— Черт, черт, черт… — шипит сквозь зубы Фиппс, чувствуя на пальцах все больше теплой крови, что с каждым мгновением становится все больше. Она течет, точно искрящийся в красном закате ручей, нагретый лучами до кипения, обжигает руки и колени, стелясь по стылому потрескавшемуся камню.
Рана в узкой груди точно пожарище, обдающее немыслимым жаром, и вокруг множество кровавых проталин, и Фиппсу кажется, что в человеке просто не может быть столько красного.
Страх стискивает горло, что почти невозможно дышать, а за грудиной валуном бьёт набатом по костям, или это его сердце так отчаянно бьется в ужасе — Фиппс не знает, он лишь крепче прижимает кусок ткани к ране на все более слабеющем в его руках теле, удобнее укладывает чужой затылок на свое плечо и прижимается щекой к ледяному лбу, ероша мокрую челку на нем. Грей почти не дышит, его бьёт мелкой дрожью, а все лицо взмокшее холодным потом. Его белые тонкие губы разомкнуты и сухи, а глаза затуманены, точно топазы, покрытые слоем пыли. Он едва находит в себе силы вталкивать в пробитое легкое воздух, и оттого из его горла слышатся ужасные хрипы, а со рта медленно стекает алый, смешанный с кровавой пеной. Светлые волосы спутаны и раскиданы по плечам, длинные пряди впитывают сангин, касаясь раны и пачкая одежды.
— Прошу, только дыши, — шепчет отчаянно Фиппс, и оглаживает холодные щеки. Ладонь близ перебитых ребер прижимается сильнее, будто то может помочь. Его действия есть ничего больше, чем, верно, то, как рыба трепещет из последних сил, но только вонзая крюк глубже в глотку. Сейчас в его сердце так же кровоточила и гнила огромная дыра, и становилось лишь больше с каждой секундой, проведенной в осознании своей беспомощности — он ничего не может сделать даже для того, чтобы облегчить чужую боль.
Ощущать то, как единственный дорогой человек на руках медленно, неотвратимо погибает, мучаясь и истекая кровью — невыносимо. Как чужая жизнь уходит, утекает сквозь пальцы вязкой яркой жидкостью, что жжет кожу раскаленным песком, как слабое, хрипящее дыхание все больше редеет.
Вокруг, в этом жутком подземелье, пробиваясь сквозь плотный смрад отчаяния, пахнет ржавчиной, пылью и плесенью. Плотный вязкий смог душит, заполняет легкие и вскрывает грудину, заползая прямо в нутро. Он пропитывает кожу, и от этого никогда не отмыться. Фиппсу кажется, что он умирает тоже, точно задыхаясь под тонной талых вод.
Грей больше не стонет и не плачет. Он не издает ни единого звука, а сил все равно не хватает на то, чтобы приподнять налитые расплавленным железом веки. Чарльзу холодно и ужасно больно, меж ребер прямо по органам его клеймят раскаленной кочергой, но холодный ветер, стелющийся по полу, смыкается вокруг его шеи и душит, а потом пробивается, рвет, рвет, рвет кровоточащую рану больше, замораживая не бьющееся сердце. Кровь вездесуще тянется нитями меж швов каменной клади, и будто вскипит сейчас, прямо здесь, точно под палящим адским светилом.
Чарльз не хочет умирать. Ему страшно.Судорожная дрожь сжимает его внутренности. Его тело недвижимо, но сознание мечется, надрывается до хрипа, бесполезно и трусливо пытаясь отгородиться от неизбежного. Грей не может различить того, не может дышать ли он от перебитого легкого, или от того, как в глотку затолкало огромный колкий ком, своей горечью достающий до сведенного от ужаса желудка.
Чарльз ощущает себя настолько же жалким, что и раздавленный каблуком в склизскую жижу червь — он слаб, ранен и беспомощен. Бесполезен. Отвратителен.
Грей не хочет того, чтобы Фиппс был здесь, чтобы лицезрел то, как он давится кровяными комками и пеной, глотая горячую соль слез. Но Чарльз солгал бы, сказав, что не благодарен. Он бы не вынес смерти в одиночестве.
Чарльз едва видимо приподнимает уголки иссохших губ, когда ощущает отрадное тепло: выцеловывая бледные щеки, Фиппс, склонившеся над ним, точно пытается стереть, извести всякий след смерти, перенять на себя страшное проклятие. Но такие раны не лечатся, и костлявая рука уже давно впивается когтями в сердце, сжимает, впиваясь глубже, готовясь вырвать тлеющую душу.
