🌸 🌸 🌸
— Цезарь, остановись. Лиза Лиза смотрит на него, пытающегося медитировать последний час, сверху вниз строгим и обеспокоенным взглядом, так похожий на хромой материнский. Он смотрит на неё в ответ — не может ослушаться. Не привык. Она курит, и запах табака будоражит изнутри, заполняет с головой. Ему хочется покурить тоже. Он встаёт и вытаскивает пачку сигарет из кармана штанов. — Что-то не так, мастер? — выдыхает он с интонацией провинившегося ребёнка. Лиза Лиза любезно поджигает его сигарету. — Твоё дыхание не в порядке, — говорит она тоном, уверенным в своей правоте и скромным вопреки всему. — Ты болен. Цезарь вздрагивает. Его грудь не ноет так сильно сегодня, когда вся голова занята тренировками, — лишь некоторые обломки шипов режут меж рёбрами и под грудиной, да першит в горле обыкновенный кашель. — Я знаю, что ты болен, но я не вижу иных симптомов, кроме тех, что влияют на твоё дыхание, — добавляет Лиза Лиза. Рядом с ней хочется быть увереннее, чётко объяснить, что с ним не так и как это исправляется, точно машина; но он может только молчать, потупив виноватый взгляд, и вертеть сигарету в пальцах. Цезарь за всю жизнь не привык к тому, что он был лишь обыкновенным человеком — и не давал себе за это поблажек. — Я обращался в фонд Спидвагона, — он отвечает наконец. — Они говорят, что случай не беспрецедентный, но пока не могут поделиться со мной всей информацией. Я… я понимаю, что скрывать это от Вас было низко с моей стороны, мастер. Я не знал, как хамон влияет на эту болезнь. — Всё хорошо. Рада, что мы всё выяснили, — лёгкая улыбка скользит по лицу Лизы Лизы, молчаливая и безумно громкая одновременно. — Ты будто… неровно дышишь. Цезарь заикается и давится табачным дымом. Ловит себя на мыслях ненужных и неуместных. Боится сказать что-нибудь поперёк. — Я думаю, — говорит Лиза Лиза непреклонно. — тебе стоит прервать занятия хамоном. Пока ты не вылечишься. — Мастер! Как я могу? — Тебе нужен отдых, Цезарь. Отдых и время. Цезарь не хочет этого, Цезарь верит в работу и пустоту в его голове после изнурительных тренировок, Цезарь верит в то, что у него пытаются отнять, и просто… кивает. Не в силах спорить. Не привык. — Я постараюсь, мастер.🌸 🌸 🌸
Корабль выходит на континент с острова на рассвете. Обжигают ранние лучи солнца, щерятся на него своими зубьями, расцветают розовым цветом ему навстречу и опадают мгновенно под тенью изгибов почтового судна. Цезарь ступает на него шаг за шагом — вежливая улыбка, пиджак с иголочки, начищенные до блеска туфли. Цезарь бросает взгляд на возвышающийся против солнца замок — Эйр Сапплена прекрасна в лучах восхода. Он вручает капитану несколько символических лир за перевозку и позволяет себе расслабиться, наконец, — стянуть пиджак, ослабить галстук-бабочку, закатать рукава. Предложение выбраться с острова было полностью идеей Лизы Лизы, и Цезарь искренне не понимал её мотивации, пока не позволил себе принять как факт её беспокойство. Ей действительно хотелось, чтобы он… развеялся, как она выразилась. Провёл время в любимых ресторанах, побегал за парой-тройкой юбок в куртуазных фантазиях, упился вином до полуобморочного состояния — то есть, хорошо провёл время. Это было неплохим предложением, Цезарь начинал думать. Он скучал по Италии, по родной Италии, что была совсем рядом. Точно так же он скучал по Сьюзи и Джозефу ещё до того, как те уехали, — скучал по ним каждое мгновение, когда их взгляды расставались, чтобы встретиться в новой точке; скучал по тому, как их улыбки распустятся на красивых губах в кротком молчании или задорном смехе; скучал по