеки алеют сильнее. пальцы тонут в синих волнах волос. оттягивают. шурик подается назад, выпускает изо рта и проходится языком по всей длине, спуская в пах усмешку. кирк смотрит сверху вниз, улыбается слабо, чувственно. но стоит воскресенскому вновь коснуться губами его члена, о’райли запрокидывает голову и протяжно стонет, снова сжимая пальцами пряди. шурик одной рукой все еще сжимает руку кирка — этот жест интимнее всего, что когда либо происходило между ними, его остановить было бы незаконным. второй же рукой воскресенский касается голых рёбер о’райли, сжимает. опускаясь ниже чувствует, как напрягается его живот. поднимаясь выше касается груди, задевает пальцами чувствительные соски. его поражает то, насколько кирк сам по себе чувствительный. пронизан нитями нервных окончаний, будто у него их больше, чем у обычного человека. он соткан из полотен эрогенных зон. коснись в любом месте — растает. о’райли, если быть честным, прикосновений не любил. он их ненавидел. потому что коснись его едва — может растаять, точно сахар под дождем. шурик, пылающий тактильностью, в планы кирка никогда не входил, но свалился на него с неожиданным первым снегом. и почему-то вдруг от этого снега не холодно. он морозными руками обжигает. согревает. кирк до страшного счастлив, что он растекается по дивану, потому что точно знает, что, если бы он стоял, то ноги бы ровно вот в этот момент подвели бы и он свалился бы на пол, не выдержал бы. дыхание сбито. в животе завязывается узел на узле, один поверх другого. разгорается костер. о’райли руку высвобождает из плена синего моря волос, двигает ей дальше. вниз по затылку. шурик сжимает пальцами бедро. синяки останутся на бледной тонкой коже. пускай. чем больше следов останется от их грешной любви, тем больше раз господь поперхнется на своем небосводе. воскресенский подхватывает бедро кирка и запрокидывает его себе на плечо. чуть отвлекшись, трется о него щекой и снова мажет языком по всей длине. кирк дышит через рот тяжело, скулит. возвращает руку в кажущееся бескрайним море синих-синих волос. снова тянет. пах обжигает стон. меж волн блестит серебром кольцо. близко. близко совсем. о’райли кусает губы, едва не срываясь на крик. преступно хорошо. грешно. им не впервой. его разрывает на части желанием замереть в этой блаженной идиллии, за пол шага от рая и одновременно с тем желанием сделать наконец эти пол шага, преодолевая завесу тягостного сладкого мучения и окунуться с головой в омут наслаждения, выпуская из своего тела электрическими зарядами напряжение. кирк голову запрокидывает и выгибается в позвоночнике, подаваясь тазом вперед. шурик утыкается носом в пах совсем. по подбородку бежит капля слюны. выпускает изо рта, едва касается рукой. на животе расплывается морской пеной неземное наслаждение. воскресенский дышит тяжело и целует бедро кирка, все еще лежащее на его плече. гладит. касается щекой. он смотрит на, кажется, любовь всей своей жизни снизу вверх. смотрит, как дрожат его закрытые веки. как вздымается грудь. смотрит на их переплетенные пальцы. и нет уже ни капли греха в этой по-книжному грешной любви. у кирка на пальце серебром поблескивает кольцо. «господи помилуй меня грешного».