Луч висмута

      — Ты издеваешься? Ты время видел?              В коридор выходит нечто тёмное, угрюмое, так ненужное сейчас. Его смуглая, болезненно-желтоватая кожа сливается с виниловыми обоями.              Имитация кирпичной кладки. Дешёвая шершавость. Имитация беспокойства, а на деле злость.              В ответ — молчание и шуршание шнурками кроссовок. Торопливые руки Кира не могут нормально справиться с завязыванием — пальцы немного тяжёлые. Он и сам тяжёлый, расслабленно-пивной, пошатывается, поддёргивая развалившуюся пятку, опирается то на входную дверь, то на хлипкую подставку для обуви, на которой стоит обувь Рината. У Кирилла же одни-единственные старые тупорылые адидасы. Он их носит и зимой, и летом, и в огне, и в небытие.              — Когда ты уже, блядь, купишь ложку?! — бесится Кир.              Нахрена Ринату столько тапок, ботинок кожаных, если нет обувной ложки? Ему, походу, нравится смотреть на Кирилловы неуклюжие пляски.              — Тебе завтра на работу, — Ринат пропускает претензию мимо ушей. — Не забыл?              — Успокойся. Я всё прекрасно помню.              — Нехорошо будет, если опоздаешь, а ты опоздаешь, без вариантов.              — Не опоздаю! Я на пару часиков сгоняю и всё.              — Блядь, Кир, тебя еле-еле взяли, — Ринат по-родительски закатывает глаза, не веря услышанному ни на йоту. — Никто сюсюкаться с тобой не станет. И хавать твои жалкие оправдания тоже.              — Говорю же, не опоздаю. Нормас всё будет, — Кир спешно напяливает анорак и прихлопывает себя по пузу.              Хочет открыть дверь, чтобы наконец выпорхнуть в ночную свободу, но быстрые шаги сзади заставляют обернуться.              Имитация власти, но у Рината нет никакой власти. Он не может запретить выходить из квартиры, не может взять под контроль то, что ему не принадлежит, и пусть хоть падает у порога, врастает на пути Башней Федерации — всё без толку. Кир просочится ручейком, улизнёт, вырвется. Его никогда ничто не удерживало, и уж какой-то там Ринат точно не исключение. Ни суровая морда, ни здоровая рука, упёршаяся в дверной косяк шлагбаумом — нет, ничего не поможет, — пусть идёт на хуй.              Пусть идёт на хуй со своим занудством. Со своими нескончаемыми упрёками, напоминаниями, нравоучениями. Со своими поджатыми презрительно губами — блядь, как же ему не идёт их так уродски поджимать. В обычном состоянии губы Рината совсем другие: округлые, гладкие, без единой морщинки или залома. Они очень — несправедливо, неправильно — мягкие.              Застопорившийся Кирилл смотрит на них. На колючий подрагивающий подбородок. На заросшие, местами ржавые щёки. На глаза, рассеянно изучающие пол. Как же они умеют скрываться и партизанить.              Может, они и сейчас знают всё.              Совершенно стихийно, неконтролируемо и так некстати внутри Кира просыпается что-то. То, что просыпаться категорически не должно. Вот бы оно и дальше спало, сука, но нет, тянет вперёд с таким рвением и упрямством, что джек-рассел-терьер позавидовал бы. Внезапная физическая близость, та, которой быть запрещено — ведь всё решено, — обдаёт тёплой волной. Магнитит, пиздец. Несколько секунд кажется, что хочется до смерти — оно очень на краешке, на расстоянии полушага. А что хочется? Кир не знает.              — Опять одно и то же, — бурчит Ринат.              — Не одно и не другое. Бля буду, я ненадолго, — слова помогают разорвать невидимую нить.              — Как же ты меня заебал… — сокрушённо мотая головой.              — Ну а чё, это взаимно! — Кир резко дёргает ручку двери, про себя надеясь, что стоящая преградой конструкция пошатнётся и упадёт.              Не падает, сволочь. Цепкая клешня успевает вцепиться в запястье. Куртка шуршит. Рука, схваченная, крутится мельницей, пытается освободиться. Кир фырчит, толкает напирающего Рината, а тому хоть бы хны, лишь пригибается как-то неестественно, словно собирается улечься головой на Кириллово плечо.              — Не уходи, — говорит подавленно. — Не сегодня. Кир, не надо.              Он сильнее. Он выше. Под его каменным весом насекомообразная кириллообразная субстанция легко расплющивается в углу, в остаточных потугах рукой сбивает трубку домофона. Дышит быстро, чувствуя собственное влажное, кисловатое от хмеля дыхание.              — Отвали! Да отвали ты, ёбанный в рот… — Кир невнятно шевелится, но каждое движение — лишь бесполезное шебуршание и вспышки жара.              Жар во лбу от злости, а в теле — от чужого тела.              На Ринате чёрная облегающая майка; плечи его широкие, оголённые. На плотной шее, куда невольно направлено лицо Кирилла, вздулись вены. Ринат очень сильный, чугунный, большой, везде. В его необъятном поле Кир мгновенно сдувается, превращается в крошечную точку.              И хочется. Хочется невыносимо, чтобы Ринат прижал к себе крепче, размозжил целиком. Чтобы он двигался плавно, растирая под собой Кирилловы пористые косточки. Хочется, хочется, блядь!              Ну, давай… Останови. Заставь. Сделай хоть что-то!              Но ничего не происходит. Ринат, чтоб его черти разодрали, отстраняется, пятится назад, шмыгает носом, кусает губу. Нервно, досадно, беспомощно.              — Так бы сразу, — хмыкает Кир и захлопывает за собой дверь.              Гордый, в затвердевшей мигом оболочке, а внутри горький-прегорький от победы, которая нахер не сдалась. Сплюнув всё это на асфальт, Кир забивает поднявшиеся к горлу лёгкие сигаретным дымом. Пять затяжек в подряд, пока в припухших дёснах не отзовётся резью.              До метро идти минут десять через парк. Многие лавочки заняты людьми, хотя время вечернее: за одиннадцать уже перевалило. Ехать на метро, в жопу Москвы, двенадцать остановок.              Подсчёты успокаивают. Кир и шаги бы считал, но постоянно сбивается. Фокус внимания откидывает его назад — к прихожей, к трубке домофона, ударяющейся о стену, к лихорадочным вдохам. Ринат практически не дышал за эту тупую шуршащую перепалку. Он всегда так странно замирает, когда оказывается рядом, а потом рушится в слабости. Ничего не может сделать и сказать.              Трус. Вот куда девается вся его хвалёная показушная сила и жёсткость? У него же вроде есть горские корни, пусть по внешности и не очень-то заметно, но это должно придавать ему какие-нибудь суперспособности. Например, не сдаваться, добиваться своего во что бы то ни стало. Не отпускать…              Почему он всегда отпускает? Двинул бы Кириллу по морде разочек, поставил бы на место, без лишнего пиздежа и лирики. Кир, с большой вероятностью, всё бы понял.              Например, понял, что ехать ночью к старым, хуй пойми каким, приятелям, чтобы упороться, не самая хорошая идея. Особенно, когда наконец-то появилась нормальная работа. И там клёво. И будут деньги, и возможности, и шанс избавиться от долгов, и много других ништяков, заманивающих светлым будущим. Это вот имеет смысл. В этом вся Ринатовская безоговорочная правда. А в шальной уверенности Кира, что завтра хватит энергии и мотивации отодрать себя от подушки, никакой правды нет.              Можно, конечно, взять немножко «скорости», полететь окрылённым сразу в офис, но, блядь, там могут заметить широкие зрачки или по поведению считать эту хуйню. Кир не из тех, кто умеет скрывать следы потребления. По нему всё видно с первого взгляда.              Кир опять всё просрёт. Разумеется.              Постояв, поплевав бесцельно у магазина, Кир закупает две банки пива, прячет их в огромном кармане анорака, понурое лицо скрывает за маской, в уши впихивает эирподсы и топает в метро. Ехать долго, можно посидеть, полакать, послушать музыку, повыбрасывать Рината из головы.              Всё-таки здорово колбасит. Наверное, из-за традиционного предвкушения. Так бывает, когда некоторое время не долбишь. Особенно после долгих марафонов. В мышцах корнями прорастает напряжёнка, в мозгах сквозят дыры, в нос загуливает фантомный запах синтетики.              И надо немножко шлифануть, чтобы отпустило. Чуть-чуть подорвать жалкий, апатичный организм, дать ему пинка под сраку. Сразу станет хорошо, и даже после отходосов всё равно лучше, чем просто так, по-обычному. Когда вообще нахуй нет ничего внутри. Пока глаза — чёрные дыры, то о дырявости души можно не задумываться.              Хотя не обязательно, что всё будет хреново. Может, и по лайту пройдёт, по касательной. Андрюха сказал, что у него появилась какая-то занятная хуета, держит долго, и потом нормалёк. Эйфоретики и прочие конфетки иногда заходят сладко, но в целом Кир от них такого уж фантастического удовольствия давно не получает. Ещё от них хочется трахаться безмерно, а Киру не с кем. В компании о его заднеприводности не в курсах, конечно же, на пати и в увеселительных заведениях, в чьи гостеприимные объятия порой заносит в основном все гетеро.              Не, было дело, пару-тройку раз Киру везло, но этого не хватало, а лишь раззадоривало потребность.              С одним ноунеймом, модником в идиотской шапочке, больше напоминающей еврейскую кипу, слабо осознающий себя Кир случайно слипся в туалете. Сосал, как не в себя, жадный, дорвавшийся, бросался то к хую, то к губам. Казалось ничего нет вкуснее на свете, чем обсасывать тот тонкий длинный член. Водить гладкой головкой по внутренней стороне щеки туда-сюда, ловя скользкие мурашечные волны. Играться с пирсой на чужом языке, как котёнок с бантиком. Хихикать дебильно.              Всё так выворачивалось наизнанку, басило щекотно, разбегалось микроскопическими шариками под кожей, и бордово-красный свет пригибал к липкому кафелю. Хотелось разложиться в коленно-локтевую прямо там, в каплях мочи и пролитых коктейлей, стать неокубом, дать извивающемуся змеёй члену проникнуть в себя до самого хребта — и разломаться, раскатиться по сторонам.              Второй раз случился посерьёзней. Кир нюхал где-то на «Китай-городе» и шальной пулей словил взгляд одного взрослого типа. Крышу сорвало быстро, позабыл Кир обо всём на свете, уехал хуй знает куда с этим мужиком, вытворял всякие непотребные вещи, в которых и под пыткой никому не расскажешь. Потом, правда, при получении анализов из «Инвитро» вспоминал и трясся. Благо, пронесло и пролечилось.              Выбора как бы не было. Если кататься на тандем-велосипеде и ебаться половину суток не прекращая, там уже не до средств защиты. Резина сохнет, скатывается мерзко вместе со смазкой, мешается. Член нужен полностью: настоящий, кожаный.              Да всё, что под руку попадётся, становится членом. На ум приходят разные извращения; их хочется опробовать без всяких моральных установок, и о последствиях не думаешь вообще. Думаешь только о том, насколько хорошо быть заполненным или заполнять. Слизываешь ядовито-сладкий пот, жаришься равномерно с обеих сторон, пока окончательно не выгоришь. Стонешь от кайфа. А на следующий день стонешь, когда не можешь нормально посрать. Охуеваешь, когда видишь кровавые брызги под ободком унитаза.              