взглядам, что они дарили ему, — переполненным чем-то выше его самого. Морской бриз ласкал его свежевыбритое лицо, и отражения солнца в воде слепили задумчивые глаза. Он выходит в порту, поболтав несколько минут с капитаном — милейшим человеком, — и договорившись об обратном путешествии. Цезарь прокашливается. На улицы Венеции только, робея, выползает безмятежное весеннее утро. Он окунается в город с головой, позволяет ногам вести себя, накинув пиджак лениво на плечи, и кружится в запахе свежеиспеченного хлеба и цветов у открытых окон. Цветы в его лёгких греются в лучах солнца, тянутся к нему наружу, и Цезарь закашливается с поддельной непринуждённостью. Его грудная клетка заперта на десять замков со спрятанными ключами, и цветы, что растут в этой ужасной тюрьме, не могут быть так же прекрасны как те, которые ластятся у солнца под нежной ладонью. Так что Цезарь делает всё, что в его тщетных силах, — не верит и ненавидит. Он ловит девчонку, совсем молодую, заблудившуюся у каналов, и ласковым голосом объясняет ей дорогу к нужному ресторану. — Не желаете ли разделить трапезу? — он улыбается и заглядывает ей в глаза в попытках отыскать это эфемерное «что-то», о чём он помнит, но всё никак не может соткать. Её глаза остаются пустыми — но прекрасными тем не менее. — Я угощаю, конечно. Она смеётся, одурманенная им, любимая им, обманутая им — и говорит на беглом итальянском о своей работе, своей семье и новых знакомствах в Венеции. Она прекраснее Афродиты, — сам свет оседает в пшеничных её волосах и стекает по бледной, чуть-чуть загорелой коже сладким медовым следом. У неё глубокие карие глаза, и это выглядит таким неправильным, что Цезарь не может перед ней устоять. Пыльная краска заливает её округлые щёки, стоит ей засмеяться над его беззаботной ремаркой. Так легче. Притворяться, что боль в груди — это просто несчастливое стечение обстоятельств. Извиняться за каждый неловкий кашель, словно в нём нет ничего серьёзного. Очаровывать и позволять себе быть очарованным — разные, слишком разные вещи, но Цезарь думал, что преуспел в обеих; как же он ошибался. Его взгляд то и дело скользит по её светлым волосам как будто бы невзначай, но только он понимает, сколько в этих простых взорах веса. Он хочет погладить её по щеке, но одёргивает руку, когда тени ложатся на её лицо слишком странно, так что она становится похожей на… Цезарь упускает, почему она начинает смеяться в этот раз, но она держит его руку и смотрит, совсем низенькая, на него исподлобья с весельем в глазах. Цезарь прижимает её к себе, а сам провожает взглядом высокого брюнета в костюме, спешащего по своим делам. Он не замечает, как проходится голодным языком по иссохшим губам. Его взгляд то и дело блуждает по округе, он поддерживает диалог лениво, будто без интереса, но девочка лишь больше теряет от него голову. Он предлагает ей вина — “белое, сухое; отлично для такой жары и первого знакомства”, — и завтракает вместе с ней неторопливо, позволяя времени тянуться сквозь загорающийся день. — Прошу меня простить, — хрипло бормочет Цезарь предательски ломающимся голосом. — Попросите счёт. Мне нужно отлучиться. Он оставляет пиджак рядом с ней в знак доверия. Вино ударяет в голову и не может уйти дальше горла одновременно. Тошнота стоит в глотке, забитой цветочными лепестками. Цезарь заходит в уборную и поспешно запирает за собой дверь. Колени дрожат — он едва стоит. Это случилось само по себе, показалось ему; грудь начала болеть острее обычного, сердце — томиться от одного лишь взгляда на лицо этой незнакомки, которое было всем, что Цезарю