Рождество - семейный праздник

Сальери странно вел себя с самого утра. За завтраком они почти не разговаривали. На любые попытки завести диалог он отвечал кивком и продолжал пялиться в одну точку на столе. До полудня почти все время пролежал в кровати, бесцельно перелистывая «Артура Сэвила». Хотя обычно вообще не переносил безделья. Он бы, может, так и не встал, если бы Марко не запрыгнул к нему с дохлой птицей в зубах. Тогда Моцарт наконец услышал: — Fottere, Marco! Che cazzo?! Mamma mia, cos'è?! — почему-то Антонио думал, что он поймет итальянский. А может не думал, и ругался просто так, чтобы выпустить пар. У них были напряженные отношения. Но Вольфганг всегда хотел собаку. Атмосферы Рождества в доме, в общем, не было. Несмотря на то, что елку они нарядили еще вчера, и тарелка с имбирным печеньем всегда стояла на столе. Когда Амадей просил Сальери помочь ему распутать и повесить гирлянду, он уже подозревал, что это не поможет. Антонио как всегда безотказно кивнул, но его кислое лицо начинало здорово раздражать. Наконец Моцарт не выдержал. И как бы ему не хотелось спросить максимально спокойно и понимающе, он спросил как всегда: — Что у тебя с лицом? Антонио выдержал паузу. Было видно, что он не уверен, стоит ли начинать этот разговор. Но настрой Моцарта не давал шанса на отступление. — Знаешь, я надеялся, что отсутствие невесты убережет меня от необходимости знакомств с мнительными тестями. Амадей изогнул брови, закатил глаза и очень громко вздохнул. Вчера вечером он совершенно непринужденно сообщил, что пригласил отца и сестру на пару дней к ним. В честь Рождества. И даже подумать не мог, что Сальери с этого так загрузится. — Мой отец не такой ужасный, как ты думаешь. — Я не говорил, что он ужасный, — открестился Сальери и затеребил в пальцах мерцающий разными цветами огонек гирлянды. — Хотя он, конечно, не сахар. — Ну так в чем тогда твоя проблема? — Давай разложим на составляющие. Во-первых, — Антонио поднял вверх один конец гирлянды, — Ему не нравлюсь я. Во-вторых, — с другой стороны мотка он достал конец с вилкой, — Ему не нравится, что ты встречаешься с мужчинами. И если по отдельности он эти вещи может стерпеть, то навряд ли он смирится с тем, — он тряхнул в воздухе огромным мерцающим комком проводов, — Что ты встречаешься со мной. Он скорее наймет киллера, чем разрешит тебе за меня выходить. — Ты всегда был таким пессимистом? — только и прыснул Моцарт. Разбираться с загонами, выросшими на пустом месте, накануне праздников вообще не хотелось. Марко согласно тявкнул. — Не поддакивай, — Антонио строго зыркнул на него и продолжил распутывать провода, будто больше не собирался ничего говорить на эту тему. Но через пару секунд снова начал, — Я просто не понимаю, неужели обязательно было приглашать их накануне Рождества? Это наше первое Рождество, я думал, мы должны провести его вместе, как семья. Вольфганг посмотрел на него очень осуждающе и медленно выдохнул, чтобы недовольство вылилось на Сальери не в большей мере, чем он того заслужил. — Я знаю, тебе это трудно понять, но хотя бы прими как факт, что они тоже моя семья. Ты не понимаешь, как для меня важно, чтобы они тебя полюбили. — Конечно, куда уж мне, — проворчал он и на этот раз затих совсем. Амадей стоял посреди комнаты как ребенок, которого бойкотировали в воспитательных целях, и который еще не успел этого осознать. Через пару минут до него дошла причина этих слов. — Ты обиделся? — тихо спросил он, не веря, что это вообще возможно. Сальери мотнул головой. — Тонио, ты оби-иделся, — протянул Моцарт уже как-то умиленно, и опустился рядом с его креслом на пол. — Эй, мы ведь тоже семья. Если отец не разрешит мне выходить замуж, я все равно это сделаю. Ты важнее его разрешения. Просто… я надеялся, что вы хоть немного поладите. Сальери бессильно отбросил в сторону безнадежно запутавшийся по жизни комок огоньков и перегнулся через подлокотник, зарываясь в светлые, сильно завитые после снега кудри. — Я обещаю, что не буду с ним ссориться. Но если он будет с тобой себя вести черт знает как, он сядет на обратный поезд намного раньше, чем планировал. Это я гарантирую.

