***
Сашеньке пять. В бабушкиной квартире тепло и пахнет пирожками с яблочным повидлом. К маленьким пальчикам липнет пластилин, пока на голове кривого человечка появляются синие волосы. Саша грустно смотрит на поделку в руках — чёрный и коричневый цвета кончились. И теперь его человечек будет с причёской, которой не бывает. Не бывает же?.. — Алиса! Ну нельзя же так, в конце концов! Шурику нужна мама! Бабушкин громкий голос доносится из-за двери, и Саша прислушивается. — Мам, мне двадцать! Я не хочу сидеть в четырёх стенах, блин, я хочу гулять! И не называй ты его этой идиотской кличкой! У него красивое полное имя. Сашенька замирает. Мама дома?.. — Вы посмотрите на неё! Гулять она хочет! А кто тебя просил в шестнадцать рожать, а? Дело-то нехитрое — девять месяцев с пузом побегала, скинула сына на мать, а сама ускакала. Дура! — Мам, успокойся! Я же ненадолго… Пара часов всего. — Нет, знаешь, что? Мне надоело. Выйдешь за порог и можешь обратно не возвращаться! А мы с Шурочкой справимся без такой горе-мамаши. Саша не понимает, о чем идёт речь, но кажется, что происходит что-то важное. Что-то страшное. Особенно, когда повисает тишина, а затем хлопает входная дверь. Бабушка заходит в гостиную. Мальчик внимательно смотрит на неё. Бабушка у него, Анастасия Семёновна, красивая — высокая, худая, тёмные волосы покрыты паутиной седины. Только лицо уставшее, а глаза грустные. Сашеньке не нравится, когда бабушка грустит. — Что у тебя тут, мой хороший? — спрашивает она с тёплой улыбкой. Саша протягивает ей пластилинового человечка. — Как красиво. И волосы у него синие, да? — Другого цвета не было, — смущённо произносит мальчик. — Я из зелёного цветочек сделал, смотри. Сашеньке пять лет, он радостно демонстрирует бабушке свои поделки из пластилина, бережно складывая их на бумажку. Он обязательно покажет их маме, когда она вернётся. Сашеньке пять, когда мама не возвращается. Кривой человечек с синими волосами оказывается смят в детской ладошке, а к пластилину мальчик больше не притрагивается, хотя бабушка покупает ему несколько новых наборов.***
Сашеньке одиннадцать. Он молча слушает выговор от директора школы, на разбитой переносице пластырь, а костяшки пальцев неприятно печёт. Андрюха из параллели хлюпает носом, прижимая компресс к фингалу. Саша собой гордится. Бабушка, конечно, расстроится, но он себя в обиду не даст. Тем более, какому-то Андрею Бирюкову, слабаку и идиоту. — Саша, — в очередной раз выдыхает директор, — ты можешь мне объяснить из-за чего ты затеял драку? — Он меня оскорбил, — легко отвечает Сашенька. — Как? — Сказал, что моя мать шлю… — Саша! — прерывает директор. А затем потирает лоб. — Я понял. Иди. Твоя бабушка уже в курсе. Андрей, останься, нас ждёт разговор. Сашенька встаёт со стула, поправляя форменный галстук, а затем неловко мнется в дверях, но все же решается: — Антатолий Иванович? — Да? — директор поднимает на мальчика вопросительный взгляд. — Почему вы называете меня "Сашей"? — Потому что это твоё имя? — мужчина решительно не понимает сути вопроса. — Я бы хотел, чтобы меня называли Шурой, если вам не сложно, — вежливо отвечает мальчик. — Это привычнее. — Как скажешь, — добродушно усмехается директор. Ох уж эти дети… — Иди домой, Шура. Шурик благодарно улыбается, выходя из кабинета. Уверенность тихо плещется в груди. Все правильно. Никакой он не Сашенька. Пусть "Сашенька" остаётся с ушедшей шесть лет назад матерью. Ему до этого имени дела нет. Шурику одиннадцать лет, когда он возвращается из школы домой, извиняется перед бабушкой за драку, крепко её обнимает и идёт делать уроки. Сашенькой его больше никто не называет.***