было нужно, и всем, что он в одну секунду возненавидел, одновременно. Её щёки, её губы, разрез её глаз — всё было слишком неправильным. Её лицо было слишком круглым, детским, без страшной закалки в прекрасных глазах и того огня, что он искал. Она напоминала ему о Сьюзи. Он скучал по ней так сильно. Стоит только это признать, как он падает на колени, согнутый в тошнотворных конвульсиях. Розовые лепестки ярко-алого цвета кровавым водопадом текут у него изо рта. Кисловатый привкус вина сменяется резким, гадковатым послевкусием, и он чувствует новые и новые приступы кашля, накатывающие на него. Когда последний лепесток розы падает на пол, пожухлый и мятый, Цезарь понимает, что у него совсем не осталось сил. Он выходит и видит, что его спутница ускользнула, оставив за собой лишь деньги за завтрак и резкое, гадковатое послевкусие.🌸 🌸 🌸
— Мистер Цеппели, — лечащий врач запрещает ему курить в кабинете, где проходит их встреча. Цезарь вежливо улыбается этому, но держит руку на пачке сигарет в кармане на всякий случай. — Я посоветовалась со специалистами, проводившими Ваше обследование. — Надеюсь, ничего серьёзного? — Всё довольно серьёзно, — отрезает она. — Мы решили, что нецелесообразно далее скрывать от Вас же суть Вашего недуга. — Ох. Как я рад, — Цезарь пытается не дать сарказму пролиться в его охрипший голос, но получается не очень хорошо. — Для этого мне придётся задать вам вопрос, который я не имею права задавать большинству пациентов. Цезарь складывает руки в замок. Облизывает губы. Хочется курить. — Мистер Цеппели, — обращается к нему доктор снова. — Вы влюблены?🌸 🌸 🌸
Цезарь просыпается в незнакомой квартире, в тёплой кровати и мягких объятиях — почти неестественно мягких. Он потягивается, кашляет — несколько лепестков гладиолуса вырываются у него изо рта и падают на чистое бельё кровати. Рядом с ним — крепко сложенный мужчина, сопящий во сне громко и спешно. Его растрёпанные волосы — цвета каштана, и на его широких плечах, как звёзды, осели родинки. Он бледный — иностранец, не может и двух слов на итальянском связать, но Цезарь одурачил его ласковыми словами и предложил «помочь с произношением». Помощь задалась. Цезарь проводит пальцами по его изогнутому позвоночнику, к округлым ягодицам. Он думает лишь одну секунду, не насытиться ли этим мальчишкой ещё… но он смотрит на его лицо, такое юное и красивое, подёрнутое тенью небритости, и его начинает мутить. Голова кружится. Грудь болит. Он знает это чувство уже наизусть, каждую его ступеньку, каждую его ссадину. Так что Цезарь замирает и дышит. Глубоко-глубоко. До боли, — он заслужил. Ему противно смотреть на это превосходное лицо, на это резное тело. Он красивее Аполлона, а Цезарю всё этого мало, Цезарю подавай другое — недоступное и запретное, такое непримиримо далёкое, что он не может даже поверить своим желаниям. Цезарь не помнит его имени и решает не вспоминать — как кошка, тихо выскальзывает из постели, находит средь разбросанной одежды свою и ускользает в сторону рассвета, в погоне за солнцем. Цезарь вдыхает утренний венецианский воздух, пронзённый ещё ночной прохладой, и смотрит в сторону спокойного моря с пустынной набережной. Он думает, что так и не узнал, куда уплыли Джозеф и Сьюзи в тот день. Где сейчас их руки ласкают друг друга? На каком конце целого света есть два человека, что наполняют сердце Цезаря смыслом? Есть ли пресловутый смысл в его верности, до противного псиной, зависимой, теряющей голову? Что он может им дать — головокружительный роман прямиком со страниц пресной книги? лживые улыбки, которыми он освещает