И всё равно же как-то эти побочки забываются. И хочется ещё. Да. Это дикое желание ничем не остановить: ни приступами адской мигрени, ни ночными икроножными судорогами, ни тошнотой, ни бессонницей. Ко всему сопутствующему привыкаешь со временем. Если охуенно, то охуенно — и больше ничего не надо.              Если честно, Кир без вопросов бы сейчас с кем-нибудь помарафонил и поебался. В обычной жизни у него секс лишь с собственной рукой, и то, полупустой. Оргазм сухой, еле достижимый. После того, что даёт наркота, вряд ли возможно иначе.              Если бы не Ринат и их общая единственная комната, Кир по-любомуупарывался и наяривал до мозолей или приводил кого-нибудь только с этой целью, а так, в компании, нет особого смысла, да и палевно. А то случалось уже недоразумение, когда Кир совсем обдолбался и начал приставать к одному знакомому парню на глазах у всех. Ушко полез лизать, блядь… Хорошо, что все сделали скидку на трип: как-никак признаваться в пидорстве в планы Кира не входило.              Ладно, похуй. Речь сейчас совсем не об этом. Кир едет немного расслабиться, сбросить оковы, ручками пожамкать кресло, ножками потонуть в мягком ковре, позалипать в обои. В последние дни столько нервной херотни вываливалось, с новой работой, новыми людьми, обучением мозговыносящим и прочим. Кир заслужил сбросить пар. Ничего более. Неугомонный Андрюха пусть предлагает, как всегда, куда-нибудь мотануть, покутить — Кир откажется чётко, без сомнений. Он просто взбодрится и завтра будет как штык с новыми силами браться за дела.              Имитация полезных новшеств, а на деле — адски выбешивающая встряска.              Вот Ринат удивится, скажет: «Да, я был не прав. Я недооценивал тебя».              Довольный представленной картинкой Кир вальяжно плюхается на сиденье. На синей ветке народу меньше, ехать долго — можно приспустить маску и открыть пивас. Дома Кир пару банок опустошил, на что Ринат успел, конечно же, пофырчать. Он на постоянке такой вредный и раздражённый. Ему тоже не помешало бы периодически отвлекаться, а то работает до белого каления и злющий потом ходит, как старый индюк. Скидывает все накопленные эмоции на Кирилла бедного-несчастного, хотя тот ничего плохого никогда не делает. Как говорится, не злитесь на ленивых, они вам ничего не сделали.              Ну да, сидел Кир пару-тройку месяцев, пинал хуи, перебивался подработками, прикармливался из Ринатового холодильника, как и в карантин было. Да, всё верно. Так это не Кир же виноват, что работодатели дебилы. Да и обстановка в стране такая себе. У всех то понос, то золотуха.              И до сих пор к татухам Кира любят поцепляться. До сих пор, блядь! Хотя какой, сука, век на дворе? Не нравится этим консервам, видите ли, невинная надпись «Висмут» и прелестная розочка на Кирилловом честнейшем лице. А в очередной вшивый барчик идти ой как не хочется. Не вывозит сердечко скакать ужаленным от стола до стола за копейки. К тому же после карантина люди перестали чаевые оставлять. Вообще жопа. Никакого выхода нет.              Из мыслей выбивает противное завывание ребёнка — у Кира трек закончился как раз на этом моменте. Напротив в вагоне сидит молодая мамашка, а её чадо пытается залезть ногами на кресло и весело воет, взбудораженное собственной идеей. Мамашка — ноль внимания, уткнулась в телефон. Ребенок шаркает грязными ботиночками по пластику, забирается на обивку. Днём лил дождь, и следы остаются экспрессивно-какашечные.              — Ой, что же ты делаешь? Не надо! Ай-яй-яй, — замечает бабуля рядом, трясёт указательным пальцем в мятой пакетной перчатке. — А ну слезь.              Мамашка без интереса переводит глаза, оценивает исподлобья ситуёвину, но ничего не говорит. Мелкий, мигом сориентировавшись, что ругать его не собираются, продолжает веселье, залезает целиком, пытается встать, а не получается: поезд начинает движение, мотается из стороны в сторону. Вот-вот кажется, что мелкого скинет с сидушки башкой на пол: настолько неустойчиво выглядят его поползновения, а матери похрен.              Возмущения бабули, естественно, не заканчиваются. Кир их уже не слышит, в наушниках включается агрессивный биток с женскими стонами на сэмпле и следующее за ними: «I fucked around and got a brand new bitch. Fuck her till her legs both twitch…»              Немая сценка же продолжается. Бабулечка, ужасно милая, и негодование своё праведное высказывает так же мило. Одной рукой прижимает к груди маленькую кружевную сумку, словно сердце защищает, а другой жестикулирует с манерностью королевы Елизаветы.              Мамашка на замечания никак не реагирует. Сколько ей лет-то, блин? Может это вообще сестра? Слишком уж молодая, ненамного старше Кирилла. Похоже, залетела по малолетке, сдуру аборт не сделала и теперь не знает, что делать с личинкусом. Такие девки в итоге сбагривают выродыша какой-нибудь сердобольной душе и дальше живут своей жизнью, не парятся.              Отврат, какая она неприятная, неопрятная, на офницу похожа. И ребёнок замызганный, на куртёжке замасленные следы и белёсые разводы от соплей на рукавах. Выкручивается весь, пищит без причины, так громко, что писк через музыку прорывается.              На следующей остановке мамашка хватает пацана грубо за капюшон, чуть ли не сбрасывает с кресла, тащит за собой на выход, успевая на прощанье кинуть бабуле нечто мерзотно-словесное.              Вот сразу видно — крыса. И видно даже через маску, как лицо бабуленьки окрашивается оскорблённой грустью. Она ещё некоторое время сама с собой мысленно разговаривает, мотает отрицательно головой и вздыхает, поглядывая на оставшиеся грязные следы.              Кир теряет интерес к происходящему, делает большой глоток. Пиво благодатно холодит рот, успокаивает ноющие стоматитные язвочки. Когда они успели так разрастись? И не заживают никак, мрази. Надо бы меньше их тревожить языком, а не получается. Челюсть автоматом напряжена, и сводит, и сводит, а язык крутится и крутится. И выхода этой противной энергии нет.              Подавшись вперёд, Кир упирается локтями в колени, отвлечённо листает ленту соцсети. Ничего прикольного. Мелкопятнистый пол и то веселее. И какие же длинные промежутки между остановками на синей. Едешь целую сраную вечность.              Все присутствующие в вагоне тоже это чувствуют: сидят, растекаются, под вечер уставшие, опухшие, страшные. Все в тёмном, скучном, бесцветно-осеннем, лишь бабуленька выделяется светлым пятном. Внезапно Кир понимает, что пялится на неё, а она на него. Странно, но в её влажных, окружённых складками глазах нет осуждения. Обычно бабки крестятся и плюются от отвращения при виде Кира, а эта нет. На секунду мерещится, что она хочет что-то сказать, крикнуть сквозь шум двигающегося поезда, но дискомфортный Кир отклоняется, прячется, всем видом показывая, что общаться не намерен.              Сеть ещё пропадает, как назло. Трек зависает на половине, вынуждая тупо обновлять страницу и пить. Пить и пить, пока банка не закончится. Пропустив в щёки отрыжку, Кир невольно косится по сторонам. Ни телика, ни рекламок нет, некуда позалипать. Только на скучных людей.              Две подружки слева шушукаются. Паренёк сидит в углу, сложив руки на груди. Казах, или бурят — не разберёшь, — дрыхнет, раскинув широко ноги. Другой мужик читает электронную книгу. Остальных Кир не может разглядеть. А поезд всё едет и едет, тихо постукивая, жужжит, посвистывает. За окном мелькают коричневые бесконечные трубы, бетонные блоки, снова трубы и трубки — сплошные ржавые полосы.              Блядь, какая же долгая остановка. Быстрее бы приехать, а то мало ли там на хате все всё сожрут, снюхают. Подобное уже случалось. Что у подружань Андрюхи, что у типочков знакомых носы — профессиональные пылесосы, а ротики, как у желторотых птенчиков, не захлопываются. Закидывай им что угодно, без остановки, они всё будут требовать и требовать своё. Кир и сам такой же вечно голодный птенец. Всё, что дадут, сожрёт без промедления.              От мыслей об этом трясёт. В икрах давит. В животе леденеет и куда-то вниз ухает глыбой льда. Приходится сдерживать себя. Чувство похоже на то, когда долго хочешь в туалет, терпишь, а когда подходишь к толчку, накопленное желание вырывается с максимальной силой.              У Кира это желание переплетается с сексуальным подтекстом. Телесным возбуждением. Он влюблён в наркоту — это точно. Будь возможность, он бы её выебал, кончил и заделал множество другой наркоты.              Кир никогда никого не любил, как эту чертовку — богиню удовольствия. Она предстаёт перед ним в женском обличье. Единственная женщина, которая заводила и заводит. Но она та ещё сука конченная. Отправляет в небеса и хуярит об землю, колошматит тряпичное тело, а после снова просит прощения, целует каждую клеточку, ласкает с непередаваемой нежностью. Она способна прочистить мозги, разогнать шестерёнки до сверхчеловеческой скорости, а, наигравшись, харкнуть в них вязкой слизью.              Понятно, что отношения эти нездоровые, они никуда не приведут — а что поделать. Кир другие разновидности отношений и не знавал. Ему всегда нравились ебанутые, перекрытые на голову либо мудаки, либо… гетеро-мудаки. Ринат не в счёт, потому что это Ринат. Откуда он взялся в бессмысленной Кирилловой жизни до сих пор не ясно.              В то время Кир работал офиком в ресторане. Хороший, кстати, был ресторанчик. Современный, мажорный, да и зарплата годная. Ринат там на кухне шефил. Такой серьёзный мужик в бандане и с ножом. Типичный натурал с лёгким кавказским налётом мужественности. Кто бы мог предположить, что он окажется тем, кем оказался. Добрым, блядь! До усрачки добрым.              Ринат же сам предложил, тогда ещё малознакомому Киру, пожить у себя на время. Пожалел бедолагу. Не знал, дурак-добряк, что долбоёба Кирилла ранее выгнали за неоплату.              Ринат без вопросов вошёл в положение, по-простецки, открыл двери своей небольшой, но симпатичной хатки, помогал постоянно и ничего не требовал. Когда Кира пульнули из рестика за очередной прогул, Ринат не стал делать то же самое, хотя мог легко. Он дал время найти новую работу. И снова, и снова. Одно одолжение, второе, третье. Он говорил: «Ничего страшного. Потом вернёшь. Я понимаю». Но оно постепенно и неизбежно сменялось на: «Ты издеваешься? Ты серьёзно? Кир, блядь! Снова?»              Бедный Ринат. Не знал он кого пригрел у себя на тёплой волосатой груди. Причём буквально пригрел.              На минуту в голову Кира лезут неуместные, обрывочные образы их случайной, чертовски ошибочной шалости. Кухня. Неожиданный поцелуй, и руки, отталкивающие, притягивающие, вжимающиеся крепко. И губы, оказавшиеся на удивление подходящими, чувственными — насколько мужчина вообще способен быть чувственным.              