***

Наннерль прибыла еще утром. Сказала, что ее отец заехал по дороге к какому-то знакомому, и будет чуть позже. Чуть позже оказалось уже после обеда. Сальери сразу забил на явление Христа народу и продолжил заниматься бытовыми делами. А вот Вольфганг целый день был как на иголках. Все подходил к окну, делая вид, что просто смотрит на одни и те же заснеженные пейзажи. Даже с Марко ходил гулять уже два раза. Антонио все больше убеждался, что это была ошибка, хотя его сестра казалась очень милой, адекватной, и вселяла надежду на то, что в этой семье она не одна такая. — Антонио, папа приехал. Ты не хочешь слезть и встретить его? Сальери облокотился на стремянку и повертел в руках разноцветный светодиод. Надо бы, вообще-то… Черт, у него не хватит на это все нервов. — Не особенно, — пожал он плечами и продолжил клеить диодную ленту на карниз. — Блять, какой ты упрямый, сука, я не могу! — фыркнул Моцарт и вышел из дома, хлопнув дверью. Антонио обиженно нахмурился. Конечно, сам виноват, не надо было ему грубить. Он тоже нервничает. Но материть его было не обязательно! Мат на немецком звучит очень страшно. Двери за его спиной снова открылись. мороз пробежался по затылку. Ну вот все, теперь уже даже сбегать некуда. Придется принять этот тяжелый, неравный бой. — Пап, это Антонио. Вы заочно знакомы, но можете познакомиться еще раз. — Здрасьте, — махнул он с верхатуры и продолжил клеить диоды. Он не собирается показывать хоть малейшую заинтересованность в приезде этого человека. И плевать на вежливость. - Добрый день, — холодно отозвалось ему. Да, он точно помнит этот голос. Этот мудак — да простит его Вольфганг — не только в рецензии его разгромил, но и на том вечере выставил бездарностью. Ему было двадцать, он даже не закончил академию. Он, блять, очень долго помнил каждое слово. Марко на правах хозяина с важным видом вышел в коридор и обнюхал ноги своего очередного гостя. Что, впрочем, не вызвало у него ни отторжения, ни восторга. Старший Моцарт смотрел на него как бы немного неверяще, и, стоило псу оставить в покое его штанину, поднял строгий взгляд на сына. — Я не разрешал тебе заводить собаку. — Я разрешил, — быстрее, чем Вольфганг вообще успел переварить претензию, ответил за него Сальери. Хорошо, думал он, что он сейчас стоит спиной и Леопольд не видит его самодовольную ухмылку. — Что это за порода? — теперь мужчина обращался целенаправленно к нему, и хотя Антонио чувствовал, что этот вопрос задан не из искреннего интереса, а чтобы показать своему сыну, что он так и быть готов посмотреть на его женишка (что Сальери страшно бесило), пришлось повернуться к собеседнику лицом. Он уже отдал Вольфгангу пальто и снимал ботинки. Почему-то неприятным ощущалось, что отец разговаривает об этом с ним, а не со своим сыном. Хотя сам же на себя передернул. — Эпаньоль. — Трудно ухаживать? — Здесь, за городом, ему хорошо. Мы не испытываем сложностей. — Это ведь охотник? — На вас он охотиться не станет, — усмехнулся Сальери, и Леопольд улыбнулся ему в ответ. Вольфганг засмеялся. Совершенно очевидно было, что не смешно в этой комнате никому. — Пап, давай сумку, я покажу твою спальню, — Амадей надеялся только зафиксировать мало-мальски положительный итог их общения и быстрее развести их