Калибр винтовки, прошедший в грудь, разорвал плоть и ребро, опаляя легкое порохом. Несколько осколков и клочья воздуха, вобравшегося в грудину, Фиппс ощущал пальцами, прижатыми к ране, так же как и тяжелое, вымученное дыхание, касающееся обнаженного запястья.
Со временем болезненное хрипение, подобное вдохам, становилось все более редким — Чарльз не мог дышать от боли, что пронизывала до самых концов каждого оголенного и обугленного нерва.
Первые несколько минут после ранения Грей еще мог говорить. Позже — стонать, кричать и умолять вытащить пулю, чего бы то ни стоило. Спустя полчаса Чарльз не мог вымолвить и звука.
Каждая порция воздуха вмещалась в легкие все труднее и труднее с каждым вдохом, постепенно части тела начинали неметь и замерзать, и больше невозможно было пошевелиться.
— Чарльз? — осипший от страха голос Грей узнает не сразу, отчасти и потому, что слышит все сквозь водную толщу. Он с трудом поднимает затуманенный двоящийся взгляд, приоткрывая тяжелые веки, чтобы встретиться с родным голубым взором. Грей пытается выдавить из себя привычную улыбку, которая обыденно появляется, когда все очень плохо, и он не желает того признавать, но слабость пересиливает его, и только взор его чуть светлеет, будто он действительно улыбается— Чарльз, — дрожащий голос пропитан горечью, кончиками пальцев Фиппс стирает с чужого подбородка пенистую кровь и тут же прижимает ладонь к белой щеке. Кожа ледяная и влажная, и глаза Грея лихорадочно и завораживающе блестят, в них искрится странная, неуместная эмоция. Чарльз прижимается своим лбом к чужому, стараясь сдержать соль, скопившуюся под веками, и принимается бережно гладить холодную щеку, а второй рукой все еще держит рану, будто это может помочь, и лицо его медленно приобретает обреченное выражение. Надеяться на чудо бессмысленно — Чарльз потерял слишком много крови.
Грей рассеянно моргает, и его взор лишь немного осмыслен, в остальном — тонет в предсмертной агонии, но он все же ясно чувствует прикосновение такой нежной с ним ладони: она источает тепло для его коченеющего умирающего тела.
Они ведь так много не успели. Так много не сделали. Их первый поцелуй несколько дней назад — Чарльз помнил — со вкусом вишни и медового виски, до сих пор оставался на губах. Весна, опускающаяся своей цветочной вуалью на Лондон, цвела, распуская сочные бутоны, так же цвела и их жизнь, их любовь. Но всем сказкам приходит конец, и в их истории он настал слишком рано…
Грей лежит на чужом плече близ сердца, и он слышит бешеное сердцебиение, и оно пугает его больше, чем собственная смерть, неумолимо подкрадывающаяся к нему.
Фиппсу страшно, но он не подаст виду, Чарльз знает. Он зол на судьбу, растерян, напуган, но он старается подавить, иссечь все эмоции, чтобы помочь. Помочь тому, кто в нем нуждается — такова его натура. Но это невозможно, и они оба это знают, но один из них все еще полно того не осознает.
Собрав в себе крупицы последних сил, что все еще теплились в теле, Чарльз на выдохе изрекает едва слышимое «поцелуй меня», а после, со страшным хрипом втянув воздух и закашлявшись, задушеное слезами — «пожалуйста». Фиппс чувствовал, насколько Грей обессилен: он не мог двигаться, потому, положив ладонь под чужой затылок и зарывшись в белые пряди, приподнял голову и нежно прикоснулся своими губами к белым и сухим. Кровь, подобно самой яркой помаде окрашивала белесую кожицу, и Чарльз слышал ее металлический запах, ее вкус, то, насколько она была свежей и оттого горячей. Фиппс не чувствовал отвращения, слизывая с чужого языка красный, лаская, вверяя в этот поцелуй все то, что он уже не успеет выразить словами. Грей не отвечал и, кажется, даже не дышал. Резко отстранившись, Чарльза сковала паника. Но теплый, благодарный взор, обращенный к нему, был именно тем, что уняло клокочущее сердце.
Грей не мог откликнуться взаимностью на прикосновения — не было сил. Но то, что этот поцелуй пробуждал в его остывающей душе, позволяло принять свой исход. Он любим, и, кажется, даже прожил эту жизнь не зря, ведь кто-то будет помнить о нем…
Грей чувствовал, что конец уже совсем близко — в глазах все померкло, и больше нельзя было разглядеть ни единого размытого пятна, в ушах зазвенело тихим писком, заглушая весь мир, а тело больше ничего не чувствовало.
