Алиса в стране сумасшедших

На улице стояло душное пекло. Внутри здания было холодно и сыро. Я совсем недавно устроилась на работу в эту больницу для душевнобольных, благодаря моему медицинскому образованию. Сказать, что это странное место – сильно приуменьшить его заслуги. Это неприятное место, давящее собой на тех, кто в нем находится. В окружении сумасшедших, неадекватных пациентов и порядком странных врачей. Казалось, это мир абсурда, в котором умалишенные лечат умалишенных. Такой склад отбросов, позабытых богом и правительством. В этой больнице для душевнобольных имени св. Стефана, тринадцать назад находился мой дядя. У него не было ни жены, ни детей, а у меня была лишь мать. Она тяжело переживала произошедшее, в больницу же его положили их родители. С моей матерью они были очень близки, и потеря родного человека стало для нее ударом. Много про него она не рассказывала. Все что я о нем знаю, я слышала уже от дедушки. У дяди развилась паранойя. Его преследовали непонятные образы, про которые он никому не рассказывал. Замкнувшись в себе, его заболевание обострилось, приступы становились все чаще. И тогда родители, не выдержав, отправили его на лечение. Тогда мне было восемь . Но уже тогда я заметила пропажу настолько близкого мне человека. Он часто со мной играл и со мной немало времени. Когда я в детстве потерялась в лесу, окружающий наш загородный дом, он был первым, кто начал меня искать, и был тем, кто меня нашел. Сидя под раскидистым кустом, и рыдая от страха, я услышала его голос: «Алиса! Алиса, девочка моя, где ты? Алиса!». Тогда моей радости не было предела, и я побежала на его голос, сбивая пятки в кровь и раздирая колени. Его объятья были крепкими, но руки дрожали. Врачи практически ничего не рассказывали о состоянии больного. Даже не было известно, шел ли он на поправку. Проведя в больнице чуть больше года, он ни с того ни с сего умер. Это не стало для родителей шоком, они уже давно простились с ним и памятью о нем, и только я сильно переживала это. Не было известно ни из-за чего он умер, ни из-за чего он заболел. И единственным способом узнать ответ на вопрос, что так запал мне в голову и в душу, было залезть в его карту болезни. Несколько недель я добросовестно отработала, не желая привлекать излишнего внимания и подозрений. А вот сегодня меня отправили изучить дело одного больного, за которым мне предстояло ухаживать. Я с тихим внутренним ожиданием направилась в архив. Во мне все трепетало, мне было и страшно и радостно. В окружении заляпанных, грязных, в подтеках, стен, я чуть ли не бежала, словно ребенок. Даже внешний вид этого места не мог испортить мое радужное настроение. Войдя в комнату, я поздоровалась с дежурным по архиву, объяснила ему, зачем я пришла и, поставив роспись, отправилась вглубь. И решила начать я именно с дела дяди. Выдвинув ящик комода, я начала искать его номер. Мы как-то приходили с матерью его навестить. Тогда мне было почти девять . Сейчас я не понимаю, как мать согласилась взять меня с собой. Но факт остается фактом, после долгой истерики, слез и просьб, она взяла меня с собой. Нас впустили в палату. Он сидел в углу маленькой, еле-еле освещенной комнатушки, прижав колени к и обняв себя руками. Я тогда еще поразилась, насколько он жалко выглядит в своей потрепанной одежде и исхудалом теле. Щеки впали, кожа, казалось, обтянула одни кости, и сходилась складками. Губы были искусаны. Красные глаза, режущим взглядом, направлены в стену. Короткие волосы были спутаны, а одежда болталась на нем, как мешок. Мать тут же расплакалась, увидев эту картину. За нами зашла главная медсестра, тучная, полная и суровая женщина, держа папку с его делом в руках. Темные сальные волосы собраны в пучок, губы строго сжаты. К тому времени, как я начала тут работать, ее уже не было. Но номер моего дяди врезался в мою память, словно раны, оставившие шрамы. Увидев мою мать, он уставился на нее. Похоже, в тот момент это ее испугало, и она отшатнулась к стене. Он же смотрел на нее своими опухшими глазами, с глубокими тенями под ними. Я же стояла практически рядом с ним, парализованная ужасом, но он словно не замечал моего присутствия. Он смотрел на маму и молчал. А потом, опустив голову на колени, заплакал. Это была самая настоящая истерика больного. Он то рыдал, то смеялся. Он что-то шептал. Его трясло словно в лихорадке, костлявые плечи ходили ходуном. Длинные тонкие пальцы сжимались и разжимались. Врачиха вывела нас из палаты, вколов ему успокоительное. Казалось, от прикосновения иглы к его натянутой коже, та лопнет в миг, с сухим, словно бумажным, звуком. "Можете прийти позже", говорила она. Такое бывает, говорила она. Но мама продолжала плакать и плакать. Что-то в тот момент подкосилось в ее душе. Последняя надежда умерла. И она вместе с ней, спустя два года. За то время, что он был жив, мы больше ни разу не приходили к нему. В один момент, вся его семья словно вычеркнула его из своей памяти. Все их воспоминания словно разъело кислотой. В радужных картинах их совместного прошлого появились оборванные дыры. И кислота падала аккурат на его образ. Разъедала его, расползалась, оставляя за собой только пустоту. Через полтора года после его смерти, умерла моя мать. Последние дни она провела в одиночестве. Я была у дедушки с бабушкой, потому что сознание ее окончательно помутилось. Она с ужасом отшатывалась, когда видела меня. Она с