***
Вспышка. Он слышит голос Галины Николаевны. «Нет. Нет!» — твёрдо повторяет она, но кто-то отодвигает полковника, выходит вперёд и начинает двигаться к машине, вставшей ровно под анкерной опорой ЛЭП. «Какой идиот», — думает Иван. Несколько секунд спустя он понимает: шагает он сам. Машина плавится и плывёт перед глазами; Тихонов пытается определить модель или запомнить номер, но память отказывается работать, страх блокирует рефлексы и приказы мозга. Мысли — вязкие и ледяные, отрывочные, скользкие, похожи на водоросли в аквариуме. Тихонов делает ещё несколько шагов на подгибающихся ногах. Он миновал середину и теперь гораздо ближе к машине, чем к баррикаде из полицейских фургонов и щитов. Уже не убежать. В ушах по-прежнему звенит «Нет. Нет!» Но он упорно идёт вперёд, подходит вплотную и дёргает на себя дверцу серебристого Соляриса. В нос ударяет оглушительный запах ананасов. Краем уха Иван слышит искажаемый мегафоном голос переговорщика: — Ваши условия выполнены. Отгоните машину от линии электропередачи! Пытаясь вести себя так, как, по его мнению, вела бы себя в такой ситуации Галина Николаевна, Иван опускается на заднее сиденье и с ощущением, что запирает себя в ловушке, захлопывает дверь. Не узнавая своего голоса, произносит: — Я тут. О чём вы хотели поговорить? Трещит вспышка — чей-то предупредительный выстрел в воздух.***
Арбат отряхивался, потягиваясь, просыпался после дневной дремоты. Настраивались музыканты, кое-где уже зажигались витрины. Часы показывали начало седьмого, но из-за туч всё вокруг выглядело питерски пасмурным и вечерним. — Кофе? — предложил Иван. — Не уверена, что здесь готовят приличный, — оглядывая вывески «Шоколадницы», мармеладных и сувенирных, с сомнением откликнулась полковник. — Я знаю место. Шагов через двадцать он решительно свернул к скромной зелёной дверце и с порога попросил: — Два рафа с солёной карамелью. Пока шуршала кофемашина, он разглядывал витрину: пончики, чизкейки, печенье. Запоздало спохватился: — Может быть, что-то из выпечки? Галина Николаевна?.. Полковник перевела на него рассеянный, хмурый взгляд; он явно вырвал её из своих мыслей. — Н-нет. Нет, ничего. Ветер бил в лицо, откидывал со лба волосы. После тепла кофейни он казался особенно свежим; это было приятно — Ивану казалось, что ветер срывает с него душную маску, облепившую лоб и щёки. — А он неплох, — с неподдельным удивлением заметила Рогозина, удовлетворённо покачивая стаканчик. — Весьма. Этот магазинчик мне показала сестра, давным-давно. Тут уже всё поменялось, перезакрывалось вокруг. А он до сих пор жив. Полковник молча кивнула, плотней пристроила на стакан пластиковую крышку и посмотрела как-то странно: со смесью осуждения и сочувствия. — Куда идём? — бодро спросил Иван, с тоской думая, что рано или поздно и Арбат, и дорога, и вечер закончатся, а впереди — пустая ночь с вновь ожившими призраками прошлого. Рогозина снова посмотрела на него — на этот раз оценивающе. Зацепилась взглядом за значок Вархаммера на рюкзаке. Сделала глоток и, прищурившись, заявила: — Я знаю место.***
Вспышка оглушает. Тихонов видит сквозь сеть трещин, как Рогозина нетерпеливо машет рукой, подзывая кого-то — или чего-то требуя. Секунду спустя из газели выскакивает полицейский и протягивает ей бронежилет. — Нет, Галина Николаевна! — хочется крикнуть ему, но пистолет на расстоянии в двадцать сантиметров, блестящий чёрный ствол и тяжесть, с которой он проминает бархатный подлокотник, заставляют молчать. Полковник разводит руки, сигналя: я без оружия. Идёт вперёд. Поле мокро от утренней росы, густая трава доходит ей почти до коленей. На миг Тихонов ловит себя на мысли, что она невероятно красива в эту секунду: эта официальная форма, в отличие от её вечных пиджаков сидящая идеально по фигуре, растрёпанные ветром волосы, прищур — скорее всего, тоже от ветра, а может быть, от того, что за его спиной, за машиной