— Чарльз? — Фиппс мягко встряхнул в мгновение обмякшее тело. Его севший, отчаянный голос рассек кромешную тишину.
Вдруг так страшно сдавило сердце, и, не дождавшись ответа, Чарльз больше не мог сдерживать слёз. Уткнувшись лицом в едва вздымающуюся узкую грудь он беззвучно зарыдал, хватая ртом воздух, пропитанный смертью. Грей умирал, и с каждой секундой жизненные силы покидали его.
— Прости… За все, — снисходительно, хрипяще шепчет Грей, и губы его едва изгибаются, приподнимая уголки. — Я люблю тебя, — на тяжелом выдохе говорит Чарльз, и тон его прерывается тяжелым кашлем — из горла с новой силой хлещет кровь.
Звуки похожи на то, будто он захлебывается водой. Рана на груди начинает кровоточить сильнее от крупной дрожи предсмертных судорог, глаза у Грея напуганные, невидящие, застланные слезами, зрачки сужены до размера малейшей чернильной точки.
Фиппс тут же кладет Чарльза наземь и поворачивает голову набок, бессильно наблюдая за вырывающимися на серый грязный пол кровяными сгустками, что, смешиваясь с пылью, темнеют и становятся почти черными. Хрипы становятся совсем тихими.
Еще несколько секунд Чарльза сотрясает изнурительный приступ: его трясет, глаза закатываются, что почти не видно зрачков, губы беспорядочно двигаются, точно пытаясь глотнуть кислорода.
Фиппс закусывает трясущуюся нижнюю губу до крови, и бережно приподнимает тело, будто оно вот-вот рассыпется в прах. Прижимает к себе, гладит окровавленные волосы и спину.
— Я люблю тебя. Люблю и буду любить, — отчаяние пробирает голос, что скачет подобно струне. — Сейчас ты можешь поспать… — успокаивающе шепчет Чарльз, целуя ледяной лоб, баюкая юношу на своих руках. — Ты самое лучшее, что было в моей жизни, я так люблю тебя, люблю, — судорожный быстрый шепот, чтобы успеть, успеть, успеть сказать до того как-
Последний, тяжелый и шумный выдох касается шеи, и Фиппсу кажется, что он слышит едва различимое, тихое, обреченное «прощай»
И Грей больше не дрожит. Его слабое болезненное дыхание не тревожит воздух, рука, до этого уложенная на коленях, соскальзывает, взметывая из огромной лужи крови под ними несколько алых блестящих крупиц. Тело повисает безжизненной куклой, голова безвольно откидывается на чужое плечо. Фиппс прикасается к тонкой шее дрожащей ладонью и понимает одно — сердце остановилось.
Чарльза в грудь пробивает пушечным ядром. Все его органы разможжены и истерты в порошок, иначе нельзя описать того, что он ощущает. Из головы смело все мысли, но тело сотрясается, а из глаз льются слезы от того, что он еще не может полно осознать. От тех слов, от которых Фиппс трусливо пытается себя оградить.
«Он умер». Умер? Как же, такового ведь не —
Может быть…?»
Время замедляется, течет приторной вязкой патокой, пока сознание бьется об одну единственную мысль:
Грей погиб у него на руках.
Чарльз не в силах поднять взора еще несколько минут. Он оглядывает разметавшиеся по узкой груди белые пряди, и они кажутся ему более не светлыми, а мертвенно-седыми. Фиппс не видит лица, и ему страшно, невыносимо страшно взглянуть, ведь тогда что-то, что еще заставляет его владеть собою, раскрошится в пыль, и он надломится, и больше никогда не воспрянет вновь.
Нежно беря холодную безвольную окровавленную ладонь в свою, Фиппс стискивает тонкие фаланги. Кожа снежно белая, и на ощупь напоминает лед, кажется, что сожми чуть сильнее, и пойдет мельчайшими трещинками, совсем как тонкая корка инея на сырой земле. А потом с хрустом осыпется блестящими частицами, и не останется ничего, кроме горстки снежной пыльцы.
Чарльза трясет, пока с его искусанных губ слезы смывают кровь, и соль щиплет ранки. Вознеся взор наверх, к темному высокому потолку, он бы кричал и кричал, пока весь воздух не иссяк, но связки парализовало, и только горе безжалостно ломает ребра и рвется наружу из самой глотки.
