Пламя

      Только вода может погасить огонь.       Он яростный и опасный, он порой затихает настороженно, хищно скалит зубы и глядит сквозь прищур, он тянет длинные ладони, касается жадно, до ожогов, закрывая собой от всего света, пряча, уберегая, скрывая.       Пленив.       Гибкими скользкими телами мелькают десятки образов, в капкане из стиснутых судорожно рёбер, острые углы кровати крест накрест ложатся тенью, и Ханна мечется по скрипящим шёлком простыням, сглатывая узкий лунный свет.       Барон знает, что у неё под кожей живёт бес.       Порой острыми иглами ранит, собирает мягкой тряпкой кровь, впитывает и скалится в ответ.       Девчонка тогда смотрит на него испуганно, прижимает тонкими руками к себе одеяло, шепчет губами что опять, вот опять, отстраняется к изголовью и выжидает, застыв восковым слепком под его ладонью, прижавшись к жёсткому дереву, плавясь от огня.       Генрих Фольмер доктор, и он знает как лечить подобное.       Глубокая вода затихает, прячется среди оконных теней, складывая мягкое тело, и под лунными лучами плещется, рваными промежутками вставая на дыбы чёрным цветом, вздыхая у подножья высоких гор и размашистой кроны деревьев, ожидая своего часа, когда горячее тело отстранится от жертвы.       Ханна спрашивает, когда за ней придет отец, и Фольмер едва не выдыхает ей в волосы, что он уже здесь – оберегая священный сосуд от пороков внешнего мира, он совсем забыл о пороках внутренних.       О собственных.       Она засыпает спиной к огню, прячет под покрасневшими от неопавших слёз веками отблески в зеркальной глади, зевает в угол мягкого одеяла, что пахнет сухой травой и дымом, а Барон уже и не помнит первых дней, когда она разбрасывала свои острые колени, с прилипшими на них чернильными пятнами, прогоняя его прочь.       Тогда он говорил, что он доктор, и брал её с силой, выжимая ядовитую воду из белого тела.       Он поил её горькой жизнью, склонив тонкое лицо к своему – грубому и темному.       А Ханна с трудом поддавалась лечению, разбивая ладони и губы об жёсткий камень стен.       Но в мире заспиртованных лиц Барон отвратительно материален, и Ханна отдавала себя в ответ, погасив жадный костер, и тогда он становился нежен, а она вздрагивала, от омерзения к себе и от звериной похоти, что змеиными телами скользит вокруг их тел.       У неё теперь разговоры о семье и смысле существования, о болезнях, что разъедают общество щелочью на сталь.       И о спасении в падении на самое дно.       Ханна, в общем-то, верит.       Только у него на внутренней отделке плаща кровь.       Демону внутри плевать на родство – свечи всегда тают матовым дождём под силой огня, ломаясь и опадая застывшими каплями воска на стальные изгибы подсвечников, пока отблески пламенных всполохов закрывают собой пепелище.       Барон пробовал это не единожды, и Ханна никоим образом не является исключением из правил – если бы не её отражение, совсем такое же, знакомое из прошлого – что сгорало без него, под влажными взглядами, распятое.       У Генриха Фольмера под сердцем бес.       И он знает, как это лечить.