и за холмами как раз в эти минуты поднимается солнце. И трава внизу — сочно-зелёная, налитая жизнью трава, липнущая к её ногам. Захватчик на водительском месте кривится и матерится от боли — снайпер смазал, ему лишь оцарапало руку, — и это заставляет Ивана вернуться в душный, пропахший рвотой и химозным ананасным ароматизатором салон. Рогозина приближается не быстро, но уверенно, без пауз, не замедляя шаг, даже когда находится уже достаточно близко, чтобы видеть: в неё целятся сквозь стекло. — Только попробуй, — сквозь зубы, бессильно грозит Тихонов, зная, что, если киллер решит выстрелить, — он не сможет сделать ничего. Вспышка.***
Попетляв арбатскими переулками, они выбрались к Новинскому бульвару, вышли на Садовое и по просторной и шумной Баррикадной двинулись навстречу зажигающимся огням. В какой-то миг включили фонари, и на домах одновременно зажглась подсветка — в сочетании с ней мелкий дождь превратил здания в туманные корабли. Лавируя между ними, они дошагали до Красной Пресни, и на мгновение Тихонов замер, сбитый с толку; он и забыл, что на улице уже осень, не заметил, когда начали желтеть кроны и опадать листья. Ветер с мелкими каплями по-прежнему дул в лицо, и Москва расплывалась, открываясь перед ним массой домов, обманчиво близкими высотками Сити, бесконечным и ровным гулом моторов и шорохом шин — проезжая часть начиналась сразу за узким бордюром. «Ближе, чем тогда пистолет», — подойдя к самому краю, подумал Иван. А потом — неожиданно, вспышкой, — вспомнил свой давний сон: Рогозина, идущая по узкой полосе среди шоссе, фуры, проносящиеся по обе стороны, плавящийся от жары воздух и то самое ощущение хрупкости и незащищённости, обречённости осознания, что ты не в силах помочь. — Вань?.. Он сглотнул, догнал её и понял, что перестал дышать; жадно втянул воздух. Мираж развеялся. Рогозина — прагматичная, строгая, неукоснительная и живая, — убеждала в обратном. Рядом с ней казалось — всё ещё поправимо. Всё будет хорошо. — Сюда, — с улыбкой велела она, поворачивая к узкому крыльцу, пристроившемуся между витринами продуктового и кофейни. Иван задрал голову, чтобы прочитать вывеску и недоверчиво воскликнул: — Да ладно? Галина Николаевна! Вы всерьёз? Вам-то что тут понадобилось? — Заходи уже, — довольно хмыкнула она, хлопая его по спине. — Не загораживай дорогу. Иван вошёл, вдохнув знакомый, специфичный и одинаковый во всех магазинах запах картона, пластика и глянцевых бумажный карт. Среагировавшие на движение лампы вспыхнули, осветив стеллажи с объёмными пёстрыми наборами. — Расскажешь, где тут что? — усмехнулась Рогозина, без труда считывая в его лице удивление и восторг. — Вы точно всерьёз? Вы… хотите купить что-то? — Ребята давно просили что-нибудь в комнату отдыха. Думаю, мы все заслужили это сегодня утром, — ответила полковник. — А ты лучше знаешь вкусы коллектива… в этой сфере, по крайней мере. Выбирай. — И какой у нас лимит? — блестя глазами, уточнил Иван. — Выбирай, — повторила Рогозина, снимая плащ. — Только чтобы потом Андрей не ныл, что это не та игра, которую ему хотелось. Тихонов закатал рукава, нацелился взглядом на самый большой стеллаж, где уже приметил пару коробок, и отрапортовал: — Есть, товарищ полковник! А затем погрузился в мир настолок, в котором, при желании, можно было так легко забыться — хотя бы на полчаса. Невесть как много; но в их работе и это было роскошью. Он с благодарностью оглянулся на Галину Николаевну, вытянул с полки «Ticket to Ride» и начал объяснять: — Вот это — командная, в каком-то смысле весьма интеллектуальная, причём во время игры можно обойтись без особых ссор…***
