drunk on you

– Будет хорошо?.. – голос Чонвона неуверенный, а большие глаза горят испугом. – Должно быть, – тихо бормочет Хисын, облизывая губы, и совсем без ощущения твёрдой почвы убеждённости придвигается ближе к Яну, лежащему на столе. Он перед ним юный и светлый, выглядит чертовски мило и невинно, но клыки, скрытые за бархатом его губ, оповещают об обратном. Хисын же ещё чист, несмотря на то, что среди семёрки самый старший. На нём ещё нет клейма, но его тело постепенно готовится к его принятию. Так у обоих истончилась кожа в районе шеи, а выпирающие кадыки после ломки голоса словно обзавелись дополнительным набором нервных окончаний. – Уверен? – Чонвон оказывается смелее, сглатывает, не мигая глядит на хёна. Хисын изящен. Каждая деталь его лица заслуживает внимания, и Чонвон, естественно, им его уделяет. – Хисын… – он тянется ближе к его шее, руками дразнить его не собирается — сразу от голода переходит к делу. Губы мажут по коже, ощущают пульсацию крови в венах, и Чонвон не удерживается от горячего выдоха, из-за которого ломкое человеческое тело рядом ощутимо стукается о деревянную поверхность стола. – Чонвон-и… – очередной горячий выдох, прежде чем голодный хищник отрывается от шеи Ли и поднимает затуманенный взгляд на своего хёна. – Хисын-а, – он вытягивает его имя с нуждой, ближе к концу превращая его в нуждающийся рык, из-за которого сам Хисын приопускает веки и запрокидывает голову. – Gratias ago, – сухой шёпот, влажный глоток — ответы на покорный жест. Чонвон первый раз на пробу мажет языком по нежной и чувствительной коже шеи, из-за чего Хисын под ним дёргается и закатывает глаза, короткими ногтями впиваясь в белую скатерть. Громкое «ах» сопровождается ощущением острых клыков, норовящих прокусить тонкую кожу. – Чонвон, – прогиб в спине вынуждает Яна стать жёстче: он расталкивает коленом длинные ноги Хисына, больно ударяется им о дерево, и нависает над своей добровольно сдавшейся жертвой. Чонвон не пахнет. Его запах исчез, как только введённая сыворотка стала действовать, а вот на теле Хисына ещё оставалась смесь запахов живого человека. Пот, кровь и естественный непередаваемый аромат кожи. У Чонвона всё сводило внутри, но он сдерживался. Хисын согласился уединиться с ним в столовой не для того, чтобы стать его сладким и растянутым на долгое удовольствие десертом. Шершавый язык уже насухую мажет по кадыку, что дёргается под кожей с каждым сжатым сдержанным стоном, скрываемым Хи. Самому Чонвону уже становится не по себе от этой близости. Он бы не назвал себя слабовольным, но, чёрт, это слишком соблазнительно во всех блядских смыслах. Хисын, что утопает в чувственном запретном удовольствии на грани из опиумного плена вспыхнувшего внезапно акта любви, находит ладонь Чонвона, сжимает её, переплетает свои едва тёплые пальцы с его прохладными. Корица и мята. Ощущались они рядом друг с другом именно как сочетание этих вкусов, что хороши по отдельности, а вместе являются чем-то необычно странным и не для каждого подходящим. Хисыну стоит надавить лишь слегка, чтобы Вон плечом ударился о столешницу, вновь оказываясь рядом с ним. В отличие от Яна, у Хисына было больше терпения. Тот дрожащими пальцами провёл по его шее, огладил ямочку над ключицей и посмотрел так отчаянно, что от блеска в глазах казалось, словно он вот-вот заплачет. – Хисын-а.. – Чонвон для полумёртвого дышит оксюморонно горячо, не может отвести взгляд от волнующе-разгорячённых черт лица: распухших от желания и смачиваемых слюной с яркого языка губ, влажных глаз, что сверкают в этом дурмане, сияя яркими звёздами сквозь туман алого рассвета, раскинувшегося лёгкими облаками на бледных щеках. Чонвон с недавнего времени возненавидел рассветы и сходил с ума в ожидании заката, но именно исчезающие звезды на нежном персиковом небе вынуждали его обжигаться раз за разом. Как и сейчас он обжигался о Хисына. О Хисына, что распалял огонь жизни и в нём самом. О Хисына, что был способен сжечь его, уничтожить и из оставшегося пепла собрать снова. Вернуть его. – Коснись меня, – шёпот настойчив, ладонь накрывает чужую. Сжимает крепко. Глаза в глаза. У Хисына в груди замирает сердце. Стонать или плакать, убежать или остаться?.. Он мечется. Но Чонвон рядом такой нуждающийся, такой настойчивый. И Хисыну ударяет в голову. Он снова в чужой поволоке глаз теряется, льнёт горячими сухими губами к холодной коже. Целует. Целует. Целует. Нежно скользит губами, обхватывает ими кадык, слушая хрипы Чонвона, ощущает холодные пальцы, почти до хруста сжимающие собственные. – Хисын, – слышать своё имя вот так — невыносимо. Он умирает рядом с ним, умирает от своих душевных мук. Его сердце разрывается на тысячи частей. – Хисын. Холод кожи перемещается уже на шею Ли, сжимает крепко, из-за чего Хи начинает дрожать. – Ещё немного. Ещё совсем немного… – Чонвон шепчет успокаивающе, улыбается будто бы сквозь слёзы, и Хисын рядом тоже чувствует солёную горячую слезу, что с длинных ресниц падает на кожу щеки. – Чонвон… – 愛してる [Aishiteru], – с его губ срывается в напряжённой тряске, пока тело Хисына рядом вздрагивает сильнее в его хватке. Он не может вдохнуть, широко открывает рот в беззвучном стоне, и Чонвона пробирает вслед за ним. Только тогда его ладонь отпускает красивую шею, только тогда Хисын отстраняется, покрытый испариной и приятным живым румянцем. Его глаза влажные, а дыхание такое рваное. Он смыкает веки, и в дрожании ресниц теряются тихие всхлипы. Он зовёт Чонвона. Чонвона, который с острой знающей ухмылкой чувствует, как Ники за неплотно закрытой дверью зажимает свой рот ладонью и тяжело дыша съезжает по стене на натёртый до блеска тёмный паркет коридора, теряясь и задыхаясь уже в собственном удовольствии.