ужасом отшатывалась, когда видела кого-либо. Умерла она в моей детской комнате, в агонии, с замершей гримасой ужаса на лице. И тогда меня заполнил вопрос. «Почему?». Я хотела знать. Хотела знать причину, по которой все мои родные люди умерли. И этот вопрос не утихал с годами. Казалось, душа моя не менялась, заполненная этим. Душа моя замерзла. Возможно, только это неуемное стремление, возможно, даже в чем-то маниакальное, привело меня сюда. И только благодаря ему я сейчас держу в руках потрепанную желтоватую папку. Только благодаря ему я сейчас прячу ее под поношенный халат. Захватив вторую папку моего пациента, я, с видимым спокойствием, вышла из архива. Как только за мной захлопнулась тяжелая дверь этого пыльного места, и я оказалась в коридоре, я помчалась по нему. С души упало ощущение тянущего ожидания, и она воспарила вверх. Волосы развивались этим застойным воздухом, и влетев в свою комнатушку, я тут же плюхнулась на жесткую койку. Распахнув халат, я вынула папку и замерла. Меня трясло, словно в лихорадке, руки отказывались подчиняться. Я ликовала. Открыв эту папку, первым делом, я вытащила кассету, которую не всегда записывают, с голосом пациента. В зависимости от случая, могут начать записывать с самого первого дня в этом месте, а могут хоть и через год. Я вытащила первую, и вставила ее в магнитофон. Его записывали на пленку часто и много, хотя потом ее и обрезали. Раздалось тихий шорох старой записи. Голос дяди был тусклый и гулкий, наполненный тихой горечью обреченной жизни. Нельзя сказать, что его первая фраза была наполнена радостью, скорее слабым торжеством узника, имеющего некую власть над своим заключителем. «Здравствуйте, доктор! И снова мы встретились, да? Что на этот раз хотите вы узнать? Все то же? Не хмурьтесь, доктор, вам это не идет. Вам еще не надоело? Я и сам не знаю ответа на ваши вопросы. Хотите, я вам расскажу, что сегодня было? Я снова ее видел. Да-да, опять, не удивляйтесь. Она приходит ко мне очень часто. Но сегодня я видел ее очень четко. Она была прямо передо мной. Смотрела на меня. Смотрела на меня своими холодными, спокойными глазами. И в глубине этих глаз я видел свою смерть. И в глубине этих глаз я видел ее смерть… Знаете, доктор, а они сговорились. Кто? Она. И смерть. Я понимал, что мне надо бежать, бежать прямо сейчас… Но мне не скрыться, мне уже дороги нет. И я слышал смех, смех в темноте, что окружал нас… Смех и шепот… А дороги нет, она рядом, где-то там… в темноте… А знаете, я любил ее. Любил ее очень сильно. И как женщину тоже. О, доктор, вы снова удивились, поразительно! Я любил ее так сильно, что эта любовь горела во мне словно огонь… и этот огонь обжигал меня изнутри… Она принадлежала мне, понимаете? Она моя, и только моя! И когда эти старые пердуны, узнав правду, хотели забрать ее у меня… Именно тогда я понял смысл фразы: «Так не достанься же ты никому»… Только я-то знал, что мы еще встретимся, я-то знал… знал, что она придет за мной. Приедет за мной, и совершит свою месть, без которой у нее не останется покоя. И она будет ждать меня. Ждать сколько понадобится. Она будет везде, вокруг меня. И знаете, я хотел всегда быть с ней. На правах… на правах кого? Нет, я просто хотел быть рядом с ней. Я бы обнимал ее, когда ей было бы больно, я бы принимал ее, когда от нее все отвернулись… И она ни когда бы не осталась одна. А сейчас она ждет меня… Я знаю, она меня тоже любила. И она получила смерть от меня. И тогда я был везде, вокруг нее. На ее тонких губах, таких мягких, таких еще… теплых… Рождался настоящий страх… И никому, кроме меня, не понять ее застывших слез, ее боли… Но ей не убежать, дороги нет… Дорога ушла в темноту, окружающую ее… В темноту, которая была везде. И в этой темноте лишь я… У нее наступила тьма, благодаря мне… Доктор, вы слушаете? Слушаете… но не слышите. А я слышу… я до сих пор слышу, как она кричит… Ей больно… Она тогда была одинока, и я единственный раз не смог спасти ее от одиночества. Я только и мог, что обнимать ее, пока она теряла тепло. Пока ее заволакивала темнота. И ей до сих пор одиноко. Она ждет меня… и приходит ко мне. И скоро она заберет меня. И мне не убежать… дороги нет… Она в темноте, которая скоро наступит для меня. Мне не скрыться от нее. Но я и не хочу, верите? Не хочу. Я так по ней соскучился, и мне было так одиноко все это время… Без нее… Я до сих пор вижу ее, в крови, замерзшую… Застывшую, словно отражение. Тогда мне казалось, будто бы это самый кошмарный сон, самый кошмарный бред… Но только так я мог ее защитить. Я пообещал, что защищу ее. Я пообещал, что всегда ее найду. Везде. А теперь она одна. В той самой темноте, что подарил ей я. Но скоро она заберет меня, и я освещу ее. Я освещу эту тьму. И знаете почему? Я слишком люблю ее… Но это же нормально, она моя дочь…». Тихий голос на пленке замолк, и тут же раздался с небывалой мощью, с небывалой громкостью: «Алиса! Алиса, девочка моя, я иду за тобой!» Точно… Он пришел… Он ждет меня… Папа… Пленка закончилась, раздавался лишь тихий шорох. Комната была пуста. Мельчайшие молекулы, ранее составляющие тело призрака разлетелись по помещению вместе с искусственными воспоминаниями о взрослой жизни. Дверь в комнату всегда была закрыта. На пол бывшей палаты, переделанной в склад ненужных вещей, упала потрепанная желтоватая папка. На следующий день после записи, тут был найден пациент, в луже собственной крови. Тьма рассеялась.