Шуре пятнадцать. В наушниках громко играет любимая группа, на шее горит свеженабитая татуха, а на губах остаётся привкус вишнёвого "Блейзера". Шурик откидывает со лба бледно-красную, вымывшуюся уже, чёлку и поворачивается к Владосу. Тот в ответ даёт затянуться последней одной на двоих сигаретой. Шура рассматривает друга через чёлку, рассеянно думая, что тот красивый. Пушистые чёрные волосы, густо подведенные глаза, колечко на нижней губе. Влад таскает узкие джинсы, клетчатые рубашки и курит ментоловые сигареты. А ещё они вместе угорают по My Chemical Romance и красят друг другу ногти. Шура ловко притягивает Влада за воротник и легко целует чуть приоткрытые губы, выдыхая в них дым. Друг не сопротивляется, играть в "цыганочку" они научились ещё год назад. Целоваться, впрочем, начали гораздо позже. — Слушай, Шур, а ты когда-нибудь… Ну… — Влад мнется, одергивая манжеты рубашки. — Делал что-то кроме поцелуев? — Нет, — спокойно отвечает Шурик. — Ни с кем не хотелось пока. — А со мной? Ну… Хочется?.. Шурику пятнадцать лет и он впервые занимается сексом в падике московской панельки под Welcome to the Black Parade со своим лучшим другом. Бабушка долго кричит на него из-за чёрного креста на шее.***
Шуре восемнадцать. В моду входит жуткая попса, пока на улице во всю расцветает весна. Бабушка сильно сдаёт — долбанный рак, чтоб его. Но она у него боец, не сдаётся, упорно читает, упорно ходит, упорно канифолит ему мозг поступлением и универом. Шура бы, может, и рад об этом думать, но он заваливает математику и идёт на работу. Продаёт музыкальные диски, а сам судорожно думает о повестке, которую находит в почтовом ящике с утра перед работой. У него синие волосы и абсолютное нежелание их брить и ходить по струнке с толпой таких же неудачников, как и он. Ещё через месяц объявляется мать. Её Шура встречает на пороге, загораживая проход в квартиру. Бабушка только уснула, а женщина на пороге явно слегка пьяна. Молодая, голубоглазая, темноволосая — парня чуть ли не тошнит от того, как сильно они похожи. Но женщина напротив совсем чужая. Она с улыбкой и восторгом смотрит на него, а потом произносит: — Сашенька… — Шура, — перебивает он, не дав ей договорить. — Зачем ты здесь? — Я приехала к тебе… — Последний раз мы виделись шесть лет назад, когда ты припёрлась на Новый год пьяная в дерьмо и сперла бабушкину заначку. Тогда ты тоже сказала, что приехала "ко мне", — Шура ухмыляется, когда видит, как женщина бледнеет. — Алис, вали отсюда, а? Тебе тут не рады. Это абсолютная правда, Шура даже не кривит душой. От вида блудной матери его не трясёт, нет никакой грусти, только бесконечное желание, чтобы она ушла, как делала много раз на его памяти. Даже называть её "мамой" не хочется, в его лексиконе нет такого слова с пяти лет, он его затоптал, как окурок. — Бабушка дома? — сглотнув, интересуется женщина. — Бабушка спит. И я тоже собираюсь, так что, повторяю, тебе лучше уйти, — Шура ещё раз осматривает мать на предмет хоть чего-то родного, но все мимо. — Пока, Алис. Он безжалостно закрывает дверь, оставляя женщину за порогом, и тихо возвращается в свою комнату. Открывает окно, закуривает и косится на старую фотку на полке. Там ему шесть лет и он стоит с огромным букетом. Щербатая улыбка, Первое сентября, бабушка ласково держит его за руку. Шура улыбается. Становится теплее. Утром бабушку забирает скорая. Шура еле держится, чтобы не врезать врачу, когда тот разводит руками. — Молодой человек, я