Когда поют цикады

Каждую ночь я слышал пение цикад. Едва различимый треск стоял в воздухе, стоило лишь мне забраться в постель. Сначала я даже не придал этому значения, но позже, вслушиваясь в пустоту ночи, я смог различить жужжание их тонких крыльев. С каждым днем оно усиливалось, словно приближаясь ко мне, и вот уже спустя неделю я слышал его настолько четко и близко, что, казалось, оно стало физически ощутимо — протяни руку — и пальцы повязнут в медовой липкости песни. Макс говорил, что я схожу с ума. Он скептик, нечего возразить. Макс вообще не хотел даже выслушать меня, лишь допил свой горький кофе из пакетика и заявил, что мне бы лечиться надо. А после исчез за дверью комнаты. А цикады всё так же пели и пели. Я знал, что они реальны. Каждую ночь, продавливая телом холодный матрас, я слышал тихое жужжание этих волшебных созданий над ухом. Их песня манила за собой, и мне казалось, что с ней отступают все мои проблемы. Днем я должен был что-то решать, тонуть в делах и заботах, и лишь ночью я мог расслабиться и полностью отдаться звукам, что так приятно ласкали слух. В своей голове я видел цикад волшебными — яркими, пестрыми, с цветными переливающимися крыльями, которые словно светились изнутри. Но в глубине души я понимал, что они не могут выглядеть так, это всего лишь плод моего воображения. А мне очень хотелось узнать, какие же они, эти необычные создания. — Как выглядят цикады? — спросил я однажды у Макса, сидя за обеденным столом. Макс отставил свой завтрак — я услышал, как вилка ударилась об стол. — Опять за свое? — раздраженно спросил он. — Огромные страшные жуки. Похожи на мух, только более мерзкие. Гигантские, скрипящие мухи. Поверь, твоя душа покинула бы тело, если бы… Макс замялся на полуслове, я почти что ощутил, как он в смущении прикусил губу. — Если бы что? — переспросил я, осторожно подвигая руку по столешнице. Пальцы уперлись во что-то гладкое и тёплое, на ощупь, как нагретая керамика. Взяв свою чашку, я отхлебнул из нее. — Если бы ты увидел их. Прости, — поспешно добавил Макс, а в его голосе чувствовалась неловкость. — Брось, — я неопределенно махнул рукой. — Я не настолько раним. Лучше скажи, можешь ли ты показать их так, чтобы я увидел? На несколько мгновений в помещении повисла тяжелая пауза. Синтетический чай обжигал горло, подступала привычная тошнота, которую я пытался давить в себе. А еще было непередаваемо волнительно и страшно — вдруг, единственный, кто мог бы меня понять и поддержать, сейчас просто уйдет? Это было бы сродни предательству, и я сидел, слушал, как с клацаньем движется стрелка настенных часов, отсчитывая секунды затянувшегося молчания. Обиднее всего было то, что дрожь в моих руках собеседник наверняка видел. Неожиданно, стул Макса со скрипом отъехал — уши неприятно царапнул звон напольной плитки. — Я тебе не волшебник, у меня другая специализация. А как доктор могу сказать — пропей успокоительное и забудь о своих насекомых. Я ощутил, как Макс прошел мимо, и тонкий нюх уловил едва различимый запах заварного кофе три-в-одном. Моя рука безошибочно схватила чужую суховатую ладонь. — А как друг? — с ухмылкой переспросил я, уставившись куда-то перед собой в бесконечно чернильную тьму. — Как друг могу по-дружески послать тебя к черту со своей шизой. На самом деле, как друг, Макс сделал нечто большее. Тем же вечером он привел меня на кухню, и усадил за стол. Было неуютно-страшно. Я даже представить не мог, что именно произойдёт — Макс стойко хранил молчание до последнего. В воздухе чувствовалась неприятная терпкость от разжаренного под мощной лампой воздуха — сухость так и держалась на губах. — Перестань ёрзать, — надзирательно отметил моё волнение Макс и взял мою ладонь в свою, — Ставь руку вот сюда. Пальцы уперлись во что-то шершавое, словно