Восприятие

      Он отстраивает мир заново – чёрные лоскутки сшивает окровавленными нитками – сжимая в руках затупившуюся иглу, разглядывая сквозь прищур её лицо – бурые росчерки на молочной белизне – и вырывает из мутных осколков разбитой реальности, остатки того, что ещё теплится в уголках её потемневших от времени глаз.       Марси больше не похожа на ребёнка – не читает сказки, не обнимает плюшевых медведей – она почти изменившаяся, привыкшая к подобному миру и сама ставшая острой, колючей и незнакомой – Саймон трепетно сдерживает остатки тёплого и наивного в тонкой душе, пока иглами вовнутрь сворачивается чешуйчатая броня её восприятия: потемневшая, обугленная, пропавшая дымом и кровью.       Марси смотрит на него, и на худом её лице всё ещё заметны следы недавних пожаров, одиночества, голода – она тянет к нему тощие руки, смыкает за его спиной в тугой замок – не разжать нечем, – и рыжие хлопья рассыпавшихся на миллиарды осколков миров, опускаются на их силуэты, склоненные к совершенно холодному костру, пока девочка узкой ладошкой всё-таки сжимает потрепанного, грязного медведя, и пытается не плакать.       Хотя Саймон видит, что это удается ей с трудом.       И пчелиным роем вокруг них распадается и склеивается заново разрушенная до самого основания реальность, где настоящее смешивается с выдумкой, и совершенно отвратительным образом склеивает что-то новое.       Она испугана, она удивлена, она даже, кажется, капельку разгневана – пытается понять и осознать произошедшее, взрослеет прямо у Саймона на глазах, пока его собственное безумие, узким стальным обручем смыкается вокруг головы, неся с собой только мутную темноту.       Это таится в глубине его подсознания, не скрытое памятью и попыткой достучаться до тех образов, что прячутся в глубине мыслей – там девочка с окровавленными ладонями и испуганным лицом, умоляет его перестать, пока Саймон рушит стулья об стену их, и без того ненадежного, жилища.       И снег осыпается на её макушку.       В аккурат по периметру рваного кострища выстраиваются образы, о которых он старается не помнить.       Весна в этот раз даже хуже зимы.       Марси спит на сгибе его локтя, пока Саймон с силой прижимает её за болезненно тощие плечи, до самой кости доставая, заставляя дёргаться удивлённо – но это бывает только в те дни, когда отголоски сумасшествия не скользят в его глазах – иначе Марси лежит к нему спиной, ближе к выходу и засыпает последней.       Взгляд у Саймона тогда тёмный, сшитый из комьев мрака, тяжёлый, с острым блеском на самом дне, в кольце дегтярных капель, слишком яростный для человека – она говорит, что не узнаёт его, и ревёт ребёнком, хотя ей уже шестнадцать.       Кто говорил, что весной умирать легче?       Марси кашляет дымом, колючим ветром, до ободранного в кость горла, до соленого привкуса под языком – вокруг них трупы, звон радиации и стекла, вспышки под веками и пустота.       И реальность построенная его руками – закопченными костром, узловатыми, израненными – далека от страны чудес.       У Марси на плечах рубашка – ткань грубая и жёсткая, царапает такую же загрубевшую кожу, но так даже лучше, так больше ускользающей памяти чувствуется в нагрудных карманах и торчащих со швов ниток – Саймон если и узнаёт в ней собственную одежду, выброшенную довольно давно где-то за гаражами – то не подаёт ввиду.       Он старый, больной и сумасшедший – Саймон говорит Марси это, когда объятия её становится дольше и отчаяние, а слова глупее и настойчивее – и ненадолго это помогает.       Но лишь ненадолго.