Иван косит в боковое стекло. Поворачиваться всем корпусом слишком рискованно: любое его движение заставит захватчика поменять позу, а это значит, снайперу придётся заново выцеливать голову. А потому Тихонов старается не двигаться совсем, хотя запястья ноют от пластиковой стяжки, голова гудит, и страшно стучит и давит в висках. «Если я выберусь из этой передряги…» — приходит в голову, но додумать он не успевает: в поле зрения, с той стороны стекла, попадает полковник. Она уже достаточно близко, чтобы этот псих без труда смог достать её выстрелом. Вспышка. Иван сжимается; волна ужаса настолько плотная и густая, что перекрывает кислород. Бесконечное время он уверен: киллер действительно выстрелил в Рогозину. Он даже не помнит, по каким признакам понимает, что это не так, что всё вышло ровно наоборот. Стекло вспухает, замирает на миг, становясь ребристым и мутным, а потом обрушивается в салон потоком мельчайших осколков. Иван понимает, что у полковника не было выбора; понимает, что порезы стеклом далеко не так страшны, как выстрел в упор. После них, по крайней мере, есть вероятность выжить. Киллер на водительском месте кренится, затем валится в промежуток между передними сиденьями. Иван наблюдает всё в замедленной съёмке; отстранённо восхищаясь полковником, чья рука, как всегда, не дрогнула. А ведь он был уверен, что стрелять в итоге будет Белая. Но, судя по всему, его шкурка оказалась слишком ценной, и Галина Николаевна не доверила это никому другому… От этой мысли пробивает на нервный, истеричный смех. Иван забывает, что теперь может выйти из машины. Тянется вперёд, чтобы разблокировать двери, одной рукой упирается в панель управления, другой, потерявшими чувствительность пальцами, вертит рычажки, а потом не выдерживает и падает поверх тела захватчика.***
— Проголодался? — Нет. Просто выразительно смотрю на Макдак. — Тихонов, это не то место, где следует питаться. — Ой, давайте без нотаций, Галина Николаевна! Ну кого вы обманываете? Я же просматриваю записи камер после выходных. Знаю, что́ вы заказываете, когда приходится приезжать в офис по воскресеньям… — Значит, так? — прищурилась Рогозина. — Значит, шпионим? — Это был ваш приказ! — оскорбился Иван. — Проверять сигналку, прослушку, записи и сеть после любого дня простоя! Полковник закатила глаза, но ничего не сказала. И он уверенно направился к Макдональдсу, источавшему одуряющие запахи жареной картошки, капучино и котлет. Зал был полон — пришлось устроиться за высокой стойкой наподобие барной. В отличие от столиков, она не пользовалась особой популярностью — только пара скомканных салфеток и лужица засохшего коктейля на каменной столешнице. Иван скинул рюкзак прямо на стол; Рогозина покосилась неодобрительно, но снова промолчала. — Есть пожелания? Или на мой выбор? — На твой выбор. Спустя десять минут он вернулся с подносом, нагруженным стаканами и коробками. — Что это? — изумлённо спросила она. — Креветки? В Маке бывают креветки? — Не просто креветки, Галина Николаевна. Королевские креветки в панировке и с сырным соусом! Полковник устало усмехнулась, покачала головой и потянулась к кофе. — Капучино или американо? — Латте. Она опять посмотрела на него с насмешливыми удивлением; склонила голову, ожидая объяснений. — Там хотя бы больше молока, — пожал плечами Иван. — Вы сегодня и так выпили слишком много кофе. — Как и ты. — Вот поэтому, — он махнул официантке с высоким стаканом в руках, — да, спасибо, это мне… спасибо… Вот поэтому, — обращаясь к Рогозиной, закончил Тихонов, — я пью шоколадный коктейль. — Ты невозможный, — вздохнула полковник и взлохматила ему волосы. К моменту, когда на подносе остались только пустые коробки и обёртки, Тихонов на всякий случай, как бы между прочим, произнёс: — Можно взять десерт. Что-нибудь крепче эспрессо. — Не сегодня, — помотала головой Рогозина. — День и так безумный. — Так я к тому же. — Не сегодня, — морщась, задумчиво повторила она. — Хочешь пойти? Или посидим ещё? — Я бы посидел, — чувствуя, как млеет в тепле и сытости, попросил Иван. Рогозина кивнула. И без всякого перехода, разорвав салфетку, спросила: — О чём ты сегодня думал? Там? В машине? Тихонов пожал