состоящее из маленьких крупинок. Я удивленно приподнял бровь, выражая свой немой вопрос. — В общем, это мерзкая глазастая голова твоей цикады — схематически, конечно. К слову, глаз у нее целых три и расположены они примерно вот тут, — Макс немного сдвинул мои пальцы в сторону. — А здесь у нее брюшко и прям на нем голосовой аппарат: представляешь, какое чудище? А тут крылья. Всё, разумеется, очень увеличено, но, поверь мне, настоящая цикада тоже не маленькая… Рассказывая, Макс двигал мои пальцы по шершавой схеме, а у меня в голове шаг за шагом выстраивалась картинка. Вот линия под углом, вот круг и разворот, вот тут четыре крыла — и в сознании словно возникала живая цикада, готовая взлететь в мгновенье ока. Конечно, Макс сказал, что они страшные, да и описание было ужасающим, но меня это нисколечки не пугало. Наоборот, столь необычные, нетипичные и не похожие ни на что, они были для меня подобны настоящим чудесным созданиям. Погруженный в свои мысли, я и не сразу вспомнил, что еще волновало меня долгое время. — А какие они по цвету? — Вообще коричневые. А конкретно эта — белая. Я непонимающе хмыкнул, сильнее сжал чужую ладонь, даже не заметив этого. — Почему белая? В чем задумка? — Да ни в чем, — я почувствовал, как Макс безразлично отмахнулся. — Она ведь из белой манки. Я намазал на бумагу клей, чтобы получить контуры цикады. А сверху посыпал манкой — и она приклеилась к нужным местам. — Подожди, — перебил я, — ты что, испортил манку ради схемы? — Тебе ведь дороже глюки, чем еда, — хмыкнул друг и похлопал меня по плечу. — Не парься, она всё равно была старая. Ее ни в каком виде есть нельзя, даже после термической обработки. Так что лучше пустить манку на картинки. Буду рисовать тебе ею всяких насекомых из твоей фантазии. А ты же будешь восхищаться: «Ого, родной, вот это да, спасибо! Как бы я жил без такой страхолюдины?» — Спасибо, — отказал я, откидываясь на жесткую спинку стула. — Нет, правда, спасибо. Для меня это много значит. Порой сложно жить лишь своим воображением, зная, что вокруг тебя постоянно будет лишь тьма. Она словно давит на тебя изнутри и кажется, что если ты не будешь и дальше воображать, то просто растворишься в ней… А твоя цикада… Она дала мне толчок думать и воображать дальше. Ты и представить не можешь, насколько это важно для меня. В комнате повисла пауза. Никто не хотел нарушать ее первым, каждый думал о своем. Макс достал зажигалку, щелкнул. В воздухе, кроме жара лампы, добавилось запаха дешевого дыма. — Можно у тебя кое-что спросить? — наконец отозвался друг. — Откуда ты знаешь о цикадах? — Однажды я услышал в детстве, как они поют, — ответил я. — Мне объяснили, что это за стрекотание. Даже предлагали пойти и посмотреть на них, но я отказался. А сейчас жалею, что не сделал этого, пока еще мог. Макс хмыкнул. — Послушай меня, — неожиданно его голос стал натянуто-серьезным. — Цикаду я тебе показал, как ты и просил. А теперь сделай то, что прошу я. Поверь, я знаю, как будет лучше, и я хочу сделать это «лучше» для тебя. Он наклонился совсем близко ко мне, я почувствовал горький запах табака и выбившиеся из прически волосы, которые мазнули мне по лицу. В мою ладонь опустился небольшой тонкий прямоугольник, покрытый чем-то шуршащим, напоминающим фольгу. Такая родная, сухая от вечной работы рука мазнула по моей щеке, убрала непослушные кудрявые пряди слишком уж нежно и заботливо. Я прекрасно знал, как скуп на эмоции Макс и как тяжело бывает вытащить из него хоть крупицу той трепетной чувственности, поэтом подвинулся ближе, едва ли не интуитивно наклоняясь к нему. Угловатые контуры, нос с горбинкой, тонкие, сжатые в полоску губы в вечном напряжении — я знал это лишь благодаря касаниям подушечками пальцев к чужому лицу, единственным методом, доступным мне. Макс был