Погасшие костры

            Растрёпанные волосы касаются холодного металлического листа, бархатом заячьих ушей задевая ядовитый розовый цвет – кажется, именно он мешает серости поселиться в её зрачках, даже когда смерть дышит прямо в затылок, щелкает зубами у обвитого пластиковыми бирюльки уха и кладет ладонь на взметнувшееся смехом плечо.       Она вся состоит из солнечных зайцев и пузырьков газировки.       У неё всё происходящее – игра.       Бесконечные уровни, максимальная сложность, серьёзные соперники и награда в самом конце, потому что иначе не бывает, сломанные кости являются лишь дробленным сахаром под ногами на пути к победе, можно не переживать за пролитую кровь, если машинного масла всё же больше.       Ханна клеит пластыри на лицо, оставляет росчерки автографов с самыми лучшими пожеланиями от ожившей надежды и выключает игру только перед сном, резко выдергивая шнур и утопая в мягкости подушек – в комнате темно, одиноко, тихо, а быстрые удары сердца неровным ритмом отдаются в её ушах.       Она пропускает много всего находясь в отделении от остальных, пока нити теорий и планов строятся вокруг нее, оставляя все меньше места – это было создано задолго до её рождения, нет смысла тягаться с системой, раз уж это прописано в программе реальности.       Дива верит, что тени по углам – тоже часть игры, просто подобные декорации не исчезают насовсем, оставляя свой след в нераскрытых локациях за её спиной, туда, где взгляда испуганных глаз не хватает – Ханна падает в кроличью нору, пока толпа Алис разрывает мир, последовав за ней.       Черный цвет клубится под веками и не вспыхивает радужными кольцами, повиснув над ней до самого рассвета и там слышатся голоса, видятся лица, являются видения – сном подобное назвать невозможно, оно состоит из дыма и сгоревшей плоти, оно слеплено и взращено на криках и боли.       Там хриплая насмешка, заглушившая горечь.       Яд в горле и сталь на руках.       Металлический блеск маски – и тут же обезображенное лицо: растерзанная кожа, кровавый оскал, белые нити шрамов и огонь на месте человеческих глаз.       Лицо мёртвое, но живое.       Ханна поспешно выныривает из Страны-не-Чудес.       Её рвёт в унитаз, она выкашливает хриплыми комьями остатки ночи и запускает реальность – та вертится исцарапанным диском, зажёвывая вспышки картинок, и Дива вновь несёт за собой шлейф надежды и света, проглатывая чипсы, браво отчитываясь Джеку, стискивает в одной руке игровой джойстик, а в другой ещё тёплое оружие.       Она вся слишком ребенок, нескладная, громкая, невоспитанная.       Она вся – слишком живая.       В осколках и пыли, в чужой и собственной крови, в копоти и пожарах.       И это не проходит бесследно.       Верить, что происходящее – не по-настоящему, получается с трудом, когда сталь когтей смыкается на её горле – Жнец страшен, силуэт его чернеет и теряет четкость из-за взметнувшихся теней, горечь и пепел опускаются на неё, схлестываясь.       Сегодня яркая и храбрая Дива умрёт, а у девочки Ханны останется достаточно сил только для слёз.       Она что-то мычит, даже пытается сопротивляться, короткими ногтями впиваясь в металл и умоляет себя не смотреть – потому что его лицо – (не эту маску, а то, что под ней), – она уже видела в своих кошмарах: там голод боролся с яростью, звериными клыками вырывая душу.       Ханна знает, что перед ней – не человек.       Жнец смеётся.       – И это тобой прикрывается Моррисон, девочка?       Дива внутри неё вскидывается яростью и обидой, гордым рывком запрокидывая подбородок вверх, и Ханна чувствует, как стальные когти входят в её шею.       Доигралась.       Она чувствует запах погасших костров и ржавчины.       Проиграла.       Смерть теперь не за её спиной, а совсем близко, только руку протяни, но что-то отвратительно, невозможно человеческое чудится Ханне в склоненной к ней тени, сплошь состоящей из ночи и забвения, пока Дива внутри неё захлебывается кровью, а длинный кабель игры наконец-то ломается, в бесконечно долгой вспышке погасшего экрана сузив мир до крохотного ромба искры посередине.       Ханна находит отклик кого-то давно мёртвого в изголодавшемся яростном пожаре.       Шершавая, испещренная шрамами и ожогами горячая ладонь на её ранах кажется миражом – не может же убийца удерживать в ней жизнь.       Разве только для того, чтобы испить позже.       Но реальность – не вымышленная, а наполненная болью и страхом – возвращается рывками – там узкая маска в царапинах и пепле после быстрых смертей, и проблески дымки в усталом оружии, и если сгустки теней были созданы для того, чтобы оставаться незамеченными, то идея эта отвратительна – на них хотелось смотреть бесконечно долго, не отворачиваясь, хотя страх сжимал лёгкие.       Ханна здесь уже несколько дней, в длинном ангаре с пустыми каркасами старых автомобилей и внутренностями проводов, что-то пытается настроить, подчиняя себе неподатливую сталь – у неё широкие полоски ткани на вспоротом горле и бледная слабость.       Высокий силуэт проявляется порой в ночной тишине.       Жнец молчит.       И это пугает больше всего.       Ханна думает, что она, скорее всего, товар для торга.       Но остальные так и не появляются.       Ханна думает, что это, почти наверняка, Стокгольмский синдром.       Потому что страшные тени и дым костров со сгоревшей плотью теперь лишь волнуют естество мелкой дрожью любопытства.       И Страна-не-Чудес смыкается над ней совершенно безропотно.       Потому что, оказывается, ко всему привыкаешь.