всех своих пассий? настоящее сердце, всё израненное и прокашлянное, опустанное шипами и за оградой из шпажника? Цезарь позволяет ветру нежно растрепать его волосы, и без того лежащие в беспорядке после бурной ночи. Солнце гладит его по щекам. Вся природа шепчет ему «давай», вся природа внутри него цветёт и стремится к миру вокруг, к миру совсем рядом — только руку протяни. Это цезарева вина — он закрывает замки на клетке и душит цветы, называя их сорняками. Это его вина — он ненавидит своё больно бьющееся сердце, он ненавидит провожать взглядами высоких брюнетов в толпе и гладить по голове всё не тех девушек с волосами цвета солнца. Это его вина — он не хочет любить. Никогда не умел, на самом-то деле. Любовь требовательна. Любовь отнимает то, что ты готов отдать, а Цезарь, глупый, за тех двоих, что сейчас не с ним, — никогда с ним не будут, — отдаст хоть весь целый мир и всю свою жизнь. Он знает, что может — уже пытался. Джозеф вытянул его с того света, Джозеф подарил ему жизнь, когда он не заслуживал даже солнца, — и как Цезарь мог не влюбиться? Сьюзи выходила его, когда он бежал с тёмных улиц, и встретила объятиями, когда он пришёл, едва живой, и упал перед ней на колени, — и как Цезарь мог не сойти с ума? Шум волн, разбивающихся о пристань, напоминает ему день, когда они уезжали. Как пахла Сьюзи. Как мягок был голос Джозефа. И Цезарь не знает, за какие грехи он был проклят таким большим сердцем, что в нём любви на троих; Цезарь не знает, куда исчезла вся его убаюкивающая отрезвляющая ненависть. Он любит, бесстыдно и безвозвратно. Он ненавидит, болезненно и до кашля.🌸 🌸 🌸
— Ханахаки, «цветочная болезнь». Крайне редкое явление, — объясняет ему врач с усталыми бездонными глазами. Цезарь смотрит на неё серьёзно, его губы дрожат. Закурить бы. Она раскладывает на столе его рентгены, все — фантастические. Нереальные. У него в груди не просто цветок, у него целый сад, и Цезарь бы рассмеялся, не сиди корни в нём так глубоко и прочно. Ему кажется, что без них он больше не выживет. Не помнит, когда в последний раз хорошо спал. Не помнит, каково жить без постоянной боли в груди. Когда, когда любовь перестала быть развлечением и стала необходимостью? — Ханахаки характеризуется произрастанием цветов в лёгких субъекта, подверженного безумной безответной влюблённости, — доктор звучит так, словно читает ему лекцию. — Это крайне… ненаучное явление. — Вы называли хамон ненаучным тоже, — выдыхает Цезарь сквозь зубы, не поднимая взгляд. — Это правда, — отмечает доктор. Она стучит пальцем по столу с рентгенами. — Тем не менее, фонд давно занимается исследованием вещей, которые кощунственно будет назвать научными. Поэтому Вы поступили правильно, что обратились к нам, мистер Цеппели. Она продолжает стучать пальцем по столу. Цезаря это нервирует. Он не подаёт виду — сдавливает эмоции в комок, запихивает их поглубже в больную грудь, запирает клетку на все замки… Он прокашливается. — За все прошедшие недели мы занимались изучением конкретно Вашего случая. Это первый раз за всю известную историю существования болезни, когда в лёгких человека прорастают цветы двух разных видов. Rosa chinensis и Gladiolus communis. Ему кажется, она этой латынью издевается над ним. Цезарь не говорит ни слова. — М-мы… провели исследования также касательно лечения. Есть несколько способов. Первый способ, конечно же, напрямую связан с причиной болезни. Нужно просто убедиться во взаимности Ваших чувств. — М-мхм, — соглашается Цезарь и стискивает зубы. Доктор видит его мрачный взгляд и, вздохнув с невыносимой тяжестью, продолжает. — Второй