близко, так, что его дыхание обдавало мои губы, и оттого я едва ли не дернулся, когда он снова заговорил, сильнее вжал предложенную вещь в мою ладонь. — Это блистер с таблетками на неделю. Нет-нет, не возражай, — заявил он, когда я попытался было возмутиться и вернуть лекарство. — Они не сделают ничего плохого, ты всё так же сможешь воображать цикад и кого только вздумаешь. Но ты должен сам осознать, что у нас их нет. Ты не можешь услышать их, это всё твои фантазии. Я отстранился, отодвинулся и Макс, скрипнув старым стулом в который раз за вечер. «Надо бы смазать» — вертелось в голове назойливое, но жгучая обида мешала думать. — Я не виню тебя. После произошедшего все мы немного странные: кому-то кажется, что у него веснушки появились, кому-то запах цветущей вишни мерещится… Но ты должен принять, что всё это глюки. А таблетки тебе в этом помогут. Поэтому просто пропей их, а потом мы с тобой еще поговорим о том, что ты думаешь о цикадах. В первое время мне казалось, что Макс прав. Может, мной двигало желание не расстраивать его, может — доказать, что препараты ничего не изменят — сложно сказать. В любом случае, я послушно пил таблетки по графику, как он мне и назначил. Но пение никуда не исчезло. Стоило лишь наступить ночи, как цикады снова и снова пели, буквально сводя меня с ума. Теперь они казались мне еще ближе, еще реальнее, после картинки Макса. Но самому же Максу я боялся об этом говорить. Каждый вечер он приходил ко мне злой и измотанный. От него пахло машинным маслом, очистителем и горящей проводкой. Я знал, что ему тяжело как никому, ведь теперь вся работа лежит на нем. Раньше, когда мы жили не одни, нам было гораздо проще. Макс работал в одном из кабинетов лазарета, в котельной трудились слесари, сантехники, за порядок отвечала охрана, а за обед — повара. Каждый вносил свой по-настоящему значимый вклад в меру сил и возможностей, и Макс, в свою очередь, день за днем выписывал таблетки, делал перевязки, шерстил остатки научной литературы — в общем, занимался тем, чем и должен был после получения высшего образования. И иногда, когда график был относительно свободен, говорил со мной. Это было задолго до того, как подобная жизнь ушла в небытие и еще раньше до того, как я впервые услышал цикад в спальне. Тогда был лишь просторный кабинет, эхом отбивающий наши голоса, ровные ряды старых книг на железных полках и писк аппаратов, на которых Макс вновь и вновь обследовал меня. Я знал, что это бесполезно, что зрение не вернуть, тем более — теперь, когда ни у кого нет подходящих условий для этого. Но Макс что-то пытался доказать, то ли себе, то ли злой судьбе, которая грубо обошлась со мной еще во времена моего детства, нагло лишив способности видеть. Макс светил фонариком в глаза, вновь и вновь прикладывал разномастные линзы и стекла, пытался даже собрать электростимулятор для терапии. Но меня волновало не это, не свет фонарика, который я не мог видеть, и не обещания Макса всё исправить. Важно было то, как шуршит его халат, как он касается моей головы, поворачивая ее, как проводит пальцами по моему лицу: сначала будто бы невзначай, а потом — в открытую, зная, что я не буду возражать, что сам этого хочу. И пусть Макс и не смог вернуть безнадежно утраченное зрение, он всё еще оставался хорошим врачом. Но это было в прошлом. Когда жилось сравнительно легче, когда нас было гораздо больше, когда всё было в разы проще. Теперь же жизнь сильно усложнилась. Нужно было прикладывать титанические усилия, чтобы поддерживать порядок в огромных помещениях, а нас обеспечить теплом, водой и светом. Я был рад помочь, хоть чем-то, только толку от меня было мало. Всё, на что я был способен, так это приготовить ужин на нас двоих, а потом просто тихо сидеть и не мешать Максу наслаждаться заслуженным отдыхом. Обычно