Очень личный визит

— …Ты хоть понимаешь, насколько всё это ненормально? — О да. Прекрасно понимаю. Именно поэтому я и восхищаюсь тобой так сильно. Всегда восхищался. — Чудно. А теперь, Кукольник, за дело. — Что ж, хорошо. Только это будет… больно. Очень. Джокер смотрит ему в глаза и лишь улыбается шире. Да уж. С этим всё будет не так, как он привык. С этим всё будет совсем по-другому. Бартон садится напротив, включает лампу и направляет её на лицо пациента. Тот даже не моргает — лишь зрачки тут же собираются в точки. Боже. У него просто идеально белая кожа. Словно ему сейчас предстоит работать своим резцом над статуей из алебастра. Бартон чувствует, как выделяется лишняя слюна, и незаметно глотает её. — Это что за убожество? — кривится он, намекая на три косо приклеенных лейкопластыря поверх ссадин, и тянет к ним руку, чтобы убрать. — Ать! А ну не тронь! — осаживает Джокер, и Мэтис почему-то подчиняется без возражений. — Не твоя забота. Следы от побоев Бэтмена, со странной брезгливой ревностью понимает Кукольник. Гордится — и при этом прячет. Как… засосы. Он оправляет рукава одним собранным движением плеч, заключает лицо Джокера в аккуратную рамку из кончиков пальцев и поворачивает его к свету — сначала одной стороной, затем другой. Подушечкой большого проводит снизу вверх по немолодой, исчерченной морщинами коже. Поразительно. Ни намёка на щетину. Гладкий, словно… кукла. — Тебе придётся лечь, — сообщает он. — М-м… — Джокер кокетливо поигрывает бровями. — Это становится интере-есно… — Если ты будешь сидеть, гравитация сильно повлияет на процесс и результат. А ещё кровь зальёт мне всё операционное поле, — спокойно поясняет Бартон, вставая. — И поскольку у меня нет ассистента, чтобы её вытирать — тебе придётся лечь. Джокер скалится, но всё же послушно устраивается спиной на кушетке. Его руки накрепко примотаны к телу рукавами ярко-оранжевой смирительной рубашки, щиколотки охвачены ножными кандалами на звонкой цепи, и эта его беспомощность, пусть даже такая условная, как сейчас, невольно будоражит воображение. Я сказал тебе, что жду лучшего. Это значило, что только ты можешь дотрагиваться до меня. Мэтис чувствует знакомое тянущее предвкушение под ложечкой, когда открывает кейс, тем более сильное и тугое, что он отчётливо понимает, кто лёг под его нож на этот раз. Ему оказана высшая честь. Сегодняшняя работа должна стать их общим шедевром, не меньше. Он надевает маску, отходит к стене и тщательно моет руки в треснувшей раковине — бледный, мокрый танец пальцев вокруг ладоней. Затем антисептик — сначала кисти, потом запястья до предплечий. Затем — одноразовый халат под горло, объятие поясных завязок. В конце — перчатки: тонкий, горько-шёлковый латекс, ложащийся поверх чистых рук второй кожей. Ритуал, который всегда гипнотизировал и умиротворял его, на этот раз только разогревает кровь. Наверное, это из-за взгляда, дулом двустволки уткнувшегося в спину. Бартон возвращается на место, с коротким лязгом придвинув к себе инструменты. Достаёт зажимом марлевый тампон и столь же последовательно обрабатывает овал лица — хотя в его случае скорее ломаный треугольник. От разлившегося в воздухе резкого запаха спирта перехватывает дыхание. — Любишь долгие прелюдии, да, Барти? — Джокер с любопытством рассматривает собственное отражение в зрачках хирурга. — Ты хотел лучшего. — Мэтис неторопливо заканчивает процедуру, звякнув корнцангом по лотку, и берёт из контейнера один из скальпелей, рядком блестящих под лампой. — Это золотой стандарт. — Ближе к делу, умник. — Джокер нетерпеливо облизывает губы, ёрзая под рубашкой. — Не томи. — Как скажешь. Кукольник берёт его за челюсть, касается лезвием высокого лба и делает первый надрез. — ААААААААААА!!! — в голос орёт Джокер, дрыгая ногами. Бартон рефлекторно отдёргивает инструмент