***
Джон приезжает во Флоренцию поздним вечером, пешком доходит до маленькой гостиницы в Санта-Кроче, мимоходом восхитившись черно-белой громадой главного собора, от вида чьего возведенного самим Брунеллески купола не скрыться ни в одном уголке старого города, и ложится спать. * С первыми лучами солнца Джон выходит на обычную пробежку. Улицы еще блаженно пусты; лишь рынок Сант-Амброджо, куда несколько поворотов нескольких проулков выводят его, уже деловито гудит утренней суетой. Владельцы лавок призывно машут ему, привлеченные его мускулистым торсом, сочтя, что он тут в поисках какой-нибудь работы, и Джон не отказывается, включаясь в нехитрый труд грузчиков и разносчиков. Хотя ему говорили, что итальянский похож на французский, на деле произношение отличается так безбожно, что Джон почти совсем не понимает, что ему говорят. Но они работают рядом с ним, они хлопают его по плечу и желают доброго дня; и Джон доволен их одобрением. Он продолжает путь. На посветлевшем небе остро вырисовывается силуэт Санта-Кроче; в отбрасываемой им густой тени молодой священник в бурой рясе возится с велосипедом, и Джон приходит ему на помощь, помогая вернуть на место слетевшую цепь. Да, он «американо», а зовут его Джон. Джиованни! — а они, оказывается, тезки. Они жмут руки, и Джон бежит дальше. Падре Джиованни машет рукой ему вслед, а потом, сказав что-то по-латыни, размашисто крестит рукой его удаляющуюся спину. Попетляв старыми кварталами, Джон сворачивает на запад и выходит к Арно у Понте-алле-Грацие. Стоя у парапета, он всматривается в зеленоватые воды, прикидывая глубину и скорость течения. Набережная выводит его к знаменитому Старому мосту; но Джон делает крюк и выходит на Площадь Сеньории, еще пустынную в этот ранний час. Там, в косых лучах невысокого еще солнца, делающего чуть прозрачную гладь мрамора и впрямь похожей на человеческую кожу, стоит микеланджеловский Давид, — такой совершенный и такой восхитительно-живой одновременно. Джону внятна его мужественная красота; и он обходит статую кругом в молчаливом одобрении. Возвращаясь, он переходит на другой берег реки. Он держит путь мимо Палаццо Питти, и сады Боболи, сонные и прохладные еще в эту пору, вздыхают где-то через две улицы, скрытые и невидимые за домами, и от них тянет влагой и покоем. Не дойдя до парка Торриджиани, Джон сворачивает обратно. Он минует Горбатый мост, и Корсо, прочерченный еще римлянами с востока на запад, выводит его к дому. * Помывшись и переодевшись, он, как смиренный турист, обходит достопримечательности. Поднявшись под купол Санта-Мариа дель Фиоре, он рассматривает знаменитую «угловую» кирпичную кладку, и, покуда гид рассказывает о граничащем со сверхъестественным мастерством инженерного решения купола Брунеллески, Джон тоже оценивает архитектурное мастерство итальянца — с точки зрения стратегического положения и удобства ведения огня, и остается доволен. Полдень застает его на вершине джоттовской колокольни, где он рассматривает окрестности сквозь прицел фотоаппарата. Потратив лиры, заработанные еще утром, на чашку кофе, Джон скрывается от жары в прохладных коридорах галереи Уфиццы; смуглые итальянцы, так похожие на него самого, смотрят на него с портретов, и Джон жалеет, что не может задержаться здесь подольше. Со смешанным чувством любопытства и отвращения рассматривает он рисунки боевых машин Леонардо, и если и приходит к каким-то выводам, то лишь к тому, что война ужасна во все времена. Зато статуи вызывают в нем живой интерес; и я так и вижу выражение детской обиды на его лице, когда он рассматривает роскошную мускулатуру копии фарнезского Геракла. Это все для тебя, Джонни, оглянись. Но он проходит мимо, вполне осознавая эту красоту, но не проникаясь ею, замкнутый и холодный, словно в сердце у него засел осколок волшебного зеркала. Джонни, Джонни, какой же дурак