по вечерам он слушал виниловые пластинки в старом проигрывателе — альтернативы отдыха у нас всё равно не было. Песни на них до оскомины въелись мне в сознание, а еще вечные «клац-клац-клац» шершавых кнопок, жужжание ленты внутри древнего механизма, скрип иглы по рифленой поверхности пластинки. Иногда, я позволял себе больше. Неспешно, двигаясь по памяти и стараясь ничего не задеть, я подходил к Максу. Касался его напряженного лица пальцами, проводил по каждой морщинке, будто стараясь узнать родное тело еще ближе, чем уже успел. А потом внаглую садился на колени, сворачивался клубком на кресле, дышал запахом машинного масла. Я знал, что у Макса черные, как тьма перед моими глазами, волосы, и серые, почти что прозрачные, как свет, который мне никогда не увидеть, глаза. Знал, я это, разумеется, со слов самого Макса, но это не играло никакой роли. Гораздо важнее было то, как тепло рядом с ним сидеть в старом кресле. Как его губы касаются моего виска, невесомо целуют. Как спокойно и умиротворенно сидеть вот так — или даже отдельно — по вечерам в гостиной и думать о своем. Слепые слышат гораздо больше, чем обычные люди, замечают все те звуки, на которые другой человек не обратил бы внимания. Ведь для нас слух — единственная путеводная нить в полном мраке. Я чувствовал каждый шорох в комнате отдыха, каждое касание ворса ковра при шаге, каждое переключение механизмов в проигрывателе. А потом музыка. В кромешной темноте лился Бах, Вивальди, Моцарт. Скрипки соединялись с октобасами, мелодия фортепиано сливалась с виолончелью. А я слушал, перебирал густые, сильно уж отросшие пряди Макса и всё равно думал, что мои цикады поют лучше. А вскоре, мне начали сниться цветные сны. Раньше в моих грёзах присутствовали только звуки и размытые блеклые пятна. А теперь в сознании мелькали яркие образы, которые складывались в картинки, как стеклышки в калейдоскопе. И я перестал пить таблетки. Если Макс не ошибся, и они действительно избавят меня от пения цикад, тогда я не хочу их принимать. Даже если он прав и это всего лишь галлюцинации — я хочу жить в своем выдуманном мире, рядом с чарующими цикадами. Ведь только с их песнями я чувствую себя живым и только с их волшебными мелодиями я вижу сны. И сегодня, закрывая глаза, я продолжаю слышать их мелодии. Они всё ближе и ближе и мне кажется, что они зовут меня за собой. Этого не может быть, но мне хочется в это верить. Макс спит на кровати рядом — я слышу его привычное, ровное дыхание. Он даже не заметит, если я выйду из комнаты и пойду на эту песню. Осторожно убираю его руку со своих бедер, откидываю синтепоновое одеяло. В коридоре пустынно, лишь сквозняк гуляет по длинным пролётам, и металл пола холодит ступни. Я ступаю по нему, держась рукой за стены и медленно, шаг за шагом иду на пение. И оно меняется. Из привычного жужжания мелодия превращается в голоса, и я уже четко различаю «иди-иди» в чарующих переливах. И тут, я замечаю, как сереет подо мной пол. Дыхание перехватывает. Не может этого быть, я не могу увидеть цвета, не могу увидеть ничего, кроме кромешной черноты. Тру глаза, щипаю себя, но видение не пропадает. Я различаю края швов металла на полу, желтые трубы на стенах и датчики под потолком. Дышать сложно, сердце колотится, как бешеное. Я вижу, вижу и это не ложь! Моя вера, мои цикады дали мне толчок, силу, что позволила мне излечиться! Это чудо, никак иначе! Я увижу своими глазами всё: затертый стол на кухне, старый проигрыватель, даже Макса, внешность которого я мог лишь представить. Хочется тут же вернуться к нему, растолкать его и увидеть это выражение на его лице, когда он поймёт, что я прозрел. Но всё отходит на второй план, когда в сознание снова врывается песня. И я иду за ней, послушный и преданный, исцеленный своей верой. А когда