плечами. Он не знал, к чему она спрашивает это; но он слишком привык к тому, что полковник Рогозина никогда не задаёт вопросов просто так. — О своей бывшей. Мы расстались месяц назад. Честно говоря, я думал, что в этот раз всё всерьёз. Не то чтобы великая любовь, но вроде как пришёл возраст… Пора остепениться, как сказала однажды одна моя начальница... Он с иронией глянул на полковника, но она и не думала улыбаться: смотрела сосредоточенно и хмуро. — И что же пошло не так? — Вы о чём? — Почему вы расстались? — У нас что, вечер откровений? — Не хочешь — не говори. — Нет. Я хочу, — неожиданно произнёс Тихонов. — Я хочу. Её убили, Галина Николаевна. Она оказалась наркокурьером. Вот такой вот сарказм. Он не заметил, как пальцы сжали стакан, смяли в неровный бумажный ком, ногти впились в ладонь. — Я думал о ней в машине, потому что… так всё было бы совсем просто — если бы вы промахнулись и вдруг попали в меня, когда стреляли. Или если бы этот псих решил прикончить меня, плюнув на переговоры. Или если бы он починил двигатель и уехал оттуда, прибил меня и выкинул где-то в канаве. Никогда не знаешь, чего ждать от психов, верно? А я думал о своей бывшей, которую тоже пристрелили, потому что она решила скрысятничать. Когда думаешь о таком, кажется, что жизнь — не такая уж ценная вещь: никак не можешь найти смысл, а когда вроде бы находишь — он тут же исчезает, да ещё и вот так, обблевав твоё доверие, всю твою наивность… Я… в какой-то момент я хотел, чтобы вы промазали по нему, Галина Николаевна. Чтобы вы попали по мне… — Что за ерунду говоришь, — прошептала она, ловя под столом его руку. — Дурачок… Это стресс. Это нормально… Всё пройдёт. — Может быть, — сухо произнёс он, вставая. — Знаете, я всё же хочу взять что-то покрепче. — Нет, — резко велела она, удержав его за локоть. — Нет! «Нет. Нет!» Он плюхнулся обратно на высокий стул, облокотился о стол, упёрся лбом в кулаки. Грохот в кухне, смех и говор, звон, музыка, шум кондиционера и постоянно хлопающая дверь — Тихонов не заметил, в какую секунду из всех этих звуков выделился голос полковника — непривычно, вибрирующе низкий. — У меня мужа тоже убили — и ничего, живу. Ну, да это ты знаешь. А до мужа у меня убили парня. Мы встречались год, он тоже учился в школе милиции. У нас было много общего, даже отцы у обоих — судьи. Так мы и познакомились — через отцов. А потом его отец взял дело — что-то очень путаное, вели долго, не хватало доказательств, замучили свидетелей, приставов… В итоге он вынес принципиальное решение; с ним запросто можно было поспорить с точки зрения морали — с простой, с человеческой точки зрения, не судейской. Осуждённый подал апелляцию. А сына судьи, моего парня, похитили, чтобы надавить на отца. А когда судья отказался менять решение... Ну, ты догадался. Вот так вот… И ничего, живу! Иван поднял голову. Глаза полковника сверкали. Она выглядела грозной, яростной и уязвимой одновременно. Проклятая хрупкость бытия.***
Вспышка. Резкий холодный свет висячих ламп заставляет разлепить глаза. Ощущение — что не спал тысячу лет, грузил тележки с трупами и ел что-то тухлое, отвратительно мерзкое, такое что прямо сейчас вновь вывернет наизнанку. И его выворачивает. Рогозина терпеливо и осторожно помогает умыться, добраться до буфета, сесть. Руки трясутся, и он никак не может совладать с голосом. Пистолета больше нет, и ничто не мешает произнести знакомое до озноба: — Галина Николаевна. Но Иван не может: ком, обжигающий и липкий, мешает. В горле горячо и больно; саднит рука: всё-таки зацепило осколками, хотя Антонова сказала — родился в рубашке. На глаза наворачиваются слёзы. От запоздавшего страха — за полковника, за себя. От пережитого. От невероятной стремительности событий. От качки, от дурноты, от усталости. — Поспи, — просит Рогозина, накрывая его пледом. — Поспи, и станет легче. Слёзы стекают, попадают в рот — почему-то горькие. Вода тоже кажется горькой, как и крекер: Тихонов чувствует, что ужасно голоден, но не может съесть ничего другого. Только гораздо позже он понимает, что желание есть — не настоящий голод, а только попытка заполнить бесконечную пустоту внутри. Бесконечную в осознании того, как призрачно всё в мире. Вспышка.***