я был, когда позволил себе думать, что это тепло и красота этих мест излечат тебя. Зато здесь же он находит схему Коридора Вазари, и не может пройти мимо: на приобретенной им обычной карте Флоренции нет схемы подземных коммуникаций, а Джона волнует этот вопрос. Он пробует заговорить с одним из здешних гидов; по счастью, он знает французский, и им удается довольно сносно объясниться. Катакомбы? Нет, практически нет. Камень на строительство добывали в близлежащих карьерах, захоронения располагались в Кампо-Санто — у флорентийцев не было причин рыть туннели под городом. Канализация? Конечно, есть, но лично он не в курсе подробностей. * Где-то тут Джона и отлавливает маэстро Франческо. Этот живописный, неопределенного возраста господин внезапно материализуется рядом из воздуха, и, шумно поприветствовав джонова собеседника, видимо оказавшегося его старым приятелем, начинает что-то энергично говорить, обращаясь то к одному из них, то к другому. По его умоляющим жестам ясно, что ему дозарезу необходима джонова помощь. Да, конечно. Куда идти? Они минуют несколько поворотов и через четверть часа входят под высокие своды какого-то представительного здания. Каменный пол отражает шаги гулким эхом. Прохладно и пахнет краской. Окна на три четверти затянуты холстом. Они в художественной мастерской, понимает Джон. Спутник его между тем не прекращает говорить, сопровождая слова красноречивыми жестами, но Джон понимает только, что тот невероятно доволен, что Джон с ним пошел. Он заводит Джона в небольшой закуток, где есть колченогий стул и шаткий стол, а по углам громоздятся гипсы. Под его требовательными жестами Джон скидывает рубашку, потом, подумав, подворачивает брюки. Маэстро, темпераментный, как все итальянцы, в отчаянии машет руками — не то, не то! — и наконец приносит ему некое архаичное сооружение из пояска и тряпицы. Бене, бене! Перфетто! Франческо юркает за портьеру, и до Джона доносится его восторженный голос, предваряющий появление модели. Примитивный набедренник едва прикрывает то, что принято скрывать, и Джон появляется во всем блеске своего могучего тела; округление бедер его — как ожерелье, творенье рук искусного мастера. Зал, куда он вошел, большой и светлый, амфитеатром уходящий вверх, и на ярусах его несколько десятков студентов оседлали разношерстные мольберты. Его появление встречено двумя секундами благоговейной тишины — а потом молодые люди взрываются одобрительными возгласами и восторженным свистом. Франческо машет на них руками, переругиваясь и урезонивая, одновременно усаживая Джона в нужную позу. Через несколько минут он что-то заботливо спрашивает, и Джон догадывается: не устал ли он? Он отрицательно качает головой. По жестам Джон понимает, что Франческо предлагает ему принять положение, какое он захочет. Он опускается на одно колено, устроившись поудобней, практически сидя на пятке, широко разводит ноги. Студенты шушукаются, перегибаясь вперед и силясь рассмотреть его поподробнее, женщины с интересом, мужчины с любопытством. Одним умопомрачительным движением Джон выгибает торс и разводит руки, до предела натягивая тетиву воображаемого лука — и аудитория снова ахает в восхищении. Но через мгновение слышен только скрип мольбертов и шорох угля по бумаге: долго он так не выстоит, и молодые творцы торопятся запечатлеть представшее их глазам великолепие. Но Джон стоит минуту, и три, и пять… и двадцать. Из среднего ряда спускается девушка, чтобы поглазеть на него попристальнее. Когда приходит время сменить позу, он подходит к краю подиума, приседает и протягивает ей руку — и она под одобрительный гомон остальных студентов храбро ощупывает его мускулы. У нее руки, как у врача, думает Джон. Такие же внимательные. Закончив позировать и переодевшись, он выходит в холл и снова видит ее в компании подруг. Из окликов студентов он