И дело вовсе не в сексе. А в чём? Кир не знает. Какого хуя всё это произошло и зачем. Ошибка. Матрица сломалась. Такие мужики, как Ринат, должны трахать баб, а не каких-то там костлявых Кирилловых субстанций. Это в корне неправильно. Это бредятина какая-то.              Кир сердито цокает через зубы, собирая пивно-горьковатую слюну, поднимает взгляд и только сейчас замечает очередной кипишь. Женщина средних лет стоит у первой двери и смотрит настороженно по сторонам. От второй до третьей двери перебегают подружки, затем на другую сторону вагона скачут, шушукаются. Мужик с книгой тоже поднялся, непонимающе округлив глаза под тонкими очёчками. Все переглядываются друг с другом пришибленно, о чём-то переговариваются.              — А чё происходит? — себе под нос бурчит Кир.              Поезд едет спокойно, вроде всё нормально. Какая остановка была? Почему табло не работает? Световые змейки над дверьми моргают на всех остановках сразу.              Поезд едет и едет. Все потихоньку начинают суетиться. Кир включает телефон — всё ещё нет сети. Поломка какая-то стряслась или что? Какая была остановка? Была ли? Кир задумался и не заметил, что поезд не останавливался и до сих пор шуршит где-то во тьме тоннеля. Сколько они так едут? Что за хуйня?              — Сломались? — доносится сбоку.              — Наверное, уехали на кольцо случайно. Или на другую линию…              — Какую нахер другую линию?! — злится кто-то в ответ. — Это так не работает! В метро все линии распределены чётко.              — Ну, а что тогда?              — Позвоните машинисту.              — Да успокойтесь. Рано ещё. Видите — мы замедлились. Просто медленно едем, пока не доехали.              — Да мы уже минут пятнадцать едем! Или двадцать! — женщина не выдерживает, подходит к решетке связи с машинистом и тыкает кнопку.              Все тут же замолкают. Слушают рваное шуршание.              — Алло! Алло! Товарищ машинист! Алло, вы меня слышите? Алло! Тьфу! — женщина дубасит по бесполезной кнопке кулаком.              Типичная Зинаида. Про таких говорят: и коня на скаку остановит, и в горящую избу войдёт, и кого хочешь заебёт. Интеллигентный мужичок-чтец с её резкими методами не согласен.              — Уважаемая, не ломайте связь. Надо подождать, сейчас всё образумится.              — Не ждать надо, а что-то делать, а то уедем ещё непонятно куда!              — Максимум в депо.              — А какая последняя остановка была, кто помнит? — спрашивает одна из девчонок.              Все начинают высказывать предположения, однако предположения в край разнятся: «Киевская», «Арбатская» или вообще уже «Молодёжная». Короче, полный бред, вызывающий ещё больше споров и смуты.              — Не понимаю, — раздаётся рядом. — Это куда мы едем?              Кир от неожиданности дёргается, вынимает наушники. Не заметил, когда бабуля успела подкрасться мышкой и присесть. Она что, к нему обращается? Почему к нему? Он-то откуда знает?              Остаётся лишь пожать плечами.              — Ой, как нехорошо, — качает головой бабуля.              — Так, товарищи, надо что-то делать! — громко кричит Зинаида.              Около неё успевает столпиться несколько человек, и все достаточно близко от Кирилла — он сидит в самом центре вагона.              — Не стоит устраивать панику. Надо цивилизованно подождать, пока поломку устранят, — разумно вмешивается чтец.              — Разуй глаза! — фамильярно возмущается Зинаида, болтая маской на двойном подбородке. — Никакая это не поломка. Нас куда-то увозят. Это больше похоже на теракт! Поезд угнали террористы…              — Чушь несусветная…              — А ты посмотри, этот вот сидит и в ус не дует… — толстенькие пальцы, украшенные красным маникюром, указывают на молчащего казаха.              — А он-то тут причём?              — Так, скорее всего, его собратья поезд и захватили!              — Уважаемая, имейте совесть, не несите ахинеи… — охает чтец.              Девчонки, шныряющие туда-сюда по вагону рыбками, мешают услышать реакцию самого казаха, на столь гадкое замечание.              — Ох, что же творится… — вздыхает бабуля.              — Да всё нормально, ба, — отвечает Кир. — Не надо слушать эту сумасшедшую. Никто не угонял поезд. Это невозможно.              — Вот именно, — подтверждает чтец, каким-то чудом услышав Кирилловы слова. — Надо всем просто присесть и успокоиться.              — Какой присесть?! Меня дома дети ждут голодные.              — Нас всех ждут.              Они опять ссорятся, но хоть выискивают в ходе разбирательств полезный результат: сравнивают общее отсутствие сети на телефонах. Столь явный пугающий факт приравнивает всех в одно печальное состояние, опускает эмоции к земле. Или, лучше сказать, под землю. Кто-то беспомощно присаживается обратно, кто-то, в надежде увидеть платформу, вперивается липким лбом в «Не прислоняться».              За стеклом темно и плоско. Трубки, только бесконечные трубки грязного металла и шуршание колёс. Непрекращающееся движение, и больше ничего. Кирилла это начинает бесить, он ставит пустую банку под сиденье, поднимается с места.              — Ты куда, сынок? — растерянно спрашивает бабушка.              — Да тут я. Посмотрю, чё в других вагонах, и вернусь.              Вместе с объяснением внутри появляется непонятное чувство, словно что-то опустили на грудную клетку. Ответственность? Желание незнакомке помочь, защитить её как-нибудь? Вот и чего она выбрала именно Кира? Из него защитник, как из Рината — гей. А деваться некуда. Такие божьи одуванчики, как эта бабуля, они же, как кутята — беспомощные. Ищут за кого бы зацепиться, ищут какой угодно опоры, а Кир случайно под руку попался. Он не похож на ссыкуна. По крайней мере, пока не подходит к началу вагона, прижимая ладони к соединяющей двери, не вглядывается повнимательней.              Имитация движения и времени. На самом деле время стоит. В соседнем вагоне люди стоят и сидят смирно стрелочками часов. Они совершенно не замечают, что поезд разучился останавливаться. Они все замедленные. Если и двигаются, делают это чудовищно неестественно, как в ебучем слоумо.              Сглотнув собравшийся в горле комок, Кир идёт к следующему вагону. Наблюдает ту же самую картину. Он хочет постучать, захуярить по двери со всего размаху: ногой, рукой, головой, оторвать со стены огнетушитель, кинуть его в стекло, разбить тут нахуй всё, но… Но нельзя. Нельзя поддаваться порыву, пугать остальных, пугать бабулю. Ей же лет сто, она на ладан дышит, ещё остановится моторчик с перепугу.              Нельзя. Нельзя. Нельзя поддаваться панике.              — Ну что? — спрашивает бабуля, когда Кир присаживается обратно.              — Все остальные, видимо, тоже успокоились и ждут.              — А чего ждут?              От такого вопроса Кир теряется на мгновенье.              — В смысле… Э-эм… нашей остановки?              Бабуля нервно шуршит перчатками, поправляет золотое кольцо.              — А если не будет нашей остановки?              Вопрос добивает, заколачивает молотком. Откуда Кир знает? Он же просто ехал на занятия по химии, а никак не на занятия по выживанию. У него с собой банка пива, пачка вишнёвого «Собрания», жвачка и всё. Даже ключей от дома нет. Забыл взять их в ходе обмена любезностями с Ринатом.              Как же теперь без ключей возвращаться? Будить Рината? Он тогда точно не выдержит и даст Кириллу пизды.              А надо было раньше! Надо было в коридоре ещё это сделать, когда была возможность. Кир бы не уехал и не оказался в этом тупейшем, невозможном ни физически, ни логически, пиздеце.              Поезд едет и едет. Пошёл он на хуй этот поезд. Сука, почему он не просто может взять и остановиться?!              Девчонки друг к дружке прильнули, гладят белые ручки успокоительно. Зинаида фырчит, нахохлилась, шарится глазами по вагону, шевелит ртом негодующе. Интеллигент думает своё интеллигентное. Казах, кажется, со всем смирился. Ему безразлично на всё. Он, очевидно, настолько заебался на работе, что появись сейчас в вагоне летающие осьминоги — он не удивится.              Парнишка в углу поглядывает. Чё он пырится сюда, придурок?              Принаряжен, будто мамуля лично одевала. В рубашечке и пиджаке, джинсах голубых пижонских, подстриженный идеально. Кир таких терпеть не может — вылизанных чепушил. У них всегда имеется двойное дно, а там, в водорослях и иле, спрятано что-то гадкое. Предательское. Кир уверен точно, потому что первый мальчик, в которого он втюрился, был именно такой. Он, блядь, сосаться сосался с Кириллом втайне по углам, тёрся стояком, смущался миленько, а затем взял и растрепал всем всякую хуйню. Типа он не при делах. Это всё пидор Кирилка к нему в трусы лез, а сам он натуральный Д’артаньян.              Уёбок, одним словом. Кир показывает ему фак, с красующимся на нём большим чёрным крестом, произносит без звука: «Иди на хуй». Парнишка по щелчку превращается в томат, отворачивается.              — Смотрю, ты верующий, сынок? — мягко замечает бабуля.              Именно это она и заметила, почему бы и нет. Очень кстати.              Пару лет назад Кир себе по приколу забил на пальцах несколько разных крестиков, ноликов и прочей ерунды. По сбитым костяшкам пустил колючую проволоку. С чего бабуля решила, что эта неоднородная мазня сигнализирует о каком-либо вероисповедании — непонятно, но спорить Кир не видит смысла и кивает.              — И хорошо. Вера — то же знание. Если мы верим, что поезд остановится, то, значит, мы знаем это.              — Да, как иначе-то, — соглашается Кир, не обращая внимания на высокопарность высказывания. — Не может же он ехать вечно в никуда.              — Ой, сынок, может. Что ему остаётся делать в такой темнотище?       Кир опять кивает. Имитация понимания, а на деле — полная мысленная тьма, и Кирилл в ней едет в никуда.              — Больше нельзя ждать! — вскакивает с места Зинаида. — Надо разбить окно. Покричать. Вдруг кто услышит.              — Не выйдет. Мы глухом тоннеле, — просыпается казах.              — Тебя, чурек, я не спрашивала!              Далее следует череда разноголосых вариаций: «Женщина, возьмите себя в руки!» Какое-то время на все предложения Зинаиды, вроде нахождения стоп-крана, открывания дверей и прочей бесполезной хуйни, идёт разрозненный спор.              — У меня же дети! Они дома одни, — злость меняется на отчаяние, а голос с деловитого падает до дрожащего. — Одни! Вы понимаете? А мы тут едем куда-то… Мы ж тут все умрём!              — А, может, мы уже… — неожиданно вставляет молчаливый парнишка. — Уже того…              Пауза. Раз — фонарик за окном. Два — фонарик молнией по стёклам. Фонари обычно появляются перед остановкой, но остановки нет.              