Когда они вышли на улицу, стояла настоящая осенняя ночь — сырая и стылая. Усиливающийся дождь, мокрый мрачный парк по правую руку, дорога, резко забирающая вниз, незнакомые переулки и вынырнувшая из тумана Трёхгорная мануфактура. Иван плохо помнил, как и почему они оказались в крохотном продуктовом внизу. Кажется, Рогозина говорила что-то про шоколад, про то, что он бледный, как смерть, и нужен сахар. Тихонов вяло отмахивался, но она вручила ему Твикс и заставила съесть прямо у магазина. — Пить хочется. Зайду за водой, — растирая виски, сказал он и вернулся в продуктовый. Но прежде, чем Иван добрался до полки с минералкой, на глаза попался стеллаж с алкоголем. ...На вкус это было как сок манго с лёгким эхом спиртного, и в темноте Рогозина не сразу заметила, что у него в руках вовсе не вода. Когда заметила — было уже поздно; он ополовинил бутылку. Пилось легко и мягко — действительно, совсем как сок. — Хотите? — прошептал он. Задрал голову, разглядывая кружащиеся в высоте небоскрёбы. Вдали блестела река; они выбрались к набережной, на противоположной стороне отчаливал теплоход, доносилась музыка, и всюду в воде были огни — сияющими лиловыми, золотыми, зелёными бликами и полосами. Вода дрожала, превращая реку в иное измерение, в глубокое и гулкое отражение мира. — Катались когда-нибудь на теплоходе? — Конечно. Ну-ка, отдай. Тебе хватит, Ваня. Он думал, что она выкинет бутылку, может быть, даже швырнёт в реку — он засмеялся, представив это, — но вместо этого Рогозина сделала несколько глотков, закрыла крышку и утёрла губы. — Вы же сказали, не сегодня, — хмыкнул он. — А разве ещё не завтра? — стряхивая рукав плаща и поднося к глазам запястье, спросила полковник. — О… Нет, ещё не завтра. Какой безумный, безумно длинный день… Дождь дробился в воде; дробился, отражаясь, город.***
Вспышка. Снова лампы буфета. Он чувствует себя так, словно плавает в тёплом супе: опустошённый и выпотрошенный; кажется, температура. Весь день мимо снуют люди, кто-то суёт в руки чашку, кто-то спрашивает, меряет давление, и, кажется, дают таблетки. Но в себя Тихонов приходит, только когда в комнате отдыха появляется Рогозина. «Внутренний таймер», — мысленно усмехается он. — Шесть вечера. Домой, Вань. — Нет. — Он со стоном садится, пытается встать, но падает обратно на продавленный протёртый диван. — И так пролежал весь день. Оксана закончила с анализами? Я должен посмо… — Ты должен отдохнуть, — твёрдо велит полковник. — Я вызвала такси. Сейчас же едешь домой, ложишься спать и не появляешься в конторе до понедельника. Понял? — Никак нет, товарищ полковник, — шепчет он, пытаясь шутить. — Я… я не могу домой. Только не сегодня… пожалуйста. Он не знает, о чём она думает. Может быть, о том, что, если всё-таки заставит его ехать домой — он всё равно не останется в пустой и пыльной, полной теней квартире, а вырвется наружу, и кто знает, на какие приключения нарвётся тогда. Может быть, полковнику кажется, что будет проще, если он всё же останется под её присмотром. Может быть, она думает, что и ей необходимо отвлечься, отойти, забыться после случившегося с утра. — Ладно, — сложив на груди руки, говорит Рогозина. — Не хочешь домой — собирайся. Тебе надо проветриться, Ванька. И мне тоже надо. Несколько минут спустя он видит, как вспыхивает огонёк её зажигалки; алая звёздочка отражается в лобовом стекле такси.***