и сразу же слышит искренний заливистый смех. — Твою мать, Джокер. — Мэтис неприязненно сжимает зубы. — Если ты не оставишь эту херню, мне придётся нарушить наш договор. И всю операцию ты проспишь, пуская слюни. Ответный смех становится ещё веселее. — О-о-о, да-а?! И что же, интересно знать, ты мне вкатишь? Пропофол? Тиопентал? Кетамин? Даже не знаю, док, замечу ли я разницу между ними и аскорбинкой, ха-ха-хах… Прости, но вся эта химия меня уже давно не берёт. Слушай, я думал, ты привык, когда твои жертвы орут как, кхем… резаные, нет? Хотел, так сказать, помочь морально, воссоздать атмосферу… Бартон медленно выдыхает под маской. — Ты — не моя жертва, — как можно хладнокровнее говорит он, для доходчивости указав скальпелем в заклеенную переносицу. — Ты сам попросил об этом. А теперь замри, чёрт бы тебя побрал. Или очень легко ею станешь. Джокер фыркает — по-видимому, в знак того, что оценил угрозу, но не особенно высоко. Кукольник вновь наклоняется ближе, берётся пальцами за вытянутый подбородок и уже заметно менее церемонно продолжает надрез вдоль глубокой морщины на лбу, вскрывая внутренний красный глянец под мягкой кожурой. На этот раз Джокер даже не вздрагивает, только блеск в его глазах странно обостряется, словно кто-то слегка подкрутил на реальности резкость. — Можешь ведь, когда захочешь, — вполголоса пеняет Кукольник, плавно поворачивая лицо и с нажимом обводя лезвием линию роста волос. — Могу-у. Но это с-слишком ску-учно… Кровь заполняет края разреза и кое-где уже струится под волосы, вплетается алым в растрёпанную зелень. Сквозь тающий стерильный запах понемногу просачивается другой, металлический, животный, и видно, как белые ноздри Джокера, почуяв его, возбуждённо расширяются. Острие движется по правой стороне вниз смелым штрихом, раскраивая кожу, не останавливаясь, проходит над связками челюстного сустава, обрисовывает угол нижней челюсти и заканчивает линию под подбородком. Джокер шипит на длинном вдохе и шумно выдыхает, когда Мэтис отнимает лезвие. Острый кадык перекатывается вверх-вниз над воротником оранжевой рубашки. — Больно? — не особенно участливо уточняет Бартон. — Бэтси… делал мне и больнее, — очевидно провоцирует Джокер, держа мину. — Правда? — В голосе из-под маски — гладкий, змеиный шёлк. — Так может, стоило обратиться с твоей просьбой к Бэтси? Перехватив скальпель указательным и средним, как мешающую сигарету, Мэтис аккуратно сдвигает вспоротую кожу возле уха и с совсем уже не медицинской, плотоядной ласковостью вводит пару пальцев в образовавшийся разрез. Ах. Внутри просто чудо как тепло, влажно и тесно. Кукольник поддевает упругую складку, продвигается глубже, отделяя тонкую и рыхлую подкожную клетчатку от поверхностных фасций. Джокер закатывает глаза, издавая глухое мычание, которое можно с одинаковой долей вероятности истолковать и как наслаждение, и как чудовищную муку. Ещё бы. Подвисочная ямка — средоточие сверхчувствительных местечек, прячущихся в глубине: крупные лимфатические узлы, околоушная железа, разлапистая верхнечелюстная артерия, а самое главное, ствол тройничного нерва и целое дерево его чертовски отзывчивых веток. — Это… ха-ах… тоже… входит в с-станда-а-арт? — язвит Джокер, корчась под ремнями в невольных спазмах. Мэтис улыбчиво щурится. — Нет. Это авторский метод. И добавляет в разрез ещё один палец. Дрожь сотрясает позвоночник пациента. Жевательная мышца под пальцами туга и упруга — зубы крепко сжаты. А вот и они сами — ожерелье твёрдых, скользких косточек. Не видеть их сейчас, но чувствовать на ощупь и знать, что скоро он снимет с них покровы и оголит, открыв взгляду, почти до головокружения волнующе. Тише. Тише. Нужно держать себя в руках. — Полагаю, такого с тобой Бэтси никогда не делал? — вкрадчиво интересуется Бартон, без особой необходимости выгладив