Поезд знает одно — ехать. Ему нет дела до болтовни людей. Он не слышит их затихающие в ужасе голоса. Снова становится очень тихо, и Кириллу кажется, что вагон отсоединился от рельсов, и он вовсе не едет, а завис на месте. А трубки, двигающиеся за окном, имитируют движение. Всё вокруг двигается, обвивает железную баночку со всех сторон, удерживает. Окружающий шум записан и воспроизводится из колонок. Всё не по-настоящему, потому что иначе невозможно. Игра в невозможность. Игра с человеческой реакцией.              — Слушайте, мы не умерли и не умираем, — говорит Кир и как-то совершенно неосознанно поднимается, чтобы все его лучше слышали. — В Интернете сейчас полно подобных социальных экспериментов. Я видел сто раз.              — Точно, — соглашается парнишка, хотя его одобрение никому на хер не сдалось.              — Психологическая проверка? — уточняет чтец и тут же отвечает сам себе. — Да, похоже на правду. Я заметил, что люди в соседних вагонах не выражают беспокойства, и очень странно себя ведут. Очевидно, нанятые актёры.              — Что, как в фильмах прям? — удивляется одна из девчонок.              — Вроде того, — Кир улыбается уголками рта. — Нас, точняк, снимают сейчас. Хотят посмотреть, как мы проявим себя в экстремальной ситуации.              Зинаида, заметно обрадовавшись, что происходящему можно найти нормальное объяснение, собирается духом, подскакивает к притаившейся в углу камере, машет кулаком грозно:              — Изверги! Я вас засужу! Остановите поезд! Остановите быстро! Вы у меня попляшете! Засужу, твари!              Ругань не помогает. Поезд не собирается останавливаться, как и Зинаида со своим гневом: то плюющаяся, то пытающаяся сбить камеру сумкой. Люди одаривают её жалостливыми взглядами, но вроде общая тревожность потихоньку снижается. Это приятно. Кириллу приятно, что его идея оказала такое благотворное влияние.              Чтец подходит ближе.              — Как вас зовут, молодой человек?              — Кирилл.              — Хорошо это вы придумали, Кирилл, — рука на плечо укладывается: аккуратно, но Кир вздрагивает. — Давайте пройдёмся, поговорим.              Они идут к началу вагона, подальше от Зинаиды — как раз на неё сейчас всё внимание нацелено, — упираются оба в первую дверь. Смотрят внимательно: мужчина на волнистые линии за окном, а Кир на мужчину. Хорошо сложён он, высок. Взрослый, залысевший, но не сказать, чтобы старый совсем. Плечи его укрывает плотный вельветовый пиджак; на ногах простые синие джинсы. Приятный, импозантный мужик и без выебонов. На преподавателя похож, и голос у него такой же выверенный, поставленный.              — Не думаю, что мы находимся в симуляции, или вроде того, — говорит он предусмотрительно тихо.              — Почему это? — фыркает Кир, мгновенно обиженный сомнением.              — Не принимайте на свой счёт, Кирилл. Ваша теория, правда, хорошая, — вздыхает, — приятно обнадёживающая. Однако ж я могу отследить признаки, что поезд находится в движении. Состав замедляется периодически и разгоняется.              — Не факт.              — Ничто не факт, — желтоватые глаза мужчины ловят Кирилловы: бегающие, обдумывающие. — Но, полагаю, корень проблемы здесь совершенно в другом… Да-да, я мог бы сейчас рассказывать об электрическом токе, о контактах, фарфоровых изоляторах, магнетизме, о воздухе… Чувствуете какой сейчас воздух? Не суть, конечно, но прошу, присмотритесь внимательнее. Многие ответы можно найти в том, что кажется неуловимым и слишком очевидным. Это всегда на расстоянии прикосновения. Оно рядом, а не там за дверьми. Ох, простите, Кирилл, вероятно, для вас это просто набор слов…              Конечно, набор слов. А ещё более странно, почему этот наборчик подарочной шизы адресован Кириллу. Вдруг Кириллу. Человеку, с трудом окончившему девять классов. Человеку, не терпящему общение с незнакомцами вообще: ни нормальными, ни сумасшедшими. Обманывающему себя, каждый ебучий раз, что все тусовки и сборища несут хоть какой-то смысл и пользу. Пусть это и не причём. Похуй.              — Прости, Кирилл, мне так многое нужно тебе сказать, — теряет формальность чтец и как-то виновато усмехается. — Слишком много всего накопилось. И слов не хватает. И объяснений, несомненно. Я мог бы рассказать, хотел бы, да, но поезд уже уехал. Ха, как верно подмечено про поезд… Кажется, я только сейчас понимаю, что происходит. Думаю, происходящее — отчасти моя ошибка.              — Да о чём вы вообще говорите…              — О том, что я слишком рано ушёл с рабочего места, — выдавливает из себя чтец и поджимает губы — совсем как Ринат. — Я должен был остаться, проследить за всем. Довести до ума начатое. Но этот проект… с путевой схемой, он новый абсолютно… Неизмеримая груда работы! Кирилл, ты не представляешь. Столько сложностей, механизмов, кронштейнов, рельс, мягкой стали, поворотов-разворотов. Я не был к такому готов. Я не знал, что всё так сложно. Да, я разозлился, ушёл, надеясь, что как-то без меня разберутся. Какой-то поезд. Один лишь поезд. Как-то же он доедет, другие же едут… Вот, Кирилл, посмотри в тот вагон…              Кир поворачивает голову, смотрит на пассажиров. Все сидят скрючено, сгорбившись старичками, пялятся вниз, будто на телефоны, но телефонов в руках их нет.              Имитация очень важных дел.              — Видишь? — слышится сзади.              Прищурив глаза, Кир усердно пытается что-то увидеть. Не выходит. Вагон трясётся. Всё раздваивается. Некоторые из людей за этой размазанной чертой вроде бы глядят прямо сюда. Лица их растянуты овалами, носы и лбы выпирают неестественно, а под глазами прорисованы чёрные круги. Черепа, обтянутые кожей, а не лица. А одна черепушка, неотрывно глядящая в упор, самая уродливая. Серая, запачканная тёмными кляксами.              — Видишь?              — Да что, блядь, я должен…              Ничего не должен. И никому, потому за спиной никого нет. Ни у дверей: ни у этих, ни у других. Ни в центре вагона.              — А где? — Кир обращается к пидорку в углу, находившемуся ближе всего. — Где дядька?              — Без понятия, —узкие плечики равнодушно передёргиваются.              — Да в смысле… Ты же тут сидел. Видел всё. Слышал, о чём этот псих трепался. Куда он делся? Куда он, мать его, исчез?              — Откуда я знаю, — пугается чепушила и вжимается в угол ещё сильнее.              — Ты меня за дебила держишь? Куда. Говорю. Он. Делся? Он не мог просто взять и испариться, блядь!              Кир напирает, подходит в плотную, стукаясь коленями о колени парнишки. Нагибается. Разозлённый пиздец, что ему так нагло брешут в лицо, и готовый выбивать правду силой.              — Да не знаю я! Не знаю, отстань!              — Ага. Хуй там. Всё ты знаешь и знал… Знаешь и знал, сука!              Рука, злобная гиена, скалится побелевшими морщинками кулака. Хватает рубашку, сворачивает в бутон. Другой кулак замахивается. Лёгким ветерком. Жизненной необходимостью. Набить морду лживую за всю хуйню. Сделать то, что когда-то не сделал. Кир должен. Кир обязан.              Удар прерывается почти в конце. Тепло гладкой щеки едва прикасается к колюче-проволочным Кирилловым костяшкам. За спину, за плечо тянут назад, заставляя глупо взбивать воздух конечностями.              — Э-э, жынды, ты чё творишь. Не надо так, — казах оттаскивает буяна, как ребёнка, подальше, кидает на сидушку. — Посиди, угомонись, а. Подумай.              — Да нормально всё! Спокоен я! Спокоен, — Кир нервно облизывается, дёргает головой и хрустит пальцами, но попытку подняться не делает. — Дядька пропал, но, главное, я спокоен.              — Какой дядька? — удивляется подошедшая Зинаида.              — Да этот… ебаный в рот. Этот в очках. Пиджаке. С книгой электронной ещё он был… — Кирилла никто не понимает, и он топает в гневе. — А-а, сука, забейте!              Затёртый адидасовский кроссовок быстро стучит по полу. Татуированные пальцы вплетаются в немытые с позавчера волосы. Пряди все липкие. Фу, противно. И по скальпу влажно. На лбу выступила испарина: сверху ледяная, кристаллическая, висмутовская, а внутри жаркая, вязкая. Кир утирается плечом, тонет взглядом в пятнах резинового пола. Смотреть на окружающих уродов тошно. Все они из какого-то дурацкого фильма, вроде тех, что люди постоянно советуют посмотреть, а Кир не смотрит.              Кир в последнее время не хочет ничего смотреть, ни играть в комп. Даже в телефоне лазить заебало: видосики ебучие смотреть. Тупеть и тупеть. Падать и падать. Ничего не делать. Не вставать. Не шевелиться. Спать по пятнадцать или семнадцать часов, а потом не спать несколько суток. Выжимать из сердечка — иссохшего — всё до последней капли крови.              Чтобы ничего, блядь, не осталось. Ничего.              — Кирюшенька, — хлебно-мягкой волной доносится бабулин голос. — Не расстраивайся. Не стоит.              Тут приходит осознание — если бабуля слышала, как Кирилл представлялся чтецу, значит, и самого чтеца она видела. Она не будет придуриваться по примеру остальных идиотов. Она честная, хорошая. Она к Кириллу с самого начала со всей добротой относилась. Приняла таким, какой он есть. И искупление ошибок прошлого тут ни причём.              — Он же исчез… Вы видели его. Его нет. Он исчез.              — Так то была его остановка, Кирюшенька, — улыбается маленьким тонким ртом бабуля. — Он вышел. Все выходят рано или поздно.              В доказательство она показывает куда-то рукой. Там вроде сидела Зинаида, но теперь — пуф! — растворилась. И сразу пусто как-то стало. И тихо. Всё-таки подобные женщины занимают очень много эфира. Имеется у них нечто вроде тяжёлой энергетической ауры. Веришь-не-веришь, а чувствуешь присутствие и давишься. И налёт приторных цветочных духов потом вытолкнуть из лёгких не можешь.              Кириллова тётка, у которой пришлось одно время вынужденно пожить, была такой же. Не плохая, нет, но бесячая. Заполняющая всё пространство и выталкивающая прочь.              Вагон неплохо так опустел, а Кир почему-то не может толком вспомнить, кто присутствовал изначально. Поворачивается к бабуле и осторожно уточняет:              — А вы тоже выйдете?              — Нет, что ты, сынок. Мне до конца.              До какого такого конца? Разве это не конец? По всем наблюдениям, фляга у Кира засвистела звонко. Свихнулся? Перекрыло? Может, это всё трип?              Точно! Как он раньше не подумал об этом? Скорее всего он приехал к Андрюхе, они нахуярились непойми-чего и, походу, не колёс, а чего пожёстче. Как тогда со спайсами было: Кир превратился в ножку стола и еле смог стать человеком снова. Вот и сейчас разум понесло в далёкие края. Получился сон — не сон. Реальность — не реальность. Галлюны — одним словом.              Нет никакого поезда и людей. Кир наверняка сидит в огромном кожаном кресле, проседает в подушках с дебильной миной и слюнкой, поблескивающей на заеде. Интересно только, чего он вдолбил такого сильнодействующего, а то больно уж картинка ясная и ощущения получились рельефные.              