способ — хирургическое вмешательство. С нашими специалистами и технологиями на данный момент есть возможность удалить растения из лёгких с минимальными последствиями. Но последствия будут так или иначе. Мы подозреваем, что хирургическое вмешательство может пагубно повлиять на нервную систему. Проще говоря… вполне возможно, что Ваши эмоции могут дать сбой после операции. — Как это понимать? — Вы можете перестать чувствовать вообще, — доктор вежливо игнорирует зажигалку, которую он крутит в руках. — Или начать чувствовать в несколько раз сильнее. — А поточнее? — Невозможно. Эта болезнь слишком редкая, чтобы мы имели какие-либо данные из времени, близкого к нашему. — То есть, я буду чем-то вроде подопытной мышки на операционном столе? — Немного некорректное выражение, — доктор улыбается. — Но если Вам так угодно… — А третий способ? — Третий способ… отсутствие лечения. — Что это значит? — хмурится Цезарь. — Мы можем ничего не делать с Вашей ситуацией. Если Вы прекратите изучение хамона, болезнь будет развиваться медленнее, но её развитие неизбежно. В трудах, что мы обнаружили, максимальное время жизни без лечения не превосходит трёх лет. Цезарь молчит. Закуривает. Доктор его не останавливает. — То есть, Вы говорите, что у меня есть два варианта. Первый — отдаться Вам на опыты, а второй — сдаться и умереть? — он выплёвывает последние слова, неоправданно злобный, и боль кусает его лёгкие. Он кашляет и подносит сигарету к губам. Доктор достаёт из стола пепельницу. Подвигает её ближе в выражении сочувствия, и в её глазах он видит печаль человека, разочаровавшегося в близкой сердцу сказке. — Неужели, Ваша любовь настолько обречена? — Вы даже не представляете, — Цезарь усмехается. — Даже не представляете, насколько.🌸 🌸 🌸
Цезарь смотрит на себя в глубокое чёрное зеркало. Он проснулся в третий раз за ночь в мучительном одиночестве, которое стало таким же невыносимым за последние дни, как и компания других людей. Старые знакомые официантки из любимой закусочной, ясноглазые туристки на площади, высокие самоуверенные мальчишки — никто из них не мог его удовлетворить. Он начинал чувствовать себя хищником, заманивающим своих жертв ласковыми речами и проглатывая их, оставляя в специальном месте их нежных сердец пустоту лёгкого одиночества, свойственную таким недолговечным романам. Он начинал чувствовать себя отвратительным. Он начинал подозревать, что это является правдой. Ему снился сон, где он лежал в объятиях куда более трепетных, чем он заслужил. Ему снился сон, где он был безутешно любимым. Он видел фениксов, летящих стаей над ним, он слышал лидийские лады, зовущие его издалека. Сон разорвался с очередным кашлем, прорезавшим тишину ночного острова и вырвавшего его вперёд, в реальность. Цезарь смотрит на себя, видит что-то едва знакомое — блеск в глазах, свет за ресницами, пустую бездну на месте зрачков? Синяя ночь красит его лицо в бледно-серый, раковина вся исчерчена тёмной кровью и мокрыми, гадкими лепестками. Они начали падать у него изо рта чаще, прорываться сквозь кашель целыми бутонами, измятыми и неказистыми. Вот Цезарь — картина отчаяния. Боль в груди уже не мешает спать — он её наизусть выучил и принял в себя. Спать не получается всё равно — он мечтает, и плачет, и просыпается бесконечно от снов, будоражащих его сердце в неправильной форме неправильными фантазиями. Он скучает — по временам, когда всё было проще, или по Джозефу, Сьюзи и их лучезарности вместе? Он скучает — по снам без тоски или по пустоте, в которой он почти затерялся, если бы не их свет? Как можно быть найденным и таким несчастным, о, милый Цезарь? Как можно любить без остатка и лелеять мечту о ненависти одновременно? У него не находится слов, не находится звуков. Только рвота вновь подступает к горлу, и клоками у него изо рта падаёт дождь из больших, распушённых цветов. Это так просто, думает он, отказаться от боли и тяжести в ноющей клетке, где он запер себя самого. Так просто не хрипнуть от кашля более, так просто забыть навсегда о том, что его хоть как-то к этому миру привязывало. И Цезарь думает, думает одну ужасную секунду, что смерть превосходит его любовь — она-то сильнее, она забирает всегда, и его заберёт в итоге, и он больше не будет страдать… И на одну ужасную секунду смерть кажется совсем близкой. Сладостным дыханием обдаёт она его затылок, но он ловит себя на границе между сознательным и бессознательным и не даёт себе утонуть в потоке эмоций, что рвётся наружу у него из слишком большого сердца. Сердца, разломанного на две половинки однажды, что не срослось нормально и любить нормально не может. Цезарь бы вырвал его — и дело с концом. Цезарь смотрит в чёрные бездны своих зрачков. И принимает решение.🌸 🌸 🌸
— Мне стоит беспокоиться за свою жизнь? — спрашивает Цезарь с некоторой тревогой. Он не курит по указанию врача уже как недели две, вместо этого мнёт свои пальцы и тревожно кусает губы. Вкус собственной крови стоит во рту непроходящим остатком, привкус металла оседает на языке. Цезарь не может есть — цветы встали поперёк глотки. Он давится чашкой эспрессо с утра и голод сосёт его желудок неприятно. Он хочет, чтобы это всё поскорее закончилось. Доктор не смотрит на него, больше заинтересованная в бумагах на её столе. Цезарь прочищает горло — два лепестка, алый и пурпурный, вылетают на его исхудавшую ладонь. — Вам стоит верить, что Вы переживёте это, — добавляет доктор, отрываясь от бумаг и убирая волосы со своего лица, омрачённого хмурой гримасой. Она чертыхается, достаёт из бокового ящика стола пачку сигарет с зажигалкой и закуривает. Цезарь прикусывает язык. Не сейчас. Не перед операцией. Всё должно пройти спокойно, без осложнений. — Мне стоит верить, или я могу быть уверен? — Нас ждёт трудная операция, мистер Цеппели, — она тяжело вдыхает дым, и Цезарь стремится к запаху в поиске чего-то знакомого, безопасного. Уверенного. — Я не буду говорить Вам, сколько вещей может пойти не так. Вы прекрасно знаете это сами, что я не могу гарантировать стопроцентную безопасность. — Разве Вы не должны меня утешать? — Вы — отчаявшийся человек, мистер Цеппели, — с грустью добавляет она, и Цезарь видит в её глазах блеск омерзительного сочувствия. Он оскаливается ей навстречу, но не может оспорить сказанное. Ему всегда казалось, что она видела его насквозь. Внимательная, аккуратная и как будто всегда чем-то неземным раздражённая. Он готов был отдать свою жизнь в её руки — он разбрасывался своей жизнью слишком легко. — Я просто… Я не хочу умирать. — Воля к жизни может сотворить чудеса. Подумайте о чём-нибудь хорошем, когда будете отходить ко сну. И обещайте мне очнуться, — приказывает она — нет, просит. Искренне. Дрожащим голосом. — Как я могу не выполнить волю дамы, — улыбается Цезарь ей той фамильярной улыбкой, что давно перестала иметь свои нежность и ласку. Теперь от неё остался лишь суховатый каркас — скелет всех прошлых ненужных романов и мимолётных влюблённостей. Доктор смотрит на него в последний раз с тяжёлой грустью и выходит из кабинета.🌸 🌸 🌸
Когда Цезарь чувствует, что его глаза начинают закрываться, а разум — мутнеть, он не может удержать мысль о том, что на него ложиться выбор, какое воспоминание сделать своим последним. Что бы он хотел увидеть? Отца, мать, семью? Незнакомые города и пустые лица? Цезарь старается изо всех сил не заснуть раньше времени, поймать всё ощущение чистоты рассудка, чтобы сформировать его под что-то, обрадовавшее бы его — пусть даже в последний раз. Цезарь моргает в последний раз — и видит Джозефа со Сьюзи. Они улыбаются — не ему. Смотрят друг другу в глаза и нежно держат друг друга. И сердце Цезаря наполняется трепетом, а боль в груди — может, дело в анестезии? — растворяется, как полуденный сон.🌸 🌸 🌸
Цезарь Цеппели просыпается — не во тьме, не в пустоте одинокой комнаты на Эйр Сапплене, но в чистоте больничной палаты. Яркий свет сперва режет глаза. Тишина режет уши. Он прислушивается, чтобы дать себе хоть какой-то фокус, — размеренный шум машин, чьи названия Цезарю неизвестны, стук где-то совсем рядом и шорох ветра за окном. Тишина отступает, впуская в картину немного жизни. Цезарь вздыхает. Вздыхает свободно. Без боли, без хрипа, без кашля. Вздыхает пусто. Он ловит каждый новый вдох, точно они ему незнакомы. Смотрит на свои пальцы, будто видит их впервые. Удивляется каждому новому блику в окне и сглатывает. Слюна проскальзывает свободно. Цезарь выживает. В который раз, вопреки собственным пагубным мыслям и навязчивым тревожным идеям. Цезарь живёт, и ему хочется заплакать от радости, но он не чувствует ни слёз, ни счастья в своей груди. Только знакомая, зияющая пустота. Он оборачивается в сторону и видит внимательно следящего за ним врача. Он не говорит ни слова, стискивает губы и кивает ему. Цезарь механически кивает в ответ. Ждёт чего-то — да всё не идёт ничего. Его тело будто погружается в вечное молчание, не отзывается ни болью, ни радостью, ни слезами на его сердце, бьющееся живо и, наконец, свободно. Он больше не будет мешать. Врач выходит. Цезарь слышит переговоры за дверью и знакомые голоса, и едва только приходит в себя окончательно, как дверь распахивается, впуская внутрь Джозефа, такого большого и неловкого в больничной палате. Цезарь видит Сьюзи, вьющуюся за ним с беспокойством на лице, и по старой привычке он им обоим улыбается — хоть это и ощущается так же, как обтягивать череп кожей. — Какого дьявола, Цезарь! — Джоджо… — Нет, Сьюзи, просто… какого чёрта! Мы уезжаем на несколько недель, а этот идиотина лезет под нож! — Я уверена, — Сьюзи поджимает губы, как делает всегда, чтобы сдержать слёзы, уже ютящиеся в уголках её глаз. — У Цезаря была причина сделать это. И скрыть от нас свою болезнь. И… Она срывается на плач. Джозеф не обнимает её, но скрещивает руки на груди — встаёт в защитную позу. Сьюзи печалится. Джозеф злится. И Цезарь видит это, и ему хочется оправдаться, извиниться, склониться перед ними в мольбе… но он не чувствует к ним ничего. Ни сопереживания, ни узнавания, ни обжигающей близости. Он забывает то чувство нежности, с которым растворился в своём последнем сне. Он должен извиняться и сокрушаться, но вместо этого лишь растягивает свой искажённый рот в неестественной, обезумевшей от мнимого счастья улыбке. — Вы не понимаете, — говорит он тихо, голосом звонким и ясным, больше не хриплым. — Вы не понимаете. Теперь всё будет хорошо. Цезарь смотрит на них своим опустевшим взглядом, и на лице Джозефа мелькает ужас. Сьюзи бросается к Цезарю в объятия, и её прикосновения для него — точно капельки дождя, холодные и чужие, незнакомые ему и далёкие. Он обнимает её машинально. Джозеф смотрит в его глаза своими большими синими глазами, в которых Цезарь больше не тонет. — Теперь, — он шепчет. — всё будет хорошо.