i was made for loving you, bb

Тобирама делает шаг в сторону, немного ведя плечом, чтобы рукава их курток не соприкасались. Не сейчас. На лице рисуется неприязнь, и он всем своим видом пытается показать, как на самом деле Мадара надоел ему не только отвратительным настроением из-за работы, но и своим существованием в принципе. — Хули ты вертишься? — раздраженно рычит Учиха, напряженными ладонями разрезая воздух. Его высокий хвост ещё сильнее вытягивает худое, отточенное недосыпом лицо. Взгляд становится ещё злее. Тобирама смотрит на него с немым отвращением, лишь слегка приподнимая бровь. Делает ещё шаг в сторону, устремляя взор вперёд, на ту часть проспекта, для которой государство всё же разжалобилось частью бюджета на фонари. На улице октябрь с чуть ли не январской погодой, но Сенджу упорно не застёгивает куртку, пряча покрасневшие руки в карманах — кожа у ногтей здорово растрескалась и требовала масла для заживления. Мадару бесит даже этот взмах полами парки. Бесит то, что Тобирама совершенно не реагирует на провокации, которыми он тешит своё разбушевавшееся эго. Он бесит сам себя за то, что их расприи с Хаширамой теперь выливаются в то, что он ведёт себя как полнейший урод, придираясь и заостряя внимания на каждой детали. Нет, он не бесит себя, он себя ненавидит, потому что прекрасно видит, как чувственно дёргается нос Торы — его уязвимое место, когда он что-то скрывает — на каждую нападку. Ему неприятно, но он не говорит ни слова, видимо решая до уровня Мадары не унижаться. Мадара ненавидит в себе эту черту — «если у меня плохое настроение, я испорчу его всем». Ненавидит и за то, что потом будет много дней шататься по квартире, кидая взгляды побитой шавки на своего неприступного мужчину, который не произнесёт ни слова. И все эти дни у старшего не будет хватать сил, чтобы попросить прощения. Будто Тобирама его вновь не простит. Будто Мадаре вновь это не сойдёт с рук. И это — самое отвратительное. Тобирама не отселит его на диван, будет расстилать все две половины постели, разогревать ему еду и ждать, когда, мать его, этот трус не соизволит сказать всего одно слово. Мадару это убивало — он был не достоин, но упивался этим контролем, каждый раз не в силах остановиться перед своими замашками одомашненного бога. Рано или поздно Тобирама всё же решит, что устал и достоин лучшего, а когда он уйдёт, Мадара и тогда не пойдёт за ним — тупая гордость. Учиха по-злому дёргает губой от собственных мыслей, медленно — едва вообще не скрипя, как старый сервант — поворачивает голову к мужчине. Впивается взглядом в покрасневший нос и влажные, темно-бурые глаза, которые пусто смотрят вперёд. Тобирама тоже устаёт на работе. Его главная работа — любить Мадару Учиху, но ему пора взять хотя бы один выходной. Он делает ещё один шаг в сторону, нарочито медленно, даже забив на то, как Мадара тормозит, учащённо дыша. Воздух, согретый между ними, заполняется холодом, когда Тобирама делает ещё шаг в сторону, втыкая в уши наушники. В переулке темно, холодно, и, что самое главное, пусто, поэтому голос мужчины падает на Мадару со вторых этажей домишек, размазывая его по асфальту. — Как же ты заебал, — Тобирама втыкает эйры и в момент абстрагируется от этой стрёмной части города, где его могут в любой момент пырнуть ножом за пару жалких тысяч в бумажнике, от своего стрёмного мужика, у которого настроение меняется в соответствии с какой-нибудь ебучей Венерой в Козероге, а чтобы он себя нормально вёл — надо потанцевать с бубном и помолиться. Тобирама бы не отказался от возможности поучиться шаманству, но клоуном и терпилой он не нанимался. Ему паршиво и грустно, он устал тащить эти отношения на себе в период заебов у Мадары, которые в последнее время случались всё чаще и чаще. Разрываться между ним и братом было худшим. Тобирама прикрывает глаза и закусывает губу, когда рандомайзер выдаёт песню, под которую они стали встречаться. Мадара не кричит ему в след и не догоняет, а Тобирама не хочет знать, пробовал он хотя бы или нет. Он делает звук на полную и ускоряет шаг. «I was made for loving you baby» В сознании сразу врезается медляк на корпоративе у брата, когда тот только начал вести дела и всё грезил познакомить Тору со своим партнёром. Мадара, бухой в хлам, вызвался его затанцевать до смерти. Всё кружил и кружил, а потом донимал Хаши, что это брат к нему не заходит в свободную минутку. Они слушали эту песню в проводных наушниках, когда Мадара потерял за полчаса пару миллионов, и молчали, потому что любое слово сокрушило бы шаткое равновесие этого мига. Слушали ее и по дороге в Мексику, когда их чуть не загребли пограничники под «can you get enough for me?». Тобирама чуть ли не бежит, чтобы Мадара не услышал что играет в наушниках. Ветер бил им в спину, всё подгоняя домой, когда они шли вместе. Домой, где Тора опять уйдёт в зал и засядет за комп, просто игнорируя хлопающего дверьми ванной и кухни Учиху. Сейчас мужчина идёт обратно, ловя лицом режущие порывы ветра, выбивающие у него слёзы. Шагает быстро, вниз по дороге, вытирает озябшими руками слезящиеся глаза, подпевает лишь онемевшими губами словам и думает о том, имеет ли это все смысл. Стоит ли оно того? Во всё ещё расстёгнутой парке. Второй куплет настигает стремительной волной. Тобирама кашляет пару раз, и подпевает уже в голос: — I was made for loving you, baby. Мадара всегда говорил, что он красиво поёт. В спину врезается чужая грудь, такая же озябшая рука залезает под парку, когда вторая бесцеремонно выдергивает наушник. Мадара вставляет его себе в ухо, вжимаясь носом в уязвимую шею без шарфа. — And i can’t get enough of you. Тобирама выдыхает.