Краснопресненская набережная плавно перетекла в Новый Арбат. С него они свернули на Смоленский бульвар и теперь, под прикрытием отельной террасы пробирались в сторону Карманицкого переулка. В кроссовках давно булькало, причёска Рогозиной совсем растрепалась, и Иван уже не понимал, куда и зачем они движутся в этом дожде. Неоспоримое преимущество пути заключалось в том, что дождь и дорога смывали мысли, заставляли думать только о том, куда наступить, как не выскочить на дорогу, в какую сторону сделать следующий поворот. А потом, когда он увидел её фигуру впереди, освещённую краткой вспышкой жёлтого светофора, — как золотая статуя из стали, — в голову пришла совершенно сумасшедшая, такая глупая, такая необходимая идея. — Галина Николаевна! Вернёмся на Старый Арбат! Пожалуйста! Тихонов плохо читал по губам, но в этот раз, кажется, угадал: «Чем бы дитя ни тешилось…» ...К ночи одна из самых людных улиц совсем опустела: горели тёплые рыжие фонари, лаяла собака, где-то дрались тинейджеры — и всё. — Ты хочешь в какое-то конкретное место? — Скоро увидите... Когда они добрались до памятника Окуджаве, дождь притих, и в разрывах туч вызвездило. — Никогда не думал, что можно увидеть звёзды над Арбатом. — А между тем. — Что? Я плохо соображаю, Галина Николаевна… Что вы сказали? — А между тем, — повторила она. — А между тюрем? — А между тем! Ванька, всё, давай закругляться! Кажется, кому-то однозначно пора спать… — Это не пора спать, это профдеформация, — проворчал он. — Ладно… Ладно… В общем… Галина Николаевна… Я давно это хотел... Он взобрался на одну из тумб, цепь которых окружала памятник, посмотрел на неё сверху вниз, выдохнул и произнёс: — Стихи. Роберт Рождественский. Я хочу прочитать вам стихи. — Тихонов! Сейчас? Здесь? — Сейчас! Здесь! Он сделал несколько вдохов, постаравшись выровнять дыхание. Иван вдруг почувствовал себя младше лет на пятнадцать; совсем малолеткой. Вот бы перенести в то время то бесстрашие, ту уверенность, те мозги, которые есть сейчас… Или которых нет. Ноги подгибались совсем как утром, когда он шагал к машине. И всё-таки он начал. — Будь, пожалуйста, послабее. Будь, пожалуйста. И тогда подарю тебе я... чудо. Запросто. И тогда я вымахну — вырасту, стану особенным. Из горящего дома вынесу тебя, сонную... Голос выровнялся; он позволил себе быстро взглянуть ей в глаза, но не успел различить в них эмоций. — Я решусь на всё неизвестное, на всё безрассудное — в море брошусь, густое, зловещее, и спасу тебя!.. Это будет сердцем велено мне, сердцем велено… Но ведь ты же сильнее меня, сильней и уверенней! Полковник слушала молча, опустив голову. Стих позволял обращаться к ней на ты, и внутри нарастала царапающая боль — словно проглотил что-то острое, сжился, сросся с ним, но оно вдруг поддалось жизни, принялось колоться и жалить... Иван сжал кулаки, чтобы унять дрожь. — Ты сама готова спасти других от уныния тяжкого, ты сама не боишься ни свиста пурги, ни огня хрустящего... Это стихотворение он нашёл как-то на столе у Амелиной — распечатка из дневника подозреваемой. С первой же строчки гулко ухнуло сердце. Оно было не про них — определённо; и это было бы слишком унизительно, если бы оно было про них, если бы, вместо того, чтобы пытаться подняться самому, он просил бы её опуститься до его уровня. Но — в этих строках, в этих колдовски-простых строках было что-то о ней, о нём — определённо. — Не заблудишься, не утонешь, зла не накопишь. Не заплачешь и не застонешь, если захочешь. Станешь плавной и станешь ветреной, если захочешь… Иван замедлился, притих, обвёл глазами сонный Арбат и закончил, заставив себя не отрываясь смотреть ей в глаза. — Мне с тобою — такой уверенной — трудно очень. Хоть нарочно, хоть на мгновенье — я прошу, робея, — помоги мне в себя поверить. Стань слабее.***