понял, что зовут ее Кьяра; Кьяра машет ему, приглашая подойти. Он подходит, и ее приятельницы обступают его — они все тоже хотят потрогать и пощупать Джона, наперебой выражая одобрение. Кьяра о чем-то спрашивает — кажется, она хочет узнать, придет ли он еще. Он качает головой — он не знает, где будет завтра. Она шутливо грозит ему пальцем, обнимает и целует в щеку. Когда она уходит, Джон провожает ее глазами. После женщин настает черед мужчин. Здешние парни явно недовольны вниманием, которое оказывает ему прекрасный пол, и они еще не решили, хотят ли они подраться или познакомиться, — так что Джону приходится взять инициативу в свои руки, и после пары эффектных приемов — «ну кто ж так бьет, дай покажу, как надо» — они склоняются ко второму, и вот они уже лучшие друзья. Они зовут Джона выпить — он никак не привыкнет, что в качестве легкого алкоголя здесь пьют вино, а не пиво — но он просит кофе, и ему приносят такой черный и такой крепкий, что даже он поперхивается от неожиданности — к великому удовольствию остального коллектива. Мешая английские слова с французскими, он интересуется у парней, можно ли раздобыть здесь мотоцикл. Да-да. Для убедительности он рисует на салфетке силуэт из двух колес, руля и мотора. Моточикло. Они гомонят разом, но он уже привык к этому. И, конечно, у дяди двоюродного брата чьего-то приятеля есть мотоцикл, просто чудесный, новенький мотоцикл, на котором он ездит по очень важным делам. Кванто коста, произносит Джон слова, которые первыми успел выучить. Они ахают и машут на него руками: нисколько, как он мог подумать! Они же друзья! Через полчаса Джон оказывается обладателем раздолбанного мопеда и адреса на салфетке, куда его нужно вернуть вечером. * Обзаведясь колесами, Джон объезжает город до западных и восточных окраины. Парк Кашине. Ипподром. Вокзал. Аэропорт. Флоренция, в сущности, не такой уж большой городок. * Улица, указанная на бумажке, приводит его к воротам пекарни. К его удивлению, здесь кипит работа — как объясняют ему, в местных привычках празднования поздним вечером, так что самое время доделать десерты. Он возвращает свое нехитрое транспортное средство, благодарит, пожимает руки тех, кто забежал сюда в надежде увидеть «куэль бель американо». Но не так-то просто избежать местного гостеприимства. Он усажен, накормлен, расспрошен — последнее, впрочем, с переменным успехом. Его удовлетворенный желудок требует чем-то отплатить этим людям, и он оглядывается в поисках того, в чем мог бы помочь. В просвет двери ему видна кухня. Джон завороженно смотрит, как пожилая донна с веснушчатым лицом и руками в старческих темных пятнышках ловко окунает пальцы попеременно в воду и теплую помадку, сотворяя сахарные цветы с лепестками не толще бумаги. Загляни случайный прохожий в окно в следующие полчаса, увидел бы небывалое зрелище: смуглого гиганта, лепящего марципановые соцветья с той же ювелирной точностью, с какой пригонял детали автомата. Они развлекаются тем, что Джулия — так ее зовут — называет предметы по-итальянски, а Джон отвечает ей по-английски. Ла фарина, повторяет он вслед за ней. Ла финэстра. Вечереет. Солнце склоняется к горизонту, становясь золотым, ласковым и уютным. Улицы тонут в глубоких фиолетовых тенях. По счастью, булочная не так уж далеко от его гостиницы. * В девятом часу Джон возвращается в гостиницу и спрашивает у консьержа, не прибыл ли постоялец в номер на последнем этаже. Услышав отрицательный ответ, он поднимается к себе и ложится. Перед сном он пару минут перебирает в голове события минувшего дня: вспоминает Кьяру и маэстро Франческо, статую Давида и толпу на колокольне, парней, с которыми пил кофе, и смотрителя собора. Как там падре Джованни, думает он — не сломался ли снова его велосипед? Вышли ли булочки у Джулии достаточно воздушными? И снова на миг возвращается мыслями к