Зажмурившись и стиснув зубы, Фиппс сдерживает рыдание, разрывающее его грудь. Немыслимая боль, точно сердце изнутри опаляет жгучим ядовитым дымом, наполняет все его естество, и весь мир обращается неосязаемым и глухим. Полный необъятной тоски, отражающийся эхом от голых каменных стен хриплый, протяжный скулеж — то единственное, что он способен издать. Все ближе и ближе прижимая к себе безвольное тело, Чарльз ловит последние нити тончайшего запаха — в белых волосах путается железный смрад, но за ним — родной, до боли знакомый аромат ладана. И то кажется теперь столь символичным, ведь именно дым от ладанных воскуриваний во все времена был символом пути души на небеса. Столь любимый Греем
«Asprey London», чей флакон он извел до последних капель, теперь был ничем другим, чем напоминанием о том, насколько быстро и мимолетно мгновение, когда жизнь пресекается взмахом лабриса, и по ту сторону все, что связывало с прошлым, обращается в посмертный лейбл.
Фиппс не знает, сколько времени проходит перед тем, как он приходит в себя. Глаза едва различают окружение, но залитый кровью труп в белых одеждах он видит как никогда ярко. Называть так Грея кажется дикостью, будто говоря о нем так, Чарльз хоронит и расстается с ним навсегда, и это режет по сердцу глубоко, смертельно. Сейчас, когда тело все еще рядом, намного легче, чем когда его сокроют под землей, и тогда Фиппс больше никогда не увидит его. Опустив человека в могилу — прощаетесь с ним изнову, и впредь навеки.
Чарльз ведь был кем-то намного, намного значимее, он был особенным человеком, особенной личностью, но смерть стерла все это, смела и изничтожила, оставив пустую остывшую оболочку, покинутый кокон, и теперь Грей мертв, так же как мертвы сотни и сотни людей, что тоже когда-то жили. Но даже так, расстаться с последним, что связывает с дражайшим на свете человеком — невыносимо, даже будь то лишь иллюзией покоя.
Красные сверкающие бутоны темны, застилают собой не дышащее хрупкое тело, и Фиппс аккуратно кладет его на землю, склоняясь ближе. По разлитой вокруг крови исходит рябь, в нее звонко ныряют капли, срывающиеся с потолка, в тишине напоминая странную, тихую мелодию.
Бледное лицо безэмоционально и пусто. Глаза смотрят насквозь, прожигают до самой души, сквозь плоть и кости, сама Смерть впредь смотрит из них.
Переместившись в сторону, Фиппс оседает на пол вновь и укладывает чужую голову себе на колени.
Сняв с себя мундир, он накрывает им облитую красным грудь. Его одежда тоже испачкана, и его собственной кровью тоже, но Чарльз уверен, что так будет лучше. Или же просто его изнуренное утратой сознание не способно расстаться с привычкой, ведь когда Грей мерз, он всегда жался ближе, зарывался в ворохи чужих одежд и шарфов, греясь теплом чужого тела, и Фиппс всегда принимал его, обнимал, и они оставались так до тех пор, пока мелкая дрожь не сходила с узких плеч. Но сейчас Чарльза не мог согреть даже огонь, и он быстро холодел.
Наклонившись и приподняв узкое запястье, Фиппс касается губами каждой костяшки, и его слезы смывают с белой кожи рдяной цвет.
Он бормочет извинения и бессвязный бред, и голос срывается, надламывается на чужом имени, как беспомощно трескаются ветви слабого ростка под оглушающими порывами бурана.
Так проходит время, прежде чем, отстранившись, тяжело приподняв руку, Фиппс подносит ее к красивому и пустому лицу. Глаза в обрамлении снежных, слипшихся от влаги ресниц все еще блестят от невысохших слез. Вглядываясь, будто все еще надеясь увидеть крупицу жизни на дне зрачков, Чарльз теряется и тонет в них: серое блеклое кольцо безжизненно замерло, подобно мертовому морю, темная корона вокруг него размыта, как если бы померкло затмение, и витые узоры бледнеют с каждой секундой.
Закрыв чужие глаза, Фиппс смотрит на возлюбленного, что всего лишь глубоко и беспробудно уснул — именно таковым он кажется.
***
Проведя время близ холодного тела, Фиппс не замечает и того, как прибывает подмога. Вокруг вдруг становится слишком много людей, они шумят, тормошат и пытаются вырвать Грея из крепкого кольца его рук, но Чарльз не отдаст. Не позволит никому дотронуться до него.