ослизлую изнанку под уже отошедшей мездрой. — Не… тормози-и, чтоб-т-бт… — не очень разборчиво рычит Джокер, втягивая жадные вдохи ноздрями, и Мэтис удовлетворённо хмыкает в маску. Отлично. Значит, ему уже не до болтовни. Он вынимает из раны испачканные красным пальцы, поворачивает разболтавшуюся голову своей модели на другую сторону и вновь берётся за скальпель, как за смычок. Сонная на запрокинутой шее пульсирует часто-часто, такая бесконтрольная, живая. Мэтис и сам чувствует, как у него учащается сердцебиение — совершенно непрофессионально, но он буквально ничего не может поделать с растущим от предвкушения ритмом. Солнечное сплетение постепенно натягивается на тугие жильные струны. Снимать с Клоуна-Принца его легендарную маску — это втрое, впятеро, вдесятеро более волнующе, чем разворачивать огромный подарок на Рождество, чем расшнуровывать в первую брачную ночь корсет на желанной невесте. Скоро он увидит то, чего до него не видел никто. Даже чёртов Бэтси. Стриптиз до костей. Интимность за гранью разума. Разумеется, ему нужен был не просто хирург. Ему нужен был именно ты. Стальное перо продолжает намечать очерк будущего шедевра — выверенно-глубоко рассекает кожу вниз от второго виска, симметрично повторяя рисунок. На этот раз получается ещё решительнее и быстрее. Кукольник вторгается пальцами внутрь — пожалуй, чуть нетерпеливей, чем нужно, — не давая времени даже на вдох, разрывая одну за другой соединительные ткани. Проворный тёмный ручеёк сбегает из-под разреза за ухо, пропитывает воротник оранжевой рубашки. — Хх-а-а-ааа… — протяжно стонет Джокер, упираясь затылком в кушетку. Бартон предпочитает сделать вид, что не замечает, как дугой натягивается ткань под штанинами тюремной робы. — Ещё немного, — успокаивающе обещает он. — Я скоро закончу… Надо же… любопытно. Первая фаза болевого шока, конечно, называется эректильной, но он всегда был уверен, что несколько по другой причине. Теперь, обведённое по контуру, лицо выглядит, как искусственная накладка на кукольной заготовке, запасная деталь, которую руки чешутся заменить. Припухшие от прилива крови края абриса сочатся влагой. Кожа едва держится. Она готова. Возьми меня. Сними лишнее. Там, подо мной, голая плоть. Ты ведь так хочешь её увидеть? Кажется, он и правда кончит очень скоро. Бартон берётся за надрез по обе стороны лба и просто... стягивает лицо сверху вниз, словно ненужный больше пластический грим. Кожа отдирается широким пластом, обрывая надглазничные сосуды и нервы, и в эти секунды пациент изворачивается по всей длине худого тела с каким-то полуженским-полукошачьим взвизгом, при этом даже не думая просить остановиться. Отворот доходит до линии надбровных дуг и останавливается, бесстыдно выставив наружу мокрую атласную подкладку. — Закрой глаза, — негромко просит Кукольник, склоняясь ближе. — А-а рот тебе… не… а-а-аткрыть?.. — ещё ухитряется съехидничать Джокер, но видно, что он вот-вот отъедет. Длинные босые ноги под цепью никак не могут найти себе места, стиснутая вынужденным самообъятием грудная клетка так и ходит под тесной рубашкой туда-сюда — вдох-вдох-вдох. Можно только представить себе ту лошадиную дозу эндорфина и дофамина, которую его тело выбрасывает в ответ на боль. Нечувствителен к химии, как же. Бартон почти завидует ему. И в то же время упивается собственным контролем — это его рук дело, его замысел, его симфония. — Я скажу, когда, — отрезает он. — Не двигайся. Заткнись. Он меняет скальпель на деликатный и предельно осторожно отделяет переднее ребро дрожащих век от заднего — кропотливая, ювелирная работа. Если повредить смыкающие их мышцы, открытая роговица высохнет за пару часов, а им это не нужно. Интересно, насколько опасен будет Клоун-Принц, если выколоть ему глаза?.. Миндалевидные прорези ощетиниваются на просвет лампы