Не понимал

      Туббо всегда считали ребёнком. Обузой, к которой можно возвращаться, когда весь мир обернётся против тебя.       «Туббо всегда будет на моей стороне» — сказал однажды Томми Уилбуру в подземных лабиринтах Мэнбурга. Туббо лишь опустил голову, словно его ругали, как нашкодившего котёнка, а не хвалили, как хорошего друга.       А через несколько дней Туббо стоял на подиуме под прицелом арбалета и глупо смотрел на своих друзей с жалкой надеждой, что его спасут.       Он не винил Томми — знал, что тому было страшно облажаться в глазах Уилбура и пустить весь план коту под хвост просто из-за своего друга. «Видимо, так было правильно» «Видимо, это нормально — когда тебя не спасают» «Видимо, так будет всегда»       Ожоги долго заживали. Настолько долго, что Туббо уже начинал верить, что они останутся навсегда. Он боялся показывать остатки обгоревшей кожи, слезающей клочками, обнажая мясо. Томми не смотрел на него без сожаления и вины, вызывая у Туббо комок ненависти к собственной слабости. «Не смотри на меня так, пожалуйста» «В моей смерти нет твоей вины, так было нужно»       Но Томми смотрел. Смотрел и даже пытался говорить, но из его губ вырывался только полувсхлип. Туббо перестал выходить из дома, чтобы случайно не встретить своего друга. Своего лучшего, мать его, друга. Он и без того знал, что выглядел ужасно, — ему хватало своего отражения.       Фанди приходил каждые два дня — менял бинты и обрабатывал ожоги специальной заживляющей мазью. Он отнекивался, что просто много знает о лечебных травах, так как это было единственное занятие для него в Лманбурге, но однажды он запретил Уилбуру проведать Туббо, попросту не впустив своего отца в дом. Он видел, как равнодушно смотрит Уилбур, — единственный старший для Туббо человек, — и просто понимал. Понимал, каково это, — быть брошенным. Туббо молча благодарил его за всё, что тот делал. Этого было достаточно. Однажды, правда, Фанди не заметил, как рассыпал в баночку с мазью семена с волшебными цветами, и, когда кожа почти восстановилась, Туббо расцвёл ромашками. Все хихикали, когда возле Туббо, впервые вышедшего на улицу спустя так много дней, летали пчёлы.       Однажды он услышал, как Фил назвал его травмированным ребёнком. Почему-то было неприятно. А потом и другие начали смотреть как на прокажённого, будто его тело ещё не восстановилось после взрывов. Будто он не чувствовал взглядов, разъедающих спину своей тяжестью и сочувствием. Честно говоря, Туббо не понимал, чем вызывал сочувствие, не понимал, о какой травме все говорят.       А потом ему пришлось изгнать Томми. Своего лучшего друга. Из государства, которое они строили с нуля, идя бок о бок, из государства, президентом которого Туббо не посчастливилось стать. В нём было слишком много эмоций, с которыми он не знал, как справляться, слишком много эмоций для одного детского сердца. Впервые он действительно чувствовал что-то. Эта боль пронизывала тело, заставляя крупно дрожать, смотря на уходящий в небо грязевой столп. Туббо не плакал. Туббо просто выл.       Когда Дрим поймал их в ловушку, Туббо не понимал, почему в уголках глаз Томми скопились слёзы.       — Было весело. Ты же знаешь, все хорошие вещи в итоге подходят к концу.       Томми стоял на коленях, жмурившись от невыносимой боли где-то внутри. Он держался за край чужой футболки так сильно, будто, если хватка ослабнет хотя бы немного, его друг исчезнет. Туббо давно принял как факт — рано или поздно заберут и последнюю его жизнь. Казалось, более подходящей ситуации не было. Туббо впервые видел мольбу в глазах Томми. Туббо впервые видел, как Томми плачет. Но Туббо всё равно ничего не понимал.       Он не понимал, почему все приписывают ему то, что не принадлежит ему по праву. Он не понимал, почему все думают, что ему больно. Он не понимал, почему не чувствует искренние эмоции. Он не понимал, откуда в нём настолько много горя, что его попросту некуда вылить, его попросту не осознать в полной мере. Он считал себя неправильным. И он не знал, что с этим делать.       Туббо не помнил, когда они с Ранбу стали близки. Он просто был рядом, когда Туббо опять потерял всё. Они могли сидеть часами в тишине, смотря в потолок. Им было уютно.       — Я думаю, что… — почему-то говорить это Ранбу было тяжело, — я думаю, что я не умею любить. Я думаю, что я не умею чувствовать сострадание к людям. Но на самом деле это не так. Я чувствую что-то здесь, — он приложил свою руку к груди, смотря, как Ранбу кладёт свою ладонь сверху. — Меня как будто тянет вниз. Как будто мне больно, но я не знаю, почему. Как будто я хочу плакать, но я не знаю, как.       — Я понимаю, Бо. Это горе. Твоё горе, с которым тебя когда-то давно оставили одного. Но это не значит, что ты должен нести это и дальше на своих плечах. Раздели это горе, прошу, не бери на себя так много. Позволь спасти тебя. И Туббо заплакал.

***

      Он надеется, что влюблён, и он надеется, что его любят. Потому что так нужно. Потому что так правильно. Он возвращается в обогретый дом, где его ждут, и все мысли становятся неважными, мимолётными. Какая разница? Когда он видит спящего Майкла и уснувшего рядом с ним Ранбу, держащего книжку в руках, Туббо думает, что шрамы заживают.