Кьяре. Хорошая девушка — умная, храбрая. Теплая. Джон спит ровно час, потом просыпается и снова спускается в холл. Портье сообщает ему, что в шестнадцатый номер въехал гость, три четверти часа назад. * Видимо, Джон решает, что раз я сразу не зашел за ним, то хочу отдохнуть с дороги и наша встреча откладывается до утра. Он возвращается в свой номер, к прерванному сну. Всегда поражался его умению мгновенно засыпать. Джон говорит, это оттого, что он держит голову ясной. Где-то через два часа он просыпается от того, что что-то не так. Что-то изменилось. Открыв глаза, Джон понимает, что. Полная луна светит в окно. Большие полосы серебристого света лежат на полу и стенах, и очертания предметов приобрели странную отчетливость. И тогда — то ли из озорства, то ли желая проверить на прочность кладку старого фасада, а может, по всем причинам сразу — Джон открывает окно и, подтянувшись на руках, карабкается по фасаду к моему балкону. Я просыпаюсь от того, что снаружи кто-то барабанит пальцами по стеклу. Ну кто еще может ночью стучаться в мое окно на самом последнем этаже? — Джон! А через дверь нельзя было?***
— Что-то случилось? — Случилось. — произносит Джон. — Луна. — Ты разбудил меня посреди ночи, чтобы посмотреть на луну? Вместо ответа он раздергивает занавески и открывает окно. Мы стоим, опершись на перила. Джон осторожно наклоняется в мою сторону, плавно, незаметно, словно огромный кот, но в последний момент замирает, ожидая моего позволения. Ох, Джонни, ну ради бога же! Я облапываю его, притягивая к себе, и он с удовольствием устраивает голову у меня на плече. Флоренция, залитая лунным светом, лежит у наших ног. И тут Джон говорит: — Полковник. Зачем мы здесь? Потому что наше присутствие — знак беды. Сигнал опасности, нависшей над всеми этими мужчинами и женщинами, над этим городом, который Джон, кажется, уже успел полюбить. — А тебя не привлекает мысль пожить здесь пару дней в качестве туриста? С самого начала, с самого начала мне все не нравилось. Мне ничего не сказали толком, сославшись на какие-то мифические инструкции, которые я должен получить по приезде. И я повелся. Почему? Хотел ли я увидеть Джона? А теперь мало того, что я обманут сам — я вынужден обманывать и его. — То есть, вы не знаете. — констатирует Джон. И все сразу становится на свои места. — Да. — Похоже, нас подставляют. — Не в первый раз, а? Не отрывая головы от моего плеча, Джон кивает. Словно теперь ситуация стала ему полностью ясна. Мускулы перекатываются под футболкой, и ткань, натянувшись, обрисовывает соски и шрамы на груди. Грудь твоя, Джонни — словно круп молодой кобылицы, словно пара лошадей, что сбежали от табунщика, но все еще носят тавро. Где теперь те люди, Джон, что послали тебя стеречь их виноградники? Пропади они пропадом. — Вам нужно было сразу сказать это. Я не тратил бы времени на осмотр города. — А что бы ты делал? — Ждал бы вас. Тот славный мальчик, которого я знал несколько жизней назад, — он порой все еще смотрит на меня из его глаз. Тогда мне казалось, что я даю ему все самое лучшее. Сейчас, много времени спустя, я уже далеко не так уверен. — Пойдем внутрь, Джонни? У меня найдется теплое пиво и половина койки — та еще роскошь. Когда мы последний раз ночевали вместе, ты спал на полу у моей больничной кровати. Поговори со мной, Джонни. Я хочу знать. — Конечно. И меня вдруг охватывает шальная, неприличная радость от мысли, что Джон здесь, рядом со мной. Что завтра утром я снова увижу его. Эй, мужи и жены, юноши и девушки, весь народ флорентийский! Вы еще не поняли, кто свалился нынче на ваши головы? Джонни на ваших улицах! Джонни, готовый спасти вас всех. Джонни, готовый каждому подставить свое плечо. Хватайте, хватайте же его! пока я, или еще кто из тех, кто присвоил себе право распоряжаться такими, как он, не отправили его геройствовать к их вящей славе. Смотрите, вот он идет.***