изумрудно-зелёными ресницами, и это выглядит чарующе, противоестественно красиво. На этой стадии Джокер уже перестаёт что-либо соображать, давясь абсолютно больным и до жути неуместным смехом сквозь сжатые зубы. Кукольник снисходительно позволяет ему эту слабость, лишь фиксирует окровавленную голову жёстко, как ребёнку в процедурной, чтобы не мешал работать и не покалечил сам себя. Он прекрасно знает природу этого смеха. Древняя, иррациональная защитная реакция на раздражитель, перешедший допустимые грани. Разрядка напряжения, не выносимого иначе. Взрыв на складе гормональных фейерверков. Чистая эйфория. Над носом тоже приходится потрудиться, обнажая легко гнущиеся хрящи спинки и стараясь не порвать мягкие крылья ноздрей. Чужое тёплое, тяжёлое дыхание из оголённой перегородки ощущается неправильно и кукольно, словно воздух из отверстия в основании резиновой игрушки. Оно уже почти не похоже на человека — и всё же оно дышит. Потрясающе. От подготовленных щёчных мышц кожа отстаёт очень легко, но чтобы отделить красную кайму обеих губ, приходится завести пальцы в преддверие ухмыляющегося мокрого рта. Сейчас он превратит в обрывок мёртвой шкуры самую знаменитую улыбку Готэма. — Сейчас, — взволнованно приказывает Бартон. — Открывай сейчас. Впервые за долгое время у него начинают за работой дрожать руки. Зубы по команде послушно впускают его внутрь, и язык горячей подошвой большой улитки касается пальцев через слой латекса, с явным наслаждением обнаруживая вкус крови. Бартон думает, что если он позволит себе прокомментировать твердокаменную эрекцию пациента, это будет слишком. Это всё уже давно слишком. Ты хоть понимаешь, насколько это ненормально? Скальпель проходит глубоко между изнанкой верхней губы и круговой мышцей рта, захватывая и рассекая тонкую плёнку слизистой. К этому моменту им повреждено уже столько сосудов, что кровь буквально затапливает всю рабочую зону, липкая и скользкая, марает кушетку, перчатки, инструменты, одежду. Плотный, сырой запах меди забивает ноздри. Джокер тянет глоткой какой-то не совсем человеческий звук на одной ноте, бессмысленно и безотчётно суча ногами. Когда Кукольник освобождает от последнего покрова подбородочный выступ, слой кожи на мышцах больше ничего не держит. Отложив скальпель, он осторожно смещает и поднимает лицо, обретшее собственную жизнь, с влажным звуком прощального поцелуя, благоговейно, как чудотворный мандилион. Раньше ему почти всерьёз казалось, что у Джокера под его гротескной маской из плоти — первозданная, хтоническая тьма, вселенная до начала времён, взгляд в которую навсегда лишит смотрящего рассудка или вовсе убьёт. Но нет — Клоун-Принц внутри оказывается таким же, как и все: залитое красным лаком переплетение нитевидных волокон, нежнейшие островки золотистого жира, желатиновые яблоки глаз в круглых орбитах, белый, загибающийся книзу остов носа, два ровных ряда багровых зубов. Но Бартон не может сказать, что он разочарован, о нет. Перед ним — закулисье величайшего фрик-шоу Готэма, часовой механизм бомбы в десяток мегатонн, все, все его тайные проводки и шестерёнки. Божественное откровение для верховного жреца. Безупречное анатомическое экорше. Идол анонимности. Мэтис бережно откладывает тяжело обвисшую маску, капающую на пол. Не может удержаться и проводит кончиками латексных пальцев прямо по освежёванным скулам и лбу — кровь беспрепятственно скользит по крови. Джокер слепо шарит поверху глазами, рассматривая картинки не из этого мира — видно, как сокращаются лишённые век круговые мышцы. Его зрачки огромны, как у наркомана, даже под лампой, волосы мокры от пота, свалялись и кое-где уже запеклись бурым, нижняя челюсть безвольно отвисла. Кусок мяса. Где сейчас твой гениальный разум? — Да… — Мэтис непроизвольно втягивает носом воздух — сладострастный