был бы рад помочь, но четвёртая стадия, печень… Я могу предложить лишь хоспис. Мне жаль. "Жаль". Всем вокруг жаль. Шуру провожают взглядами равнодушные медсестры, пока он идёт по серым коридорам хосписа, на него печально смотрят посетители больных, лежащих в той же палате. Всем вокруг жаль, все вокруг его жалеют, все считают, что ему это нужно. Шура хочет, чтобы весь этот мрак закончился. И его желание исполняется в неожиданно промозглый сентябрьский день, когда ему звонят из больницы. Вот и все. Остановка сердца, 4:15 утра, безуспешная попытка реанимации. Квартира непривычно пустая, стол заставлен угощениями от соседей — сердобольные подруги Анастасии Семёновны весь день приходят, соболезнуют, оставляют еду, утирают слезы, отказываются от приглашения — Шура только благодарит и кивает, кивает и благодарит. У него карман прожигает долбанная повестка, как приглашение присоединиться к осеннему призыву и нет денег или знакомств, чтобы попытаться откосить. Шуре дискомфортно, страшно, армия — это не то, что он хотел бы, но выбора ему не оставляют. Он напивается омерзительно-приторным вином, которое принесла одна из соседок, врубает музыку на всю громкость, а затем бреется налысо. Синие пряди хаотично летят на пол, Джерард Уэй поёт, что он не в порядке*, Шура вторит ему, фальшиво подпевая в машинку. Шуре восемнадцать лет, когда он проходит медосмотр, и его забирают в армию. Форма неудобная, кепка колет бритую голову, Шура вяло знакомится с сослуживцами, а сам думает, что, возможно, тут будет не так тоскливо. Возможно, да.***
Мальвине двадцать два. Он громко ржёт над шуткой Вадика, который эмоционально рассказывает, как чуть не обделался во время своей первой вылазки. Всё сидят у небольшого костра, джунгли шелестят, скрипят и звучат сотней других звуков вокруг их тихого лагеря. Шурик на секунду шокировано думает: "Охереть, я ж в Бразилии", а потом снова начинает смеяться, когда Дракон отпускает какую-то шутку, перекатывая во рту зубочистку. — Слышь, Мальвина, — произносит Вадик, потирая свежий шрам, пересекающий бровь. — Проверь, как там Поварешкин, будь другом. Жрать хочется. Шура кивает, легко поднимаясь на ноги. В последней заварушке ему досталось чуть ли не меньше всех, более везучим оказался только Олег. У Мальвины, как его шутливо называют в их отряде, только губа разбита, да ссадина на бедре из-за осколочной гранаты. Ничего серьёзного, так, царапина. Это Дракону чуть глаз не зацепило. Всё остальное поправимо. Олег молчаливой фигурой стоит у походной кухни, наблюдая за рагу в котелке. Пахнет убийственно хорошо. Шурик шумно втягивает носом воздух и жмурится. У Волкова руки золотые, без него они бы на сухпайке ласты бы склеили ещё месяц назад. — Десять минут, — произносит Олег, щелкая зажигалкой. Пачка перекочевывает в руки Шуры. — Вадик голодает? — Ага, — кивает Шура. — Ты сегодня что-то совсем раскис. Все ок? С Олегом они не друзья, но они прикрывают друг другу спины, пока отстреливаются от враждебных наёмников, спят в одной палатке и едят из одной посуды. Плюс, Шура искренне восхищается им. Сам не понимает почему, но, черт, не восхищаться Олегом Волковым — это преступление. Шурик в этом уверен на сто тысяч процентов. — У меня появилось срочное задание в России, — негромко говорит Олег, глядя исключительно на огонь. — Присоединишься? Если нет, то без обид. С Вадиком надёжнее. — А что по деньгам? — интересуется Шура. — Думаю, не обидят. — Наниматель? — А тебе не похер? Похер, конечно. Шура зачесывает свои синие волосы назад, вдыхая влажный тропический