voilà

Он закрыл глаза и вжался основаниями пальцев в скуловые дуги. Ладони были холодные и дрожали — и дрожь ползла-ползла-ползла, падала на лицо и губы, забиралась по завитой пряди в волосы и стекала на шею. Она бы бежала и дальше — под темную ткань, под широкие рукава и воротник. Но ей не было дозволено — не она сегодня имеет на это право. Отец Фелл встряхнул ладони, поморщившись, — он никак не мог сосредоточиться. Он знал каждое действие, каждое слово, каждую строку и имена тех, к кому обращался. Знал до снов с обрывками фраз, но никак не мог начать. Звуки, буквы, окончания громоздились на языке и мешали даже шептать. Отец Фелл не мог начать молитву, как не получается у юного певца начать петь с середины строки. Он задыхался, захлёбывался слишком быстрыми вдохами и всё прижимал ладони к лицу, как будто мог спрятаться за ними. Как будто мир правда мог забыть — хотя бы на пару минут — о существовании молодого священника, только вступившего на этот пост. А он ведь подавал такие надежды: был таким прилежным послушником, не знал корысти и выгоды для себя и хотел посвятить жизнь служению во имя Творца. Все думали, что в его душе не поместится грех. Отец Фелл отмёл ладони от лица и потянулся к книге. Страницы не слушались ожесточённых движений — простого человеского отчания — и он едва смог найти нужный столбец, чтобы прижать перекрещённые пальцы к губам и готовиться молить о прощении. Его звали Кроули, и он сказал, что Богу всё равно на них. Он говорил, что небеса отвернулись от них, когда вёл Азирафаэля в свою комнату в конце коридора. Он утверждал, что, даже если ад и существует, ни одна молитва не спасёт их души, когда запирал дверь и тянулся обеими руками к чужому лицу, касаясь чуть ниже серых глазах. Он рассказывал, что даже сам Создатель не смог бы устоять, если бы Азирафаэль посмотрел на него так, как смотрел тогда на Кроули. Азирафаэль не успел возразить — его уже целовали. К нему прижимались, его прижимали к себе и старались быть ближе, чем душа к телу. Кроули не позволил даже его имя выдохнуть — он жадно тянулся к губам и целовал, целовал, целовал, алчно припадая к легкой улыбке. Как будто это правда могло спасти его душу, его самого и каждого грешника за их спинами. Как будто всё: каждое его слово, каждая клятва, каждое признание и уверение — всё было правдой, до последнего звука. Как будто он бы точно умер, если бы солгал, и его тело было бы растерзано адскими тварями. Азирафаэль сам жался к Кроули, упираясь в его грудь и чувствуя, как сердце льнёт к его распахнутым ладоням. Сердце, которое Кроули обещал отдать ему. Даже если сам Азирафаэль этого не захочет. Он тогда не ответил: отвернулся, говоря, что ему пора на службу. Кроули вряд ли узнал, что Азирафаэль скрывал улыбку и что его сердце уже было бережно согреваемо нежными бледными руками. Кроули не позволял себе отрываться от целующих его губ и лез под рубашку наощупь. Касался так легко, так любовно, как будто в этих пальцах было всё известное людям чувство. Как будто каждый живший до него любовник рассказывал ему, как вести руками по коже, чтобы Азирафаэль дрожал у его груди, чтобы дышал всё быстрее и позволял одной рукой пытаться расстегнуть пуговицу у горла. Чтобы другую сохранить где-то под рёбрами, чтобы ни секунды не упускать, чтобы успеть пальцами запомнить каждую пядь. Чтобы после Кроули мог петь о молодом красивом теле, а толпа подхватывала, гогоча и представляя это распятое грехом и любовью тело. Азирафаэль позволял всё. Он был готов на всё — даже если бы Кроули потребовал отречься от Бога, чтобы быть этой ночью с ним, он бы тут же проклял все святыни. Ему бы хватило преданности в глазах напротив и немного выше. Он позволил уложить себя, позволил губам прижиматься под сердцем и ниже, позволил ладоням сжимать, гладить и двигаться под шёпот, который тот едва слышал. Он чувствовал, как Кроули погружал руки в его душу, которая горела, плавилась и чернела в этих пальцах, — и больше мира не существовало. Азирафаэль подставлялся огню, губам, телу, что льнуло к нему и каждый раз стремилось навстречу, словам, которые обещали, что его никогда не покинут, не забудут, не проклянут. Если бы он правда был хоть немного свят, его нимб тек бы раскалённым золотом по лбу, скулам, щекам, а он бы ничего не чувствовал — ожоги появились бы гораздо позже. Не сейчас, даже если бы он сгорал заживо — он бы знал только руки, что в исступлении гладили, ласкали и будоражили плоть. Слабую и покорную. Азирафаэль кричал, забываясь и забывая страх. Он лелеял на губах одно единственное имя, которое мог помнить сейчас. Он думал, что его плечи опаляет любовь, а не грех. Сладкий и за один раз превращающий душу в тряпьё. Он дышал о чужие губы и сам двигался навстречу, когда слышал восхищение в словах. И он верил ему, не зная, как иначе. И когда Кроули припал к нему, устало выдыхая и хрипловато смеясь, Азирафаэль не знал завтра — только липнувшие к его ногам изящные бёдра и привкус чужой искренности под нёбом. Отец Фелл захлопнул книгу, так и не прочитав ни строчки. Он не видел ни одного знака, что почерневшей массой смотрели на него и молчали, стискивая зубы. У него задрожали губы, как будто молитва билась под языком и никак не могла освободиться. Как будто он всё ещё имел право касаться грязными коленями освященной земли, руками — писаний. Как будто его грех имело смысл даже пытаться искупить, когда глаза застилал изгиб склонившихся над ним плеч. Как будто его не оглушал до сих пор чужой голос, умоляющий его остаться. Если бы он был ангелом, его крылья выпали бы обуглившейся грудой на сгорбленную спину и перья бы полетели на мрамор, уже холодные и ломкие. У греха были промокшие во хмелю глаза, и он тянул к отцу Феллу распахнутые руки, вспухшие от забродившего сладострастия. В объятиях греха невозможно согреться, нельзя успокоить тянущую боль от ожогов — он лезет под рясу, оттягивая полы, сыплется липким пеплом в горловину и сбивчиво, невнятно шепчет, что больше никогда его не покинет. Ему вовек не вымолить прощения. Отец Фелл прижал ладони к лицу ещё сильнее, чтобы они перестали соскальзывать с промокших щёк. Он закрывал лицо, пока падал, роняя голову на колени. Он чувствовал, как бьётся в груди разорванная душа и знакомым голосом нараспев просит его вернуться, готовая на любые уступки. Он медленно сминал ладони в кулаки, вжимаясь лбом в холодный пол и кусая солёные губы. Перед церковью пел молодой парень про Бога с серыми глазами.