Ветер крепчал, швыряя в лицо заряды ледяного дождя. Порывы трезвили, выбивая хмель. — Такси? — крикнул Иван, перекрывая гул. — Бессмысленно, — отозвалась Рогозина, воюя со складным зонтом. — Почти первый час… Доберёмся до дома, и пора обратно в контору. — Что предлагаете? — Тут должны работать какие-то гостиницы… Их вытурили из сексшопа около полуночи: салон закрывался, и угрюмых посетителей с облегчением выставили за дверь. Дождь за время, проведённое внутри, лишь усилился, превратившись в ливень, и теперь оставалось ничего, кроме как искать другого укрытия. Прикрыв телефон ладонью, Иван загуглил арбатские хостелы. Экран едва реагировал на онемевшие от холода пальцы, но секунд двадцать спустя от дёрнул головой в сторону низкого дома напротив: — Прямо тут! Заселение круглые сутки, оплата почасовая. Идеально! — Пошли, — кивнула Рогозина. — Ах ты ж!.. Ветер вырвал из её рук зонт. Иван бросился вдогонку. — Ванька! Оставь! Пойдём! — перекрикивая барабанивший по жести дождь, позвала она. Но он всё-таки догнал, схватил, кое-как сложил — уже на бегу, возвращаясь обратно, — и вручил ей, словно трофей. — Я надеюсь, там есть кипяток, — ныряя в арку и вжимая кнопку домофона, пробормотала полковник. — И пледы, — стуча зубами, добавил Иван. — И еда… Закажем пиццу?.. Так он и сделал — пока Рогозина сушила волосы и выжимала превратившийся ни во что пиджак. Сам он сидел, закутавшись в местный плед, шерстистый и колючий, и выбирал кофейню. При мысли, что курьеру с кофе придётся ехать сквозь жуткий сентябрьский дождь, ему стало не по себе. Он поделился опасением с вернувшейся в комнату Рогозиной, на что полковник ответила: — Но ты ведь уже заказал пиццу. Какому-то курьеру уже придётся ехать сквозь дождь… Кроме того, Ванька, у них ведь есть огромное преимущество перед нами. Когда курьеры едут на вызов, они не рискуют быть застреленными или взятыми в заложники… — Вообще-то рискуют, — со вздохом ответил Иван. — Но меньше, чем мы. Правда? — спросила она, садясь рядом. — Их вероятность попасть в переплёт куда ниже. — Вероятность — штука коварная, — откладывая телефон, покачал головой Тихонов. — Какова вчера вечером была вероятность того, что сутки спустя мы с вами окажемся мокрыми с ног до головы в хостеле на Арбате? — Крайне мала. — Но мы попали, правда? Это уже не вероятность, а невероятность, Галина Николаевна. Рогозина взяла его за плечи, качнула вперёд-назад. — Эта невероятность называется жизнь. Он зажмурился, спрятал лицо в ладонях. С улицы доносилась музыка. Внизу кто-то снова трезвонил в дверь. — Возможно, это наша пицца, — невнятно пробормотал Тихонов. — И какова вероятность? — лукаво спросила полковник. — Пойду проверю, — придерживая плед и сползая с дивана, ответил он.***
Им достался двухместный номер — здешний люкс с отдельной ванной. Других вариантов не осталось; а может быть, администратор поняла по их виду, что больше они никуда не двинут и снимут комнату за любые деньги. ...Всё было так естественно и просто, пока они сушились и пили чай, пока резали тупым пластиковым ножом пиццу и пробовали соус. Всё было так естественно и просто, когда Рогозина велела ему ложиться и сказала, что сама ляжет тоже, только посмотрит результаты психологической экспертизы утреннего захватчика. Всё было так естественно и просто, когда она погасила свет и легла в соседнюю кровать... Тьма укрыла всё, и он почти почувствовал себя в привычной яме, но вскоре глаза привыкли, и неон уличных вывесок позволил различить не только очертания предметов в комнате, но и черты лица полковника: открытые глаза, нахмуренные брови. Кажется, она обдумывала что-то даже теперь. Впрочем, как и он сам — прокручивал и прокручивал в памяти утро. — А если бы вы попали в меня? — вдруг спросил Тихонов бесцветным голосом, глядя в ровный давящий потолок. Полковник ответила не сразу и молчала так долго, что он уже решил: не ответит. Но когда внизу проехала машина — уборка или патруль, — и фары веером прошлись по потолочным панелям, раздался её голос — усталый, сонный, чуть сипловатый: — Я бы не попала. Вспыхнули, отразившись в мокрой брусчатке, огоньки фар. Засветились, перевалив за полночь, настенные часы. И день, наконец, закончился. Наступил новый.