воздух. По честному, он совсем не грустит по России, его жизнь насыщенная, непредсказуемая и дикая. Но он все равно с азартом прется с Олегом в Питер, соглашается работать на психанутого дружка Волкова, летает в Венецию, следит за каким-то ментом, выслушивает истерики от "начальства". Вся эта история откровенно пахнет дерьмом, Разумовский пугает своими улыбками и жёлтыми линзами, теракты чудовищные в своей жестокости, все ощущается неправильным. Шуре не по себе впервые с того момента, как он попал в "элитный отряд". Шурику двадцать два года, когда он оказывается в клетке с электрическим ошейником. "Конь". Какая ирония, самая непредсказуемая фигура, имеющая больше всего ходов, самая дистанцированная. Шура надеется, что ему повезёт. Он смотрит на бледного Олега, а затем чувствует горячие брызги на лице, когда в Волкова разряжают обойму. Осенняя Венеция пахнет кровью и порохом.***
Шуре двадцать четыре. Он уже год мотается по всей Европе, нигде не задерживаясь дольше пары месяцев, и, в конце концов, возвращается в Россию. Столица встречает его ледяным ветром в лицо, но Шура опускает нос в широкий красный шарф и упорно идёт по заученному с детства адресу. Девятиэтажка в спальном районе, конечно, ничуть не изменилась. Разве что, вместо ржавых качелей, на которых Шурик в девять лет сломал руку, пытаясь сделать "солнышко", новомодная детская площадка. Мальвина садится на влажные качели-гамак, закуривая и глазами безошибочно находя нужное окно. Там горит свет, семья, которой он продал эту квартирку, явно ужинает, устроившись на небольшой светлой кухне. Шура качает головой. Бред какой-то. И зачем он сюда припёрся? Шуре двадцать четыре, когда он медленно пьёт какое-то дорогое белое вино на съёмной квартире и лениво листает новости даркнета. Натыкается на странные события годовой давности в Сибири, но внимания не обращает. С недавних пор ему абсолютно насрать на многие вещи.***
Шуре двадцать восемь лет, когда он впервые встречает Кира. Знакомство у них странное и глупое — Мальвина снова работает на Разумовского, помогая его пернатой протеже из меда, а Кир, собственно, брат той самой протеже. С дурацкой стрижкой, дурацкой улыбкой и дурацкой привычкой отрицать очевидное. Шура даже не прилагает особых усилий, когда флиртует с ним — Кир до обидного легко принимает условия этой игры. Короткая азартная интрижка довольно плавно перетекает в совместные ночи, а затем и в совместные завтраки — Кириллу удобнее ездить на пары от Шуры, а Мальвине неудобно каждый раз забирать Кира с другого конца города. Единственное, что периодически выбивает из равновесия — это вопросы Макарова. Неожиданные, они заставляют думать, как выкрутиться, и Шурику это не нравится. — Я тут подумал, — произносит Кир, грея руки о чашку с кофе. — Ты же, получается, Александр? — Получается, так, — с усмешкой отвечает Мальвина. — То есть, Саша? — Кир дразнится, ещё не зная, что зашёл на запретную территорию. — Или лучше Сашенька? — Лучше просто Шура, — чуть резче, чем надо, перебивает парень, но тут же смягчается: — Договорились, Кирюша? "Кирюша" возмущенно кидает в Шуру мятой салфеткой, но к теме больше не возвращается. …ровно до того момента, пока он, задыхаясь от эмоций и поцелуев, не хватается за шурины плечи, бессознательно шепча: — Саш… Сашенька… Шуре двадцать восемь лет, когда он впервые с детства позволяет кому-то называть себя "Сашенькой". От Кира это звучит приятно. Потому что Кирилл не сваливает от него, а остаётся, позволяя трогать себя вечно холодными руками. Шуре спокойно. Сашеньке спокойно.