послесловие автора Я люблю писать завязку. Я люблю делать сеттинг, расставлять фигуры на доске. Как в зерне, здесь уже есть все возможные линии, все расходящиеся тропинки сюжета, и так хорошо размышлять, как и куда они могли бы пойти. А остальное не люблю. Мне лень писать погони и перестрелки. Если сюжет драматичен, то выживают не все, и нет ничего больнее для автора, чем сидеть и назначать, кто из героев дойдет до финала. Разумеется, их подставляют. Кто-то другой уже поехал представлять Америку в этом мрачном, тайном, запутанном деле, концы которого сошлись в городе на севере Италии, до краев наполненном историей. Я так и вижу Джеймса Бонда — лощеного, с сигарой и наперстком кофе на открытой террасе; а внизу Сэм и Джон, одетые, как обычные туристы, проходят мимо, — возможно, купить Джону фартук (мы ведь знаем, что в итоге они его добыли). В лоджии деи Ланци Боннет («Как украсть миллион», 1966), постаревший на двадцать лет, но ни на йоту не изменивший своей кипучей натуре, выставляет свою «Венеру Челлини»; его дочь с зятем и отпрысками стоят тут же, повзрослевшие, но все такие же красивые. Где-то у ограды шатается невзрачный, немолодой итальянец в видавшей виды куртке — лейтенант Коломбо; у него трудные дни (сериал закрыт, на гребне сейчас комиссар Каттани), но и он несомненно примет участие в этой истории. Ориентировочно, это 1989 год; Флоренция еще далека от беспечного и безопасного туристического рая; через четыре года случится теракт, частично разрушивший здание Уфиццы — дело рук, как считается, итальянской мафии. Подозреваю, новые друзья Джона уже указали ему на плохих людей, от которых следует держаться подальше. Но наш сюжет, по всем законам жанра, наверняка превзошел бы местные разборки и вышел на международный уровень. Итак, я упоминала Бонда; но тут моя фантазия идет дальше и рисует М, оставившую свои начальственные кабинеты и присоединившуюся к своему протеже — именно на нее и свалится Траутман, когда решит, что пора действовать. Так и вижу их в шикарном фойе оперы, где полковник со старомодной галантностью подает спутнице пальто (А где народ? — Народ в поле. Работает.) и предлагает помощь в обмен на информацию. И все заверте. И никто не останется в стороне, и конечно в истории примут участие и падре Джиованни, и Джулия, и даже экскурсовод из Уфицци. И когда понадобится рассказать городу, кто такой Джон и что он делает, но не найдется его фотографии — веселые студенты расклеют по городу свои наброски, приписав «если увидите этого человека, окажите ему всю возможную помощь». И Кьяра возглавит союзников и назовет Джона своей музой. И, конечно, все это на фоне роскошных пейзажей и шедевров итальянского Возрождения, возвращающих мне веру в то, что человечество не безнадежно. «Пятнадцатый век», скажет Джон тоном заправского искусствоведа, когда будет сидеть связанным в каком-нибудь подвале и от нечего делать рассматривать фрески на потолке, своему охраннику, пялящемуся туда же по той же причине. Потому что Кьяра успела на пальцах объяснить ему разницу между дученто, треченто и кватроченто, и показать улицу, где Брунеллески ставил свои опыты с перспективой. У меня все получается чем-то средним между пособием по истории искусства и признанием в любви. И вот тут-то полковник Траутман совершит стратегическую ошибку. Как там говаривал Дамблдор? Есть ошибки юности, а есть ошибки старости. Так вот, Траутман совершит ошибку старости: захочет поберечь Джона и сам станет на острие атаки. И ни к чему хорошему это не приведет; а Джон будет смертельно оскорблен тем, что в этот раз полковник не доверился ему. Но все, конечно, кончится хорошо. Они простят друг другу ошибки и преодолеют разногласия; и Джон уедет догонять полковника на стареньком мопеде, и Джулия помашет рукой ему вслед. «I'm going with my colonel».