дохожу до поворота, не могу поверить тому, что вижу. В стене передо мной зияет окно за створками. А снаружи — ночь. Россыпи звёзд на синем небе: миг — и одна с них срывается, скатываясь ярким бликом вниз. Земля устелена травой, и где-то в ней благоухают ночные цветы. Пышные бутоны источают сладостный запах, что проникает в каждую клеточку моего тела. Ветер чешет траву, треплет стебли касаниями. А вокруг — цикады. Не такие, как говорил Макс — коричневые и блеклые. Это прекрасные создания с крыльями тоньше шелка и цветными брюшками. Видно, как они сидят на цветках, медленно и плавно взмахивают крыльями, чтобы взлететь. А песня шепчет «открой-открой». И я готов. Вот он — мой мир красок. Всё, что только нужно — это открыть большое окно и сделать шаг наружу. Ставни открываются тяжело, неохотно и я почему-то чувствую ледяное касание на своих ногах, но это не играет никакой роли для меня. Еще миг — и я полностью растворюсь в ночной гармонии. * * * * * * Макс проснулся резко, словно его выдернули из сна. Пронзительный писк стал причиной его пробуждения и, лишь заслышав его, он вскочил как ошпаренный. Правая половина постели пустовала, и всё словно оборвалось внутри, стоило лишь Максу заметить это. «Нет, это не могло быть правдой, произошла какая-то ошибка» — хотелось сказать себе, но глупо было отрицать очевидное. Мигание индикаторов под потолком, яркие красные лампочки тревоги и сигнал, заставляющий внутренности сжиматься в комок. Макс знал его значение. Открытие шлюза и разгерметизация. Пулей вылетев в длинные коридоры бункера, Макс со всех ног мчался к выходу. Без рабочей куртки, без привычной прорезиненной обуви, он мчался со всех ног, цепляясь штанинами за проносящиеся то тут, то там рычаги. Тело едва слушалось, земля словно уходила из-под ног, а в голове крутилась одна мысль «лишь бы успеть». А за очередным поворотом от увиденного сердце упало в пятки. Мужская фигура, неподвижно стоящая на фоне своей гибели — медленно открывающегося шлюза в Верхний мир, из которого тянуло ледяной смертью. Холод буквально пробирал до костей, но казалось, фигуре всё было нипочем — ее рука всё так же твердо лежала на рычаге. — Идиот, что ты творишь! — с криком, Макс сшиб друга на пол, отталкивая от механизма. С огромным усилием нажимая на рычаг, Макс лишь зажмурился. Колючий ветер из приоткрытой щели врывался в коридоры, забирал крупицы драгоценного тепла, а вместо этого бросал ледяную крошку в лицо. Стихия давно была против всей небольшой кучки выживших, и сейчас, вдавливая рычаг всем своим весом, один крошечный человек противостоял ей. Он знал, что та сильнее, что лишь одна лишняя минута под потоком холода может стать фатальной. А еще, что самое обидное, именно в этот момент Максу очень сильно захотелось жить. * * * * * * И снова тьма. Бесконечная, густая, она обволакивала сознание. Казалось, что темнота-мазут затекла даже в легкие, и дышать не представлялось возможным. В панике я попытался зацепить первое, что попалось под руку, но неожиданно наткнулся на чью-то шершавую ладонь. — Тише, всё хорошо, — раздался рядом знакомый бас. — Теперь всё кончено. Макс. Воздуха стало снова слишком мало, теперь уже от эмоций, захлестнувших меня. Макс, единственный человек, который может хоть что-то объяснить, но почему-то я ощущаю такую жгучую вину перед ним. Я попытался подняться, что-то возразить, но тело прожгла сильная боль. С шипением я упал обратно на постель. Над ухом пищали аппараты, где-то гудела вытяжка медицинского отсека, перегоняя воздух по системе. — Ты почти убил нас, придурок, — словно прочитав мои мысли, ответил Макс, но в его голосе не чувствовалось злости. Лишь усталость и странное облегчение. — Зачем ты открыл шлюз на поверхность? Шлюз… Жуткий холод… Чей-то крик на задворках сознания… И тут всё