культ тела

      Она не знает, когда это началось. Ровно так же, как и не может знать, когда это закончится. Питер врывается в жизненный распорядок хаотично, без малейшего предупреждения. Мгновенно ломает её как личность, не оставляя от былой уверенности в себе и следа. Только невыносимый зуд на теле после каждого прикосновения, будто пальцы его безнадёжно заключены в толстом слое грязи. Ей больно жить. Существовать с ним наравне, не имея никакой возможности сбежать. И она знает, что даже имея её, не сможет. Слишком слабая. Слишком болезненно привязана к тому, кто превратил всю её жизнь в бесконечный ад. Питер курит у её порога каждый день, намеренно оставляя бычок. Напоминает о себе. Тонкая манипуляция. Дрессирует, как собаку Павлова. Он одержим. Готов часами рассматривать её, будучи на расстоянии в два шага. Даже не касаясь. Хотя этому он тоже готов уделять приличное количество времени. Её тело. Оно интересует его куда больше, чем её личность. Оно вызывает мурашки, заставляет съёжиться и зажмурить глаза от удовольствия. Питер так сильно обожает его, что готов пойти на крайние меры. Забальзамировать и оставить любоваться. Но пока и обнажённых фото достаточно. Она шлёт их сама, без его просьбы — у него и смелости на это не хватит. Специально. Из бесконечной ненависти. Напоминая, насколько она недосягаема. Что он не может взять и коснуться её. Каждый раз, нажимая на кнопку отправить, она закусывает губу почти до крови. Настолько сильно злость переполняет её. Она ненавидит Питера. Желает ему самой мучительной в мире смерти. Но не может даже заблокировать. Жалкое зрелище. Питер осознаёт всё, что происходит. Знает, что насильно мил не будешь. Невозможно заставить кого-то любить себя. Но он заставил. Хотя вряд ли это можно назвать любовью — нездоровая привязанность на границе с насилием, пользование беспомощным положением морально сломанного человека, грязь, грязь, грязь. Он, блять, обожает тот факт, что у неё кишка тонка, чтобы бросить его. Всё, на что она способна — язвить и бросаться оскорблениями, а потом чувствовать за это невыносимую вину и плакать в подушку. И Питер в сотый раз наивно просит: «Ну же, назови меня своим папочкой». А она смотрит в голубые похотливо блестящие глаза и со злостью выплёвывает: «Питер, Питер, Питер!». И в этих самых голубых глазах мгновенно проскакивает дымка обиды и гнева. Он, нависая сверху, кусает внутреннюю часть губы, тут же ощущая металлический привкус крови. Жалеет, что своей. И еле сдерживается, чтобы не влепить ей пощёчину. А иногда не сдерживается. И тогда она отворачивает голову, уставившись пустыми стеклянными глазами в стену, и не издаёт ни малейшего звука до самого конца. Даже не шевелится. И сценарий этот повторяется бесконечно, из раза в раз, не надоедая ни одной из сторон. Она знает, что у неё нет выбора. В этих отношениях нет. И в возможности выйти из них тоже. Питер почти сразу дал понять, что её мнение не учитывается. Не захочет — заставит. Ровно так же, как и заставил вступить с ним в отношения. Ровно так же, как и заставил стать его домашней собачкой, ограничив все её контакты с другими людьми. И вся её жизнь превратилась в один большой тревожный ужас, из которого невозможно сбежать. Она плачет постоянно. Плачет, чувствуя на себе мерзкий чужой взгляд, который оставляет осязаемые склизкие следы на теле. Он не исчезает нигде. Ни дома, ни в туалете, ни на улице — она знает, что он всё видит. Паранойя не проходит даже после заклеенных камер на телефоне и ноутбуке. Она и не пройдёт. Потому что это вовсе не паранойя, а крепкое и уверенное знание того, что происходит. И ей кажется, что рано или поздно она самоубьется. Если Питер ей разрешит, конечно. Он не любит — он болезненно помешан, и срывает всю свою досаду на ней. В бесконечных укусах, засосах, шлепках, граничащих по силе с ударами. Ей больно. Но гораздо больнее морально. А физические увечья лишь полбеды. Хотя она сомневается, что оставшись она калекой, Питер бы бросил её. У него совсем другие намерения. Эти отношения — пограничное состояние между похищением и реальной близостью. В них нет выхода, но никто его и не ищет. Это сплошная, блять, грязь, которая выедает душу изнутри, оставляя только помои. Дело не в сексе, не в преследовании и не в общении — дело в обстоятельствах. И сейчас они удушающие. Как железные тиски на шее, с которыми она умрет. И Питер сам себя загнал в эти обстоятельства, думая, что нашёл счастье собственными руками. Это не счастье, это трагедия. Знать, что тебя любят ровно настолько, насколько ненавидят. Слышать, как лежа под тобой она шепчет самые мерзкие проклятия и оскорбления. И это не вызывает у него ни малейшего отторжения. Он готов жертвовать чем-то ради любви. Она была бы рада, если бы Питер умер. Но он не готов доставить ей столько удовольствия в раз. Его нужно растягивать постепенно.