Остаётся вялая надежда, что не ширнулся. Как-то уже поступали Киру столь сомнительные предложения, но он пока ссал и отказывался. Типа, кто ширяется в двадцать первом веке? Тем более зачем, когда и так другой наркоты навалом?              Хотя какая разница, как отправляться в Вальгаллу.              Неужели Кир не отказался на этот раз? А как же работа? Как же обещание? Как же Ринат? Неужели Кир настолько конченная мразь?              Он бьёт себя по глазам, по щекам, сдавливает кулаки, стучит по бёдрам, пытаясь вернуться в своё тело.              — Мудак. Мудак. Мудак…              — Кирюшенька, ну не надо, — грустно просит бабуля, кладёт небольшую полиэтиленовую ладошку на Кириллов затылок, приглаживать начинает. — Раз. Два. Три. У кошечки не боли. У собачки не боли. И у Кирюши не боли…              В носу у Кира фейерверком загорается, колет множеством осколков, в лёгких беззвучно бултыхается. Требует выплакаться, но слёзы не идут. Глаза так и замирают: широко открытыми, иссыхающими. Имитация нормальности. Имитация чувств.              Чувств нет. Есть одно лишь ясно сформированное желание — домой. Выйти бы сейчас нахуй из поезда и через парк топать беззаботно, вдыхать запах яблок, разбитых о тротуарную плитку, газона влажного. Затем, царапая ключом побелку на подъездной стене, ждать лифта, открывать тяжёлую стальную дверь, скидывать старые кроссы, меняя на смешные тапки со смайликом какашки. Мыть руки и на кухню, где Ринат что-то готовит с толком и расстановкой, в своей профессиональной манере.              Помидорки свежие, огурцы, петрушка, курица в сливочном соусе. Над сковородкой пар. На голом оливковом плече Рината полотенце. Он дома всегда в облегающей майке.              Он такой, что сойти с ума, со спины, в полуобороте. Мужественный. Воин стали и огня. Триста первый спартанец. Он с чем угодно может совладать своими сильными ручищами и из самых простых продуктов умеет приготовить амброзию. Умереть можно прямо за столом. Кир почему-то никогда в этом не признавался: стыдился слабости. Придирался ещё нарочито, типа Ринат у себя в рестике готовит пафосные блюда, а дома всегда всё простенько. И на десерт всегда одни и те же зефиры «Белёвские».              Кир их терпеть не может, а Ринат их обожает, может лопать тоннами. Сидит по вечерам, прихлёбывает чай из кружки-супницы, откусывает мягкие кусочки крупными белыми резцами, а на нижней губе остаётся невесомая ванильная пыль.              Кир сглатывает ком в горле.              — Ну почему я такой мудак, ба?              — Ой, неправда. Я-то знаю. Запутываться мы все горазды.              Синеватые пятнышки на полу перебегают, собираются в колонии. Безжалостный Кир раздавливает их кроссовкой, растирает, слушая затихающее стрекотание. Один пазлик каким-то чудом спасается, выскакивает из-под подошвы и накидывается плоским тельцем на затёртую грязную замшу. Кир достаёт зажигалку и палит гада огнём. Тот вспыхивает искоркой и исчезает, оставив после себя тонкую струйку дыма.              Дела у Кирилла не очень. Руки его танцуют тремором. Лоб взмокший, а рот иссушен, стянут. В челюстных суставах тянет тупой болью. Хочется пить ужасно.              Вспомнив, что карман анорака всё это время оттягивала спасительная банка, Кир резко поднимается. Ищет, ищет, шуршит. Находит только сиги.              — Вот дерьмо… Куда же она делась? Куда…              В смысле? Куда… Куда делась бабуля? Была же секунду назад. Прямо здесь. Рядом. Где она?              Кир замирает, тупо впиваясь взглядом в опустевшее место. Коричневая искусственная кожа. Надраенный пластик. Большой прямоугольник стекла, а в нём искривлённое полосами отражение. Металлический блеск лица, острые углы глаз. По скуле роза, плачущая чёрными слезами. Над бровью слово, нечитабельное в анаграмме.              Почему «Висмут»? Да захотелось, хули нет. Кир как-то случайно наткнулся в интернете на картинку переливающихся бензиновым кристаллов, запомнил название и некоторые свойства этого редкого металла. Типа инки орудия свои из висмута делали, а алхимики пытались с его помощью превратить свинец в серебро.              Фантастически красивая штукенция. Будто космические лабиринты, микросхемы или приход от ЛСД. Что-то не от мира сего, за его пределами. Кириллу казалось, что он такой же. Один такой сложный. Один такой «совсем один».              Если говорить о приходах, именно хаотичные нагромождения, пирамидки чётких квадратиков и полос часто мерещились Киру. В плотном воздухе, в простых предметах, стыках стен с потолками. В углах сверкали идеально ровные, выстроенные механическими паучками паутины. Кир умудрялся находить эти равноугольные паутинки и в обычном состоянии.              Иногда он мог идти куда-то, или заниматься делами, или просто валяться, и перед глазами безо всякой причины вспыхивал яркий перламутровый лучик и убегал, как змейка Тетриса, оставляя за собой исчезающую полосу света. Кир пытался просчитать, сколько точек и поворотов успевает сделать луч, прежде чем исчезнуть, но почему-то не мог. Хотя чётко понимал, что здесь заложена определённая схема. Какое-то преднамеренное число.              Везде есть число, стоит лишь получше приглядеться. Например, в пачке пять сигарет. Кир достаёт одну, прикуривает. Всегда хотел закурить в метро, вот, пожалуйста, можно покурить ещё четыре раза. Кто знает, что будет потом?              Никого вокруг всё равно нет: ни в этом вагоне, ни в следующем. Облизав сухие губы, Кир медленно затягивается, марширует вперёд. Подрагивающие пальцы поднимаются к поручню, ласково поглаживают холодную хромированную поверхность.              Это совсем не похоже на сон. Тело физически всё хорошо чувствует — Кир отслеживает ясно. Не зря учился столько лет отличать реальность. Когда пытаешься сбежать от неё в страхе, она, как любая хищная зверюга, бросается вдогонку и, конечно же, настигает. Приходится принять этот факт с рабской покорностью.              Принять то, что выдыхаемый дым никуда не рассеивается. Он уходит к потолку и дрожит там мутными слоями. Кир приостанавливается, задумчиво разглядывает эту неоднородную пирамиду. Вспоминается сразу одна давняя вписка в Печатниках, грязная крохотная кухонька, забитая людьми вплотную, и очень много дыма. Он тоже так расслаивался и плясал весело.              Окна открывали, а не помогало. Специфичный сладковатый налёт не отмывался с кожи и волос ещё несколько дней, но Киру нравилось. Он с нервозным трепетом прикладывался к зацелованному всеми горлышку бутылки, захватывал в себя округлый кусок бежевого дыма, держал внутри долго, не хотел отпускать. Вроде не в лёгких держал, а в голове. Волшебный воздух пропитывал мозги и успокаивал живущих там ос. Эти свирепые твари падали одна за одной на дно черепной коробки колокольным звоном, и Кир падал куда-то. И становилось пиздато.              Рука тянется наверх к длинным лампам, хочет потрогать синевато-оранжевый шлейф. Ловит пальчиками за хвостик — ап, не убежишь. Нет. Нет. Кир ловкий, точно Спайдермэн. Рукав из-за этих неопределённых телодвижений задирается, открывая запястье. Удивлённый Кир стопорится на нём, будто видит первый раз в жизни.              Свет сейчас так падает, под углом, что на открывшемся участке кожи рельефные линии похожи на горы, очерченные закатным силуэтом. Прикольно. Давненько Кир не разглядывал свои уродские рубцы, после камуфлирования татуировками так особенно. Да и нечего на них смотреть было.              «Кошачьи царапки это. Все мы любим кошечек», — шутил один чувак из ПНД.              Санитар Акбаев, которого все называли Акбай, сопровождая Кирилла до дезинфекции и перемотки ран, делился заговорщицки, что в детстве он жил на краю степи, и там на него каракал нападал. Тоже. Правда, другим он красочно рассказывал, как больно его, бедненького, кусала змея, или бык бодал, либо вообще пытался унести беркут за шкирку.              Очень он потешный был мужик. Как выдумывал что-то, сразу и не поймёшь, точно ли санитар, или, может, пациент притворяется. Кстати, кто знает. Вот говорят санитары в психушке злобные, жизнью заёбанные, профдеформированные, а Акбай ни фига, он всегда откликался и помогал. К таким как Кир, нахуй никому не сдавшимся душонкам, он особенно бережно относился.              Странно, с момента выписки Кир о нём и не вспоминал. Тогда ещё долго завтракать приходилось таблетосами, и многие жизненные завороты пулями повылетали из головы. И детство, и люди, которые окружали. Всё куда-то делось. Ушло безболезненно. Осталась одна пустота.              Можно сказать, Кир вообще пару-тройку людей запомнил за своё существование, да и только. Вот не так давно он на улице случайно встретил одного бывшего коллегу и не узнал совершенно. И лучше бы не придуривался, что узнал, а мимо прошёл. Не слышал бы неприятно-царапающее: «Чё, ты всё ещё у Рината Амировича? Да ладно? До сих пор?»              Да, блядь. У него. Да, до сих пор. Да, в одной комнате. На коротковатом гостевом диване, клубочком, по-кошачьи. И так же бездеятельно. Ну точно Ринатов питомец.              Стыдно Кириллу? Самое интересное, что нет. Уже нет. Столько всякой зашкварной хуйни происходило в жизни, что чувство стыда атрофировалось. Да и Ринат никуда не выгонит, Кир уверен стопроцентно. Как бы они не срались на всю эту тему их идиотски-неправильного сожительства, никаких угроз пинка под зад и ультиматумов не звучало.              Ринат иногда очень странный чувак. Неоправданно терпеливый. И почему, спрашивается? Зачем ему надо подобной благотворительностью заниматься? Зачем он тянет эту херню в виде проблемного Кира? Почему он к нему так добр?              Почему он его тогда вообще поцеловал?              Ну нахуя он это сделал… Это что, был какой-то извращённый вид жалости? Кир не понял и до сегодняшнего дня не понимает, потому что упорно старался не копошиться в этой теме после случившегося, умело актёрствовал очередной приступ провала памяти.              А как всё произошло-то? Тупо, блин. Нечаянно. Неожиданно.              Ринат в один день пришёл с работы крайне измученный, покряхтывающий, пошмыгивающий. Разделся и быстро спать завалился, что совсем на него не похоже было. Кир подумал: «Ладно, устал, бывает», и тревожить не стал.              Посреди ночи слышит на кухне возню: шкафчики открываются, чайник закипает. Ищет Ринат что-то, найти не может, и в большой шкаф залез, и в комод, ходит, топает грузно, сопит.              — Ты чего? — Кир не выдерживает, приподнимая голову с подушки.              — Ничего. Спи.              И дальше суета продолжается, спать мешает. Да и ладно, если просто суета, но Ринат берёт и давится налитым чаем, кашляет, кашляет и закашливается.              — Загрипповал, что ли? — уточняет окончательно проснувшийся Кир.              — Да не, нормально. Это из-за нового кондея. Наверное, подморозился с непривычки, — говорит, а у самого голос болезненно-сдавленный.              — У тебя температура, похоже.              — Не. Всё нормально. Голова просто болит. Ничего страшного, пройдёт.              Кир приподнимается, смотрит на сгорбленную фигуру, устало держащую кружку чая. Ромашку он, блин, заварил! Гений. Теперь понятно, что он искал таблетки хоть какие-нибудь, но не нашёл, потому что у него их нет. Ринат же сверхчеловек: крепкий, как бык, никогда не болеет. Правильно, зачем ему аптечка на всякий случай?              Вздохнув, Кир идёт к своей скромной полке с вещами, достаёт пластиковый контейнер. Спасибо былым медикаментозным опытам, многочисленным похмельям и отходам — Кир натренировался быстро ставить на ноги свой организм. Даже градусник и тонометр заимел. А ведь по беспечному виду Кирилла и не скажешь, что у него могут иметься такие вещички.              — Иди, ложись, — распоряжается дерзко. — Ложись, кому говорю, баран упрямый. Накройся одеялом. Вот так… Да. Руку подними. На, прижми… Ёбаный в рот, от тебя шпарит. Точно высокая температура…              Ринат вяло слушается. Сил у него не особо. Знобит заметно. В тусклом свете включённого настенного светильника его лицо выглядит серым, сливается с глазами. Вся мягко-кофейная смуглость кожи растворилась. Под глазами появились красноватые пятна. По линии роста волос выступила липкая роса. Кир своего соседушку видит настолько разваренным первый раз и немного теряется.              Удивительно видеть, как нечто вечно сильное, непробиваемое, созданное из чистейшей стали так беспокойно морщится. Не его это прерогатива. Не надо. Киру мигом хочется увиденное недоразумение устранить, а устранять особо нечем.              — Всё нормально, — продолжает повторять гордец, а у самого в горле джазовая вибрация. — Мне надо поспать, и завтра буду в порядке.              — Не будешь. И на работу не пойдёшь.              — О, класс, давай оба не будем ходить, — ёрничать умудряется.              — О нет, — Кир присаживается рядом и, не заметив, попадает на руку, накрытую одеялом. Та отскакивает, словно током ударенная. — Мы же тут друг другу глотки перегрызём. Так что, давай, лечись и быстрее сваливай.              — Спасибо, мил-человек, ты сама забота.              — Ага. Я такой. Лапуля… Ну-ка, давай сюда градусник… Пиздец. Так и знал… Держи парацетамол пока, а завтра схожу ещё за лекарствами и вареньем. Кстати, почему у нас нет ни варенья, ни мёда? Один только дурацкий…              — И то, он закончился, — Ринат нехотя выпивает таблетку и переворачивается к стене, показывая, что разговор окончен.              Остаётся перед Кирилловым взором один затылок, покрытый тёмными, немного волнистыми волосами. Они всегда так быстро растут и завиваются у шеи и висков. Кир ни у кого похожего не замечал и почему-то всегда хотел пощупать. Мягкие они или жёсткие, интересно?              Во всём Ринате эти два качества переплетаются с удивительной сложностью. Внешне он кажется суровым чуваком, но черты его лица плавные и округлые. До слов Ринат жаден и косноязычен, но если и говорит, то спокойно и мягко. Как он такое несоответствие проворачивает, хуй его знает.              На следующий день Кир отменяет свои планы. Не потому что он тешится иллюзией собственной добросердечности, а потому что Ринату по-настоящему херово, и за ним надо последить. Заставить забить на работу, насильно повпихивать лекарства и питьё, а то тот же сам нифига не станет лечиться. Сцепит зубы и потопает, шатаясь, кашлять на подчинённых. Он может. Он упрямый трудоголик.              Ещё, кажется, Ринат обычно не очень-то и терпит оставаться наедине с Киром и поэтому постоянно сбегает. Понять его несложно. Кир понял уже и перестал лезть лишний раз. Выстроил свой график долбоебизма зеркально взросло-серьёзному графику Рината. А тут приходится двадцать четыре часа вместе находиться. Пиздец, непривычно и неловко обоим.              В первые два дня болезни, когда температура на градуснике херачит за тридцать восемь, Кир ходить-то ходит: заваривает малиновые чаи, подсовывает сиропчик, мочит холодной водой полотенце, но без едких шуточек обойтись не может.              — Услуги доктора Кирилла Леонидовича дорого вам обойдутся, — важнецким тоном заявляет.              — Так и быть. Вычеркну из списка долгов пару соток, — устало откликается Ринат.              — Черкани заодно в завещании моё имечко. А то мало ли. Жалко хату твою, если копыта откинешь, кому она достанется?              — Ты бы о себе лучше переживал, — бурчит. — При твоём-то образе жизни.              Кир отмахивается, а чуть погодя снова выделывается, отвлекает Рината всяческими способами. Тот моментами норм, затем бледнеет или румянится, потеет, как свинья. Отталкивает Кирилла словесно, мол, отвали, отойди, потом приму лекарство, потом попью сраную малинку. Иди-иди, Кир, не мешай.              Ночью температура подскакивает выше тридцати девяти, приходится вызвать скорую, чтобы взяли мазок на ковид, хотя обоняние вроде не пропало: Ринат ворчит на малиновое варенье, не любит малину. Врач рекомендует обоим из дома не выходить на всякий случай, а Кир и не собирается. Ну как не собирается, сначала собирался сгонять на мутки, но передумал. Играет в комп одним глазом, другим на Рината.              Кто бы мог подумать, что он смертный. Кир всегда думал, что Ринат слишком идеален для человека. Ну не бывает таких людей, а мужчин уж тем более. Единственным Ринатовым недостатком было то, что он скучный, с ним не повеселишься вусмерть, не подурачишься. Он не пьёт, не курит, никуда не ходит, кроме работы и качалки, максимум — матерится, да и то, это звучит… мило?              Да, Ринат бывает милым, плюшево-медвежатковым. Неосознанно. Ему скажи — не поверит. Кира никогда такое качество в мужчинах не привлекало, но тут как-то прикольно.              И, кстати, оказывается, за Ринатом приятно ухаживать. И ненапряжно. И смешно. Наблюдать, как он утирает тыльной стороной влагу над губой, чихает тихонько или закутывается так, что одну макушку видно. Сразу такой беззащитный. Ути-пути.              Жаль, недолго. Гриппозность улетучивается, прикашливания сходят на нет. Телефон Рината разрывается от звонков: в ресте все уже сходят с ума без него, вызывают. Раз ковида нет, можно и дальше упахиваться.              Киру хочется сказать: «Да лан, останься ещё на денёчек, а то вдруг не долечился…» А, на деле, говорит: «Давай-давай, дуй, а то не могу видеть уже твою несчастную физиономию». Ринат и сам рад свалить побыстрее: по его оклемавшейся морде всё прекрасно видно. Стоит им с Киром встретиться глазами, так Ринатовы блестят стальными монетками и закатываются по углам, а между бровями пробегает глубокая тень — вот аж насколько его всё достало и раздражает. Кир не обижается, понимает. Какому мужику будет по кайфу лежать болеть и показывать своё недомогание перед другим мужиком? Да ещё и перед Киром, с нихуя решившим поиграть в доброго доктора.              И в квартире снова становится пусто. Делать ничего не хочется. Настроение: «Свалить подальше или никогда никуда не уходить». Кир залипает в «ТикТоке», пережидая время. Он только и делает, что пережидает. Висит в пустоте. Укрывает её то одним шумом, то другим.              «Hello, from the dark side in. Does anybody here wanna be my friend?» — спрашивает голос умершего чёрного репера, а Кир думает, что надо бы купить бухла на вечер. Приятели что-то пишут, а отвечать им лень.              День такой сегодня. Тупой и скучный. С Ринатом хоть и не очень болтать удаётся, но всё же с ним повеселее как-то будет. Его это классическое ворчание. Да то же напоминание надеть наушники забавно звучит. Хотя бы.              Рината настолько бесила Кириллова манера смотреть видосы и слушать музыку через динамики, не задумываясь мешает это кому-нибудь или нет, что в один момент он не выдержал и купил наушники. Подарил типа на Новый год.              Странно было, дорогой всё-таки подарок, к тому же никакими подарками они до того момента не обменивались. Кир бы и не принял, если не объяснение: «Заебали твои мартовские коты». Котами Ринат называет всех современных хип-хоп исполнителей. Любит он построить из себя сурьёзного знатока, а сам в тачке какой-то металл грохочущий включает.              На самом деле Ринат ненамного старше. Вот сколько? Лет семь или десять разницы? Кир её не шибко ощущает, и это несмотря на то, что с его инфантильностью все вокруг вечно кажутся невъебаться взрослыми. Ринат тоже с некотором роде инфантил. Например, к своим годам не успел поседеть, жениться, детей сделать, развестись. Он, видимо, и не собирался, потому так легко соседа к себе в холостяцкую берлогу и взял. Ни женщин, ни друзей он в дом не водил. Жил себе комфортненько и закрыто. Может, потому Киру здесь и понравилось. Выяснилось, что здесь, как в отдельном мире. Пузыре спокойствия.              Ближе к вечеру Кир идёт в магаз. Денег у него не очень много с последнего мамочкиного откупа и, по-хорошему, надо бы оставить на субботний трип, но Кир решает забить и спустить всё на всякую хуйню. Джина берёт бутылку, спрайта, снеков кучу, сладостей, зефира того же пресловутого.              Стоит дома, режет лайм, слышит: дверь открывается. Ринат разувается, топает грузно в ванную.              — Ну чё, покашлял на тартар из говядины? — Кир пытается перекричать звук льющейся воды.              — Угу.              — Так и представляю: «Вот ваши лангустины робата, приправленные изысканным полукавказским чиханием», — паясничает Кир.              И знает же, что у Рината успели пройти все очевидные простудные прелести, но ничего не может с собой поделать, хочется уважить ушки едко-потешными ответами. Правда, ответов почему-то нет. Кир продолжает подкалывать, а его будто и не слышат.              Ринат заходит на кухню совсем мрачный. Хоть бы среагировал на щедро льющийся в стакан джин или снова отчитал Кирилла за бухло. Ни фига. Стоит столбом, молчит, смотрит в пол, а лицо тёмное-претёмное, задумчивое. На пару секунд кажется, что он собирается сообщить какую-то ужасную трагическую весть.              — Ты чё это? Чё стряслось? — Кир оборачивается, прикладывается к напитку с нарочитой невозмутимостью. — Что? Вместо ста тысяч рублей тебе выплатят девяносто? Вот печалька!              Шутит хуйню, потому что становится стрёмно. Вдруг за день Ринат всё обмозговал, осознал, насколько тупо и странно прошли последние дни, и решил Кира выпульнуть? Стрёмно, что эта догадка в сочетании с металлическим Ринатовым видом выглядит довольно реалистичной.              — Я, кстати, взял твои зефирки, — резко вспоминает Кир, словно пытаясь найти спасение. — Вот они… Давай чайник поста…              Не договаривает, дёргается, пойманный врасплох резким движением. Всего шаг. Рывок с места. Наполненный стакан чуть не выпрыгивает из руки. Ринат, мать его. Ринат, бешеный, ненормальный, практически прибивший Кира к столешнице своим телом, сопровождает взглядом льющиеся по татуированным пальцам капли. Медленно тянется к ним, обхватывает тёплой широкой ладонью и вынимает стакан.              — Чё такое? Ринат, блядь, ты чего? — охреневает Кир.              Он не способен даже шелохнуться. Он в западне, и сердце заходится испуганно-молоточковым стуком. Похоже, уверено, что хозяина будут бить. Именно так сейчас выглядит Ринат — разозлённо. Весь распалённый, тяжело дышащий, напряжённый. Нависающий очень близко.              От него пахнет еле уловимым ванильно-кондитерским. Запах давно стал привычным: раздевалка в ресторане находится недалеко от пекарского цеха, но до чего же непривычно его ощущать с этого неправильного расстояния. А оно, блядь, продолжает и продолжает сокращаться, сантиметр за сантиметром. Крупное бедро ввинчивается между Кирилловых задеревеневших ног. Жёсткий таз придавливает задницу к выдвижному шкафчику.              — Ринат, ёб твою мать…              Ответа нет, хотя и вопроса не было. Кир нихуя не понимает, что происходит. Его не собираются бить? А что собираются? Какая муха Рината укусила, почему он это делает? Нарушает, рушит, ломает… Он не должен ТАК приближаться. Не должен ТАК касаться. Обхватывать руками безвольно застывшую голову Кирилла, запускать пальцы в волосы на затылке, вызывая мурашечные армии. Глядеть на Кирилловы губы бегающими, полуприкрытыми от слабости глазами. Проводить легонько кончиком языка по своей нижней, выразительно пухлой губе и…              — Рин… — на выдохе.              Нет. Нихуя не понятно. Рот Рината мягкий и быстрый. Он накрывает тяжелым одеялом, размазывает лаймово-джиновое. И это не поцелуй — Кир не в состоянии ответить. Потерявшись абсолютно, он впускает в себя проворный язык, даёт ему обшарить всё пространство по-хозяйски, даёт губам оставить напоследок влажный чмок.              Наковальня поднимается с груди, тело отступает назад. Отпускает, но Кир так и остаётся: растопыренный, стремительно охлаждающийся и, оказывается, впивающийся со всей силы в край столешницы.              — Я в душ схожу, ладно? — спрашивает Ринат, немного виновато почёсывая щёку.              Кир зачем-то кивает, дожидается, пока дверь в ванную закроется, и только потом выдыхает.              Это. Что. Сейчас. Было. Как это? Ринат сделал это по-настоящему? Он поцеловал. Поцеловал, блядь! По-це-ло-вал?!              Кира ледяной лавиной накрывает. Хочется от такой хуйни на стену прыгнуть, вылететь куда-нибудь прочь, да подальше. Схватившись за пылающее лицо, он бегает из угла в угол, по пути заливая глотку джином. Не помогает ни капли.              Как… нет, КАК Ринат мог такое сделать? Он же точно не по парням: не было ни единого сомнения, ни отдалённого намёка. Он никогда ничем не выражал гейские намерения, ни разу за весь срок сожительства. Хотя какие нахуй намерения? О чём речь? Это же Ринат! Кир и близко не мог предположить, что…              Да как это вообще назвать… Полнейший бред бредовый. Не мог же Ринат всё это время скрывать, или догадываться… или мог?              Когда он выходит из ванны, как обычно прикрытый одним полотенцем на бёдрах, у Кирилла окончательно плавится мозг. Он вскакивает с дивана: злой, полный решимости выяснить смысл идиотского поступка.              — Не, ну ты скажи. Скажи зачем? Чё за прикол? Чё за пидорасня? Зачем ты это сделал?              — Захотелось, — лаконично отвечает Ринат.              Он заметно успокоился и теперь стоит твёрдо, сверлит уверенным взглядом. С крошечных чёрных лунных серпов текут блестящие ручейки, двигаются по шее и исчезают во взлохмаченной и мокрой нагрудной пушистости.              — Чего тебе захотелось? А? С ума посходить? У тебя температура снова поднялась? Ты вообще понимаешь, что так нельзя?! Это ненормально! — Кир подбегает ближе, фырчит в непроницаемое лицо, готовый вот-вот опробовать его своими кулаками. — Ну, чего молчишь? Говори!              — Что ты хочешь, чтобы я сказал? — брови сдвигаются не то сожалеюще, не то удивлённо.              — Что? ЧТО?! Ты ещё спрашиваешь? Скажи, что пошутил неудачно. Или что ебанулся. Скажи, что не хотел меня целовать…              — Но я хотел, —Ринат ловко ловит маячащую перед глазами руку. — И хочу.              — А ну, не трогай меня, — шипит Кир. — Отпусти, блядь! Хочет он… Ты не можешь хотеть. Ты же Ринат! Мы типа друзья, или соседи, или кто там нахуй…              — Хочу. Сколько раз мне нужно повторить? Хочу.              Повторение плавное, тихое, но глушит со всего размаху. Пришибленный Кир застревает на месте, путается в собственных судорожных действиях и бормотаниях. Воспользовавшись моментом Ринат притягивает его к своему влажному телу вплотную: одной рукой за руку, другой за талию, совсем как девчонку.              — Хочу, — говорит опять.              Вот же упёртый баран. Кир задыхается, но неконтролируемо тянется куда-то вперёд.              — Хочу тебя, пиздец.              Тут Кир совсем забывает, как дышать — да оно уже и неважно. К его губам прикладывается горячим, воздушным, спасительным, и кислорода становится с излишком, до головокружения. И движений каких-то ненужных тоже становится с перебором. На сопротивления тупые и непонятки не хватает сил. Не сейчас. Больше не надо.              Губы Рината знают, что делать — и это главное. Они, сначала резкие и жадные, разбирают Кирилла по кусочкам и, добившись неизбежного подчинения, переходят на внимательные, вязкие причмокивания. Язык проскальзывает внутрь осторожно, щекотным кончиком проходится по Кириллову безвольному языку. Отпускает на долю секунды, притягивает снова, глубоко и плотно.              И как-то всё легко. Почему-то легко. Руки, безнадёжные и неуклюжие, хватаются за Рината, чтобы не потерять равновесие, не вспорхнуть ненароком к потолку. Пальцы вжимаются в рельефные плечи, в локти, растерянно перебрасываются на шею. Кир реально боится оторваться и улететь. Он чувствует себя полным идиотом, потому что слишком хорошо и вкусно, а так быть не должно. Отвечать на поцелуй, припадать обратно, прикусывать мягкие губы, чувствовать тело перед собой… Хотеть его. Хотеть Рината до безумия. Вот так просто. Без всего. Кир даже не успел напиться, он не упорот, а ощущение будто въебал пару дорожек. Внизу живота раскручивается, бежит жаркой волной к ногам.              Ринат словно чувствует это. Проводит руками по бёдрам вниз и округлым движением к ягодицам, подхватывает, отрывает Кира от пола.              Легко. Очень легко. Никто раньше не поднимал Кира таким образом и не укладывал у себя на поясе. Странная фигня, но приятная. Быть в руках у кого-то. Хотеть принадлежать этим сильным рукам, этому горячему и знакомому в каждой чёрточке телу. Кир нетерпеливо елозит, скидывает ногой мешающееся, приподнявшееся конусом полотенце.              Вообще как-то один раз Ринат нечаянно успел засветить свою бандуру, и стало понятно, чего он по жизни такой спокойный. Хер и в висячем состоянии выглядел крупноватым, а в боевой готовности так вообще, лучше и не думать, как его запихивать. А Кир, блядь, об этом только думает. Ощущает твёрдость через джинсы, и всё внизу разгорается, а тут ещё и руки Ринатовы сжимают ягодицы, намекающе раздвигают.              — Давай на твою кровать, — Кир на мгновение отрывается от поцелуя.              — Уверен?              — Ну, а хули уже…              Голос решительный, но внутри всё сводит от ужаса. По трезваку у Кирилла ещё не было и, казалось, не будет. Даже самый первый раз, случившийся в подростковом возрасте в душевой диспансера, размылся из-за действия препаратов. Кир ничего толком не почувствовал, хотя тот чувак особо с ним не церемонился. Его рубил в активной фазе маниакальный припадок, либидо зашкаливало, и — что тряпку половую ебать, что человека живого, — ему было похуй. Кир тогда все локти и колени изрезал о разбитую плитку, а разрывы заднего прохода болели неделю. Это всё, что он смог запомнить.              Ясность и чистота момента добивает окончательно. Каждое аккуратное движение — медленное погружение в прохладную постель, аккуратное приближение горячего голого тела, сбивающееся дыхание. Дрожь бьёт по мышцам. Кир неосознанно отталкивает Рината руками, пусть губами никак не может отпустить. Они как-то сами тянутся, суки, не желая ни в какую останавливать поцелуи.              — Слушай, давай я тебе просто отсосу? — спохватывается Кир, когда слышит звон собственной ширинки, а джинсы начинают сдёргиваться вниз.              Ринат приподнимается, глядит неотрывно на возбуждённое лицо, на залитую красным розу, перечитывает слово «Висмут» несколько раз. Кажется, он хочет что-то сказать: на его приоткрытых, глянцевых от поцелуев губах прорисовываются слова, но не находят звук.              Пальцы неспешно касаются разгорячённого лба, ведут по щекотной височной коже к уху, убирая прилипшую прядь. За ними губы, следуя по проложенной траектории, выцеловывают дорожку к щеке, к линии челюсти, к пульсирующей вене на шее, застревают там, бережно втягивая кожу. С каждым полученным чмоком глаза Кира закатываются, голова задирается.              Шея у него всегда была нихуёво чувствительная, а Ринат это откуда-то знает точно. Берёт разгон, присасывается смело, оставляя за собой смачные горящие следы. Отлетающий куда-то Кир впивается в каменную спину, издаёт неопределённый стон.              Вот, блядь. Он уже стонет. Потому что пиздец как хорошо. Хорошо до одури. Настолько, что манёвр с обнажением ног и освобождением пережатого в трусах члена уходит на второй план. Касания там, внизу, происходят как бы вдали от Кирилла. Они, конечно, приятны, но, по сравнению с тем, что делают дьявольские губы и прикусывающие без зазрения совести зубы, недостаточно. Всего недостаточно.              Кир выворачивается ужом, тщетно полагая, что сможет переместиться на живот. Быстрей бы. Быстрей.              — Нет, не так, — отрезает Ринат и неожиданно перевешивается с кровати, рыщет зачем-то там лапой, достаёт тюбик.              Какая-то жалкая минута проходит, а по ощущениям бесконечность. Кир, наполовину обездвиженный, успевает получить весь спектр эмоций ожидания. Вообще неизвестно, когда он в последний раз находился в таком же заведённом состоянии, что аж выть хочется. И Кир воет. Точнее поскуливает. Облизывает ладонь, хватается за член Рината. Передёрнуть ему в таком положении неудобно, но хоть подержаться, и то неплохо.              — Не спеши, — говорит Ринат, а у самого радужки норовят отплыть наверх под веки.              — Какой, блядь, не спеши… — рассерженный Кир мокро целует ключицы, вгрызается в плечо, глубоко дышит мужским, чистым, немного морозно-олдспайсовским. — Ты вставишь мне или нет?              — Подожди, — на подрагивающие пальцы хлюпает прозрачный густоватый гель. — Я подготовлю…              — Забей. Я готов. Нормально всё.              