спазм диафрагмы, трепет творца и убийцы. — Прекрасно… — Ак… кажи-ы… Отсутствие губ и покалеченные нервы заметно нарушают дикцию, но Кукольник прекрасно понимает желание пациента. Он вновь поднимает маску и демонстрирует ему, держа на весу. Свет лампы струится сквозь края зияющих отверстий. Одурманенные, бегающие глаза встречаются наконец с веками, которые покрывали их всего несколько минут назад, и Бартон видит, как по мере осознания всё сильнее подёргиваются по обе стороны оскала черепа большая и малая скуловые мышцы — и ещё одна. Musculus risorius. Мышца смеха. Джокер ворочается с остервенением кожного зуда, силясь выпутать торс из рубашки, чтобы прикоснуться к своему лицу — к лицу ли? — но не может. Занятно, но он даже не пытается сесть или встать, словно наполовину парализованный экстазом. — Да-аай… — сипит он, стискивает бёдра, поджимает колени, трётся пахом изнутри о грубую саржу штанов. Ах, видел бы тебя Бэтси… — Нет, — отказывает Бартон, смакуя неожиданную власть, которой наделила его это больная игра в доктора, не до конца уверенный, впрочем, чего именно не даёт пациенту. — Сейчас тебе нужен покой. — Нннф… Тело, плотно затянутое в ткань и ремни, в чрезмерно сладком бессилии вдруг выгибается на кушетке, а затем съёживается обратно конвульсивным сокращением пресса и ягодиц. Челюсти сцепляются в гортанном, прерывистом стоне, скованные в щиколотках ноги напряжённо вытягиваются, и Бартон видит, как от граничащего с агонией наслаждения поджимаются пальцы на босых ступнях. О, как же он понимает это порочное, гнилое блаженство. Ему самому стоит невероятного усилия воли не надеть только что изготовленную маску на себя и не почтить её так, как она того заслуживает. Голодное чувство незавершённости перегрызает натянутые в солнечном сплетении струны — он даже не может оставить себе лучший из своих трофеев, потому что лучший из его трофеев предназначается другому. Что ж, по крайней мере, Джокер своё получил сполна. Снимая перчатки, Кукольник со снисходительной, хоть и слегка завистливой улыбкой косится на пациента, который елозит теперь спиной по мокрой кушетке, словно течная сука, скулит, захлёбываясь мычанием и абсолютно безумными хохотками. Да уж. Если он получает от этого такое удовольствие, неудивительно, почему они с Бэтменом никак не могут перестать калечить друг друга. Пока Джокер отходит, извиваясь в оргазменных судорогах на излёте болевого шока, он снимает свою маску, берёт кожу и бережно промывает её под краном от крови. Густые кирпично-красные разводы на расколотом фаянсе постепенно бледнеют от насыщенно акварельных до почти прозрачных. Холодная вода слегка отрезвляет, возвращая в реальность, к задаче, которую нужно завершить. Бартон достаёт хирургический молоток и горсть уже совсем не хирургических, вполне прозаичных гвоздей и методично прибивает смеющееся лицо к стене. Семь. Восемь точек. Девять. Достаточно. Направить на него свет — и это произведение искусства прекраснее Моны Лизы. Чёртовы лейкопластыри всё портят, но… плевать, в этом есть некое очаровательное несовершенство. Кукольник не спеша убирает все инструменты в кейс. Затем садится на стул нога на ногу, откидывается на спинку и закуривает заслуженную, привычную послеоперационную сигарету, любуясь своим шедевром, словно в картинной галерее. Грязью пусть занимаются санитары. В тесной клетушке аркэмской смотровой едко пахнет спиртом, кровью, табачным дымом и спермой. Божественно. Через некоторое время Джокер подтягивает себя волоком на кушетке, садится, всё ещё припав затылком к стене, и дышит, нелепо разделяя и смыкая зубы. Облизывается котом. Любуется тоже. — Нннф… Это жыло… шантазнически… — Я знаю, — кивает Бартон, туша окурок. Ещё пару минут — и можно приниматься за перевязку. — Знаю. Сегодня мы оба отпразднуем своё перерождение.