В глазах темнеет и кружится голова, когда Фиппс начинает вставать, поднимая за собой напарника. Не от того, что юноша тяжел, а от того, что по ощущению точно само небо трескается, крошится, рушится прямо на плечи, наваливаясь неподъемным весом.
Ему приказывают идти, и он идет. Занемевшие ноги покалывают, но они все еще ватные, а руки крепко прижимают недвижимое, укрытое его одеждой тело, чей холод достает до самых костей.
Редкая дрожь пробирает его плечи, пока Фиппс проходит длинные коридоры. За дверьми — трупы, под ногами — кровь, и в огромном зале, к которому он выходит, мерзко пахнет ржавчиной. На полу усыпаны окровавленные ножи и винтовки. Чарльз смотрит на побоище, понимая, что именно здесь, в одной из этих винтовок разжегся порох, толкнувший пулю прямо в глубь груди его души.
Слезы вновь непрошено жгут на глазах, и Чарльз не пытается сморгнуть их — ему настолько плохо, настолько все равно на все, кроме недышащего юноши на его руках, что он позволяет соли бесконтрольно стекать по щекам.
Тупая, но такая сильная, невыносимая боль ноет под диафрагмой, изводя душу, и от нее не избавится.
На улице его встречает Джон. На лице обыденно нет ни капли эмоции, но доклад об успешном завершении миссии — насмешка. Браун подает покрывало, чтобы накрыть труп — «людям вокруг не пристало лицезреть тело».
Если бы Фиппс не держал столь драгоценной ноши, он бы ударил. Размозжил чертовому лицемеру нос. Грей всегда был добр к Джону, он относился к нему, как к доброму приятелю, и сейчас Браун смел назвать Чарльза чем-то постыдным, неприличным, что нужно тотчас скрыть.
На лице не отражается ни единой мысли, но Фиппс каблуком резко вдавливает в землю черную материю, комкает ее в пыли, перешагивает и направляется к стоящему впереди экипажу.
***
После похорон Чарльз чувствует себя разбитым вдребезги, и разлетевшиеся куски больше нет воли собрать.
Кроме могильщиков, закапывающих гроб, на кладбище никого не было, и именно то врезалось в сознание мыслью о том, скольким же лицемерием пропитано все, их окружающее. Один из самых известных, шумных и общительных аристократов был похоронен тихо.
Перед тем, как гроб опустили, Фиппсу позволили проститься. Он огладил уложенные ладони, затянутые в снежно-белые перчатки, поправил локоны волос и вложил в руки гранатовую заколку, принадлежавшую умершей матери Грея — он дорожил ею. Фиппс надеялся о том, что, возможно, так Чарльзу будет легче, ведь частичка души его родителя сбережет его по ту сторону.
Не заботясь о том, какого о нем станутся мнения, Фиппс прикоснулся губами к сомкнутым и холодным устам. Взглядом он цеплялся за родные черты, запоминая, выжигая в памяти клеймом, мысленно — умолял не сокрывать его сердца под тремя ярдами земли. В одно мгновение Чарльзу показалось, что он тотчас готов украсть, спрятать безжизненное тело его возлюбленного, только бы рассмотреть то на секунду, на минуту дольше. Только чтобы не расставаться, не вверять холодной, замершей пустоте.
Но охватившее его безумие отступило быстро, и Фиппс принял то, что д
олжно — Чарльза больше не вернуть, и остается лишь достойно с ним проститься, проводить туда, где его душа будет покойна.
Смотря на то, как земля звонко ударяется об крепкое блестящее дерево Фиппс думал о том, что не мог допустить и мысли, что когда-то станет тому свидетелем.
***
Вечером, проснувшись от тяжелого сна без сновидений, Фиппс разглядел на столе клочок света, источаемый слабо зажженой лампадой. Его изнуренное алкоголем сознание не позволяло выстроить стройной мысли, но он точно помнил, что не оставлял ту включенной.
Встав и медленно, пошатываясь, приблизившись к секретеру, все еще мутным, смазанным взором оглядев поверхность, Чарльз заметил на ней бумагу, на которой посередине, черными витыми змеями было что-то коротко начертано.
Смяв в подрагивающих пальцах тонкий лист, он прочел странное послание, от которого спустя мгновение перехватило, выкрало дыхание, и щеки обожгло солью:
«Его воспоминания о Вас были теплыми. Он любил искренне. Вы обязательно встретитесь, я обещаю».