На самом деле, ненормально. Кир не очень-то готов. Он давно в себя ничего не принимал. Почему он так спешит, хуй знает. Всё ещё боится, наверное. Боится, что этот безумный сон закончится. Буквально насильно прислоняет ладонь Рината со смазкой к своей промежности. Пальцы упрямо хотят поиграться с анусом, но Кир не позволяет, грубо откидывает их от себя.              — Просто вставляй, — приказывает.              Ринат с приказом в корне не согласен. Утомлённо вздохнув, он сметает граблей мешающие разукрашенные руки, заводит наверх, отбирая возможность двигаться, скрепляет запястья с силой.              Вид беспомощного извивающегося Кирилла вызывает вспышку особенного возбуждения. Ринат набирает воздух через зубы, толкается между зашуршавших по простыне ног, но не с целью засадить, а с целью подразниться. Лишь немного потереться членом по липкой мошонке: там всё стало таким скользким и горячим. От чувствительного места под поджавшимися яичками, стволом по стволу и снова вниз, задевая головкой пульсирующую дырку.              — Не хочу я тебе вставлять, — Ринат заметно прибалдевает от своей игры, говорит как бухой, прижимается лбом к розе на щеке, но двигать тазом не прекращает. — Я тебя хочу.              Кир натянуто выгибается в пояснице, неожиданно готовый кончить. Еле сдерживается. Сдерживается — непонятно чего — каждый последующий поцелуй. Губы Рината плавно захватывают тело, забирают его себе, поглощают со всей страстью, как любят поглощать зефир. Целуют крылья орла, широко раскинувшегося на груди. Присасывают затвердевшие соски, грызут слегка, чтобы совсем не утонуть в ебучей нежности.              Дальше перебежка к рёбрам, на которых имитация вырезанной кожи, какой-то текст на английском, истекающий чёрной кровью. У Кирилла все татуировки чёрные, злобные и тяжёлые, но от Ринатовых губ становятся мурашечно-невесомыми. Напряжённые мышцы от Ринатовых рук становятся пластилиновыми. От его пальцев, осторожных, проникающих, растягивающих, внутренности становятся токопроводящими.              Закончив это чудовищно охуенное издевательство, Ринат сгибает ноги Кира, подтягивает к себе повыше на бёдра, берёт свой угрожающе тяжеленный член в ладонь, прикидывая на вес, точно дубинку. Тут силы смотреть у Кира заканчиваются, и не потому, что вид у Рината крышесносный в этот момент: с этими его плотными косыми мышцами пресса, развратнейшей блядской дорожкой, широко разведёнными плечами и одурманенными от похоти глазами, кажущимися совсем чёрными от расширенных зрачков. Нет, вовсе не поэтому, а потому, что такого просто не может быть.              Невозможно. Ринат будет внутри. Ринат… Почему именно он? Почему страшно? То в холод, то в жар. Член на бочок вянет. Анус плотно сжимается, когда к нему подставляется твёрдое.              — Не бойся, — звучит бархатно где-то сверху. — Я аккуратно. Я не причиню тебе боль.              Да что такое эта ваша боль. Её-то Кир не боится, знает, что надо расслабиться, дело совсем в другом.              — Тише-тише, — внизу надавливает, заходит медленно, влажная от смазки ладонь успокаивающе гладит по татуированному животу.              Да, так гораздо лучше. Как раз где-то в животе тяжело печёт и распирает. Ринат, наверное, сможет почувствовать сам себя, если проведёт чуть выше лобка: за последнее время Кирилл сильно исхудал, природная жилистость теперь не спасает общий жалкий видок. В лежачем положении у Кира тазобедренные кости торчат осколками, колени похожи на обломанные звёзды, и сам он похож на упавшую, бледную, запачканную красками звезду. Ринат выглаживает это недоразумение, находит всё новые приятные точки, от чего светлый пушок на ногах поднимается дыбом, а за ним следом смелеет эрекция.              Глубоко выдохнув, поймавший волну Кир шевелит бёдрами, помогая члену полностью в себя погрузиться. Первые насаживающие полутолчки делает именно он, не Ринат.              Надо привыкнуть. Надо подышать. Кир пытается, но его распахнутый в робком стоне рот накрывают зефирными губами. Охуенными, мать его, губами. Охуенным языком. Теперь Ринат по праву находится везде. Он глубоко, его много: мокрого, вкусного, разгоняющегося. Он не просто долбит, он проникает, наполняет. Кожа к коже. Мышца к мышце.              Это не похоже на близость под наркотой, когда удовольствие проистекает из самого себя, когда ты — центр, Солнце, а всё вокруг крутящиеся услужливые планетки, и каждая клетка — развратная шлюха. Здесь иначе. Здесь Кир не один, он сливается с чем-то большим целиком и полностью. Отдельно от окружающего мира. Выплавляемый из свинца в серебро.              Некоторое время хлопки выбивают стоны, затем на них не хватает воздуха. Не хватает. Не хватает, но зашкаливает до предела.              Оргазм приходит быстро, минут через пять практически неразрывного поцелуя. Им обоим слишком пиздато, чтобы такое длилось долго. Такой кайф возможен лишь вспышкой, взрывом, к сожалению. Или к счастью, а то мало ли, можно свихнуться и запутаться.              Ещё десяток ускоренных глубоких толчков, и Ринат хрипло рычит, вжимается с силой в полусознательное тело. Внутренней пульсацией Кира относит на качельках ввысь, куда-то в мелькающие цветные круги. Чужое учащённое дыхание по обожжённым губам возвращает его обратно во взмокшую смятую постель лёгким пёрышком.              Ринат не выходит до последнего, лежит сверху, собирает лёгкими поцелуями выступившие слёзы.              — Всё, — говорит Кир и вяло отворачивается. — Не надо. Отпусти.              — Нет.              — Ринат… Пожалуйста. Отъебись.              Кириллу хочется разреветься окончательно, но, сука, нельзя. Стыдно. Позорно. Неправильно.              — Ринат!              Зудящие кислотной влагой глаза распахиваются. И нет никакого Рината. И шум в ушах не от лучшего оргазма в жизни, а от едущего в никуда поезда. Кир снова один, стоит в пустом вагоне, перекособоченный весь, подрагивающий от ледяного озноба. Истлевшая сигарета печёт пальцы.              — Сука! Ну почему? Почему? — кинутый в ярости бычок растаптывается по полу в кашу. — Почему всё так? Тупо! Нечестно…              Почему ему сейчас пришло это жестокое видение? Врезалось остро в сознание, зависло блестящим отпечатком на сетчатке — и не сморгнёшь, блядь, не отмахнёшься.              И дело же не в сексе! Конечно, не в нём. А в чём? В сладком наркотическом зефире, может? Кир не знает. И смысла малейшего искать истину нет, ведь он сам всё решил, оттолкнул, подтёрся чувствами. Своими чувствами и Ринатовыми тоже.              Кир всегда всё так просирает, ничего нового. Он не способен ни на что нормальное. Все люди из его жизни исчезают, оставив смутный образ в неровных окошках, а за ними лишь одна ржавая сталь и раскрошенные в пыль кристаллы висмута.              Куда бы не двигался поезд, а он всё равно двигается, хочется того или нет, но Кир остаётся здесь один. Мелкий тупоголовый шкет, который даже не умеет плакать. Несправедливо, блядь!              Монотонно стучат рельсы. Мелькают лживые фонари. Шурх-шурх. Тук-тук.              ТУК-ТУК-ТУК — криком, оглушающим ором, до боли во лбу и затылке. Кир резко оборачивается на источник чужеродного звука. Туда, к первому вагону. В соединяющей двери пугающе темнеет силуэт, стучит по стеклу мощным кулаком. Подорвавшись с места, Кир бежит к нему, суматошно дёргает ручку, бьёт в ответ окно, дубасит бежевый пластик, царапает липковатые резиновые уплотнители. Конечно, дверь не может открыться. Да и толку, за ней следующая, и не перепрыгнуть, не перебраться. Это всё так сложно.              — Вот упрямый баран, — бормочет Кир. — Ты что, поехал за мной? Ладно-ладно, я понял. Я всё понял. Нахуй это всё!              В отбрасываемой со лба тени глаза выглядят металлическими заклёпками. Неживыми.              — Короче, давай вот что сделаем, — зубы добела скоблят нижнюю губу. — Сейчас будет остановка, выйдем и нормально поговорим. Слышишь?              Да как он может слышать за толстым двойным стеклом? Это нечестно, что нет ни единой возможности донести слова. А Киру столько надо сказать, объясниться, коснуться волнистых волос ещё раз. Пока есть возможность. Пока знакомая в каждом изгибе фигура, становящаяся с каждой секундой менее чёткой, не свалила в туман как остальные.              Имитация возможности.              Видеть исчезновение фантома Рината слишком мучительно. В желудке клубком сворачивается, вытягивает недавно выпитое пиво наружу. Согнувшись пополам, Кир кашляет, шипит. В носу остро и солёно, с металлическим привкусом крови. В горле перекатывается свинцовым шариком. Не проглатывается, сука. Так и застревает, заставляя Кира дёргаться, а после, рвано дыша, скатываться по двери, утирая кровавые капли из носа рукавом. Шептать обессилено:              — Да остановите же вы сраный поезд… Остановите… Ринат, пожалуйста, останови. Я хочу домой. Забери меня домой…              В окне пролетает один длинный фонарик. Второй, третий. Гул идёт на убывание, вместе с пристукиванием, похоже на затихающий смех. Что, сейчас не так смешно стало, да?              Всё? Закончилось это насмешливое представление?              Мужской голос в колонках мерно объявляет название станции. Какой-то там, неважно: Кир не слышит, мозги у него звенят, не могут уложить реальность на извилистые полки.              В темноте прорисовываются очертания мраморных колонн, светящихся полос потолка, и поезд наконец останавливается. Дверь открывается, растягивая на пороге дымящийся пластик.              Кирилл хочет вскочить, выбежать нахуй, но головокружительное неверие и ебучее, непонятно откуда взявшееся, бессилие мешает, прибивает камнем.              — Сука, ну же, давай… — руки — одна синюшно-бледная, другая разрисованная красным — елозят по грязному полу.              А там, где-то за углом, Ринат. Где же он? Почему он не подходит? Он же может помочь подняться. Может. Только он один.              Вот дерьмо. Дверь же сейчас закроется. Закроется, блядь! Поезд уедет. Голос уже зачитывает предупреждение. Сжимая зубы до хруста, Кир опирается на поручень, с трудом поднимается, делает шаг-второй по пористому, неровному полу. Неуклюже, как тот грязный пацанёнок, норовивший упасть и расшибить себе башку.              Но Кир не упадёт. Нет уж, не дождётесь, суки. Пусть хоть вся кровь выльется или засохнет от синтетического сахара — похуй, Кир дойдёт, доползёт, успеет.              Ещё чуть-чуть, ну же… Ещё немного. Остался шаг, а потом домой. Быстро на кухню, обхватить оголённые плечи сзади, прижаться к сильной спине, носом к позвонкам. Стоять, сколько позволит, щекой потираясь о майку, вдыхать его запах охуенный. И крепко, до онемения колючих, жёстких пальцев, держать его спокойное неподъёмное сердце.              Только, пожалуйста, ещё хотя бы полшага. Так хочется вернуться домой.