стало на свои места. Ничего того, что я видел, не было. Ни травы, ни ночного неба, ни широкого окна. Лишь больная, покалеченная моими же выдумками, фантазия, которая так мастерски превратила черноту в красивый пейзаж, а пустоту в ароматы цветов. На месте окна в лучший мир была лишь дверь, открывающая наш бункер, крошечную нишу, в которой до сих пор билась жизнь. И я чуть не уничтожил это, пойдя на поводу у галлюцинаций. Неожиданно в носу запекло и что-то мокрое скатилось по щеке. — Эй, ты чего? — обеспокоенно спросил Макс, но я уже его не слушал. — Прости, — еле выдавил я из себя и закрыл лицо руками. — Я виноват, ужасно виноват перед тобой. Еще немного и я бы прикончил нас, просто потому что не хотел послушать тебя. Не хотел покидать свои иллюзии, цеплялся за то, чего нет. Я хотел жить в выдуманном мире и чуть не уничтожил такой хрупкий настоящий! Я ожидал любой ответной реакции. Крик, удар, пусть даже вышвырнет меня из бункера наружу — я заслужил всё. Но, неожиданно, Макс лишь вздохнул, убрал руки от моего лица и успокаивающе прижал к себе. Без злости или ненависти, всё так же нежно и трепетно, как фарфоровую статуэтку, что едва не упала с полки, разбившись бы при этом на тысячи острых осколков. Через тонкую ткань халата я мог ощутить чужое сердцебиение и чувствовал, как обжигающе-горячее дыхание касается моей кожи. — Всё закончилось, тебе не нужно винить себя в подобном… — заверил Макс, пока слезы лились и лились, оставляя на коже мокрые полосы. — Да и лицо лучше не трогать, ты слишком долго простоял под холодным воздухом… Я еще раз осторожно дотронулся до щек и скривился, когда на коже неприятно защипало. — Обморожение? — уточнил я, на всякий случай действительно убирая ладони от лица. — И как я теперь выгляжу? Сносно или как уродец? — Как цикада, — неожиданно хмыкнул Макс, и я лишь толкнул его локтем в ответ на такую колкость. Атмосфера немного разряжалась, касания-поглаживания по спине становились нежнее, не такие испуганно-дерганные, будто в приступе паники. Он не зол. Он простил. Это ли было не главным? — Послушай, — вдруг слишком серьезно заявил Макс, отстранился под мое недоумение. — Я должен кое-что тебе сказать. Просто…чтоб ты знал… Тебе не казалось, когда ты слышал пение цикад. И с этими словами, он вложил мне что-то в ладони. — Это предохранитель на системе отопления рядом со спальней. Он барахлил, и поэтому каждую ночь, когда нужно было греть больше воздуха, начинал гудеть. Именно его ты слышал всё это время. А я, не привыкший обращать внимания на такие мелочи в звуках, даже не заметил, не подумал… Твои цикады оказались почти правдой. И, на самом деле, именно я оказался тем, из-за ошибки которого это всё началось… Макс говорил еще что-то, но я уже его не слышал. Я медленно прокрутил в пальцах деталь. Гладкая, без единой зазубрины, крошечная вещь, которая создала это всё. Моя настоящая цикада нового мира. Здесь не растет трава, не цветут деревья, не живут люди. Огромные мегаполисы навечно похоронены под мерзлотой, и лишь верхние этажи зияют пустыми окнами, распахнуты их створки в немом, вечном крике. Здесь жизнь измеряется крохами тепла генератора, запасами чая и количеством наших воспоминаний, которых должно быть ровно столько, чтобы не сойти с ума. Горстки выживших прячутся под землей, едва ли не закапывая себя собственноручно в мертвом, безжизненном мире. Греются дефицитным кофе, гудящими батареями, чужими губами на своих, когда снаружи особенно холодно, а в душе — особенно темно. Теперь для нас осталось лишь то, что уже не назвать жизнью, лишь жалким существованием под сотней метров металла, вымерзшей в лёд земли и снега. И моя крошечная цикада-предохранитель, так до нелепости обидно вписавшаяся в картину нашего мира. Мира, где уже одиннадцать лет царит ядерная зима.