***
Небо раскалывается от молний, но Чайльд не закрывает окно. Ему не спится; после чинного спокойствия Ли Юэ Иназума будоражит кровь. Здесь так много отчаянных до безумия, неукротимых, как стихия, людей. Будет хорошая битва. Будет много хороших битв. Он почти задрёмывает под шум дождя, когда в дверь тихо стучат. В такое время не спит разве что Итэр, и Чайльд не трудится ничего накинуть. К его удивлению, на пороге стоит Казуха, и нагота Чайльда его абсолютно не смущает. — Предвестник, — говорит он, глядя Чайльду в лицо; его глаза в темноте кажутся огромными и чёрными, как бездонные иназумские колодцы, — научи меня своей песне. Не то предложение, какое Чайльд рассчитывал получить от мужчины после полуночи в собственной спальне, но язык не поворачивается пошутить. — Заходи, — говорит он и отступает в сторону, давая дорогу. — Я знаю много песен. В мерцающем оранжевом свете смешной лампы из дерева и бумаги Чайльд на память пишет текст по слогам и над каждым словом расставляет ударения. Казуха повторяет за ним — даётся нелегко, но он так старается, будто выучить старый романс для него вопрос жизни и смерти. Может, так и есть — он потерял друга и, Чайльд уверен, не только друга. Их связывало много больше — годы, сражения, любовь. Всё, что так нелегко оставить позади. Всё, что не хотелось бы оставлять. — Ты хороший ученик, — ободряет Чайльд и только тогда вспоминает, что всё ещё не одет. Это, впрочем, не имеет значения, вряд ли для Казухи он интереснее какого-нибудь нагромождения камней или летящего кленового листка. — Если захочешь потренироваться, приходи. Итэр просил меня задержаться на пару дней. Казуха кивает в знак благодарности, но не двигается, так и сидит, держа на коленях исписанный листок. — Ветер дал мне силу идти дальше, — наконец, говорит он едва слышно, почти не размыкая губ, — но не рассказал, что делать со своим сердцем, с глупым сердцем, которое так болит по ночам. Нет ли в Снежной песни про это? Он вскидывает голову, и Чайльд отводит с его лба светлую чёлку, заправляет за ухо локон цвета осенней листвы. — Хотел бы я, чтобы хоть один человек так горевал обо мне, — срывается с языка то, что Чайльд никому никогда не говорил. — Чтобы у меня был друг, который воткнёт в землю мой сломанный лук и положит рядом пару кровоцветов. Казуха недоверчиво сводит брови — но после, видимо, вспоминает, кто перед ним, и что за судьба тащится за Чайльдом по пятам, так и выжидая подходящего момента, чтобы лишить его головы. — Я это сделаю, — говорит он, и его рука, обмотанная бинтами, легко ложится Чайльду на грудь, рядом с сердцем. — Нет такой смерти, о которой никто бы не горевал. Он достойный противник — достойный, даже не будь у него Глаза Бога, — и, может, Чайльд бы предпочёл поединок, но узкая ладонь по груди скользит к шее, касается щеки, и это предложение, которое Чайльд привык получать от мужчин по ночам. У него нет ни одной причины отказать. Может быть, это плата за два кровоцвета рядом со сломанным луком. Но приятнее думать, что Казухой двигает не только тоска по тому, кто больше никогда не улыбнётся. Без своих цветастых, как крылья бабочки, одежд Казуха оказывается ещё худее, но его мнимая хрупкость не обманывает. Чайльд подчиняется ему — позволяет держать себя за подбородок и выцеловывать свой рот, позволяет опрокинуть себя на постель, и не тянет руки, только смотрит, как Казуха деловито готовит себя. Он привык быть один, видно по той спокойной безжалостности, с которой он двигает в себе пальцами — двумя, потом тремя. — Тебе давно говорили, что ты красивый? — не удерживается Чайльд. Казуха замирает, сидя верхом на его бёдрах, и в его глазах мелькает страх. — Что?.. — Ты, — Чайльд тянет его к себе, заставляет опереться на свои плечи и сам вкладывает пальцы между его ягодиц, медленно, нежно трёт, — заслуживаешь лучшего, чем горевать на могилах. Будь я твоим любовником, сказал бы тебе то же самое. Память никуда не уйдёт. Ты не развеешь её неосторожным вздохом. Дыши полной грудью, пока жив. Любовь существует, чтобы греть, а не давить надгробным камнем. — Это тоже мудрость из Снежной? — криво улыбается Казуха; он всё ещё напряжён, но на его скулах всё ярче проступает румянец. — Это мудрость того, кто живёт одним днём, — хмыкает Чайльд и прихватывает его зубами за нижнюю губу. — Того, для кого может не наступить завтра. Его пальцы больше — трём уже тесно, и Казуха стонет, сам двигаясь навстречу, закусывает губы. Чайльд сдёргивает с его волос красную нитку, целует нежную шею и вытатуированные на плечах кленовые листья, оранжевые и золотые. — Завтра наступит, — шепчет Казуха и поворачивает его к себе. — Для нас обоих. Я слышу это в шёпоте листьев. Но даже если нет… Такая улыбка, возбуждённая и ласковая, нравится Чайльду много больше. — ...честь разделить ложе с достойным воином. Чайльд фыркает и, перекатившись, опрокидывает его на постель, заводит за голову тонкие запястья, целует раскрытые ладони. Обхватив его ногами, Казуха вздрагивает и протяжно стонет. — Я почти забыл, — бормочет он, — как это. И Чайльду хочется сделать всё, чтобы он вспомнил. К утру гроза утихает, и пронизанную холодом утреннюю тишину разрезают крики птиц и людские голоса. — Сказки любви дорогой не вернуть никогда, никогда, — повторяет Казуха строчку, которая даётся ему сложнее всего, и Чайльду кажется бесконечно трогательным его иназумский акцент. — Какая же грустная песня. — В Снежной много песен, — усмехается Чайльд, накручивая на палец его отросшую чёлку. — Мы всегда помним о смерти, но мы умеем и веселиться. Однажды я покажу тебе место, где вырос. Тебе понравится. Я знаю, ты любишь всё красивое. Отложив листок с песней, Казуха исподлобья смотрит Чайльду в лицо. — Я бы поехал, — говорит он.***
В Чайнике Казуху найти легко — Итэр сразу отправляется на дальний остров, к прудику под красным клёном. На фоне ярко-зелёной травы Казуха сразу бросается в глаза; он сидит в своём любимом убежище между корней, и ветер доносит до Итэра смутно запомнившуюся мелодию. — Молчи, грусть, молчи, не тронь старых ран, — старательно выговаривая слова, поёт Казуха, и, пусть щёки влажно блестят, печаль на его лице светлая, — сказки любви дорогой не вернуть никогда, никогда… Он замолкает, обнимает колени и глубоко вздыхает. Кленовый лист, трепещущий на ветру, как живой жмётся к его ногам. Забыв, с каким к Казухе шёл делом, Итэр открывает карту телепортов. Есть кое-что важнее ежедневных поручений в Мондштадте.***
— Экспедиция за пятью тысячами моры! — веселится Чайльд, стараясь шагать медленнее, чтобы Казуха за ним поспевал. — Он серьёзно? — Меня Итэр отправил за водорослями, — усмехается Казуха и проверяет меч в ножнах. — Будто на такой пустяк требуется много времени… Чайльд останавливается, ловит его за рукав, — и Казуха сам вкладывает пальцы ему в ладонь. — Я хочу услышать ещё песни твоей родины, — говорит он, закинув голову; глядя ему в глаза, Чайльд обводит кончиками пальцев острый подбородок, смахивает со лба чёлку, очерчивает тонкую бровь. — Не только грустные. Должны быть и весёлые. — Я постараюсь припомнить весёлые, — обещает Чайльд и наклоняется к нему. — Если поцелуешь. Уцепившись за край его накидки, Казуха прижимается губами к его губам, опускает ресницы и льнёт ближе, и Чайльд всё ещё хочет вызвать его на поединок, но куда сильнее тянет снова оказаться с ним в одной постели. Пока Казуха смотрит на воткнутую в землю катану, белый кот трётся о ноги, и Чайльд чешет его за ухом. — Теперь я мог бы забрать его, — обернувшись, говорит Казуха, — но он не хочет уходить. Остаётся, сколько бы я его ни звал. Он шёл только за… Его плечи поникают. Чайльд подходит ближе, обнимает, и Казуха не отстраняется. — Если бы возвращаться домой не было так больно, — с горечью шепчет он. — Если бы у меня ещё был дом… Потухший Глаз Бога, лежащий на могиле, слепо смотрит в низкое серое небо. Гроза вот-вот начнётся, с моря налетает холодный ветер, и Чайльд укрывает Казуху краем своей накидки. Он готов стоять здесь столько, сколько будет нужно, но Казуха сам тянет его прочь. Последний раз обернувшись на одинокую могилу, Чайльд улыбается — белый кот бежит за ними.***
Распахнув окно, Чайльд ложится в постель и подзывает кота, хлопая ладонью рядом с собой, — он никому не даёт имён, поэтому кот остаётся просто котом. Казуха вскидывает брови и подкатывается ближе. — Тоже любишь обниматься во сне? — улыбается он и, прижавшись спиной, устраивает голову у Чайльда на руке. Не дыша, чтобы не спугнуть, Чайльд обнимает его, утыкается носом в ещё влажные после дождя волосы. — Люблю, — шепчет он. Кот прыгает на подушку, сворачивается клубком у него за головой, и Чайльд засыпает с мыслью, что, может, он тоже не такой уж плохой человек, раз всё сложилось именно так.***
В пушистой шапке Казуха выглядит уморительно, но по снегу ступает с решительностью истинного самурая. Конечно, это забавляет Чайльда ещё сильнее. — Вон мой дом, — подбадривает он, — скоро согреешься! Тоня уже столько для тебя наготовила, она обожает гостей! Белый кот из-за его воротника с любопытством смотрит на белые хлопья, сыплющиеся с неба почти как лепестки сакуры, и смешно топорщит усы, когда одна снежинка падает ему на нос. Казуха тоже смеётся — и снова вкладывает руку Чайльду в ладонь. И, пусть эта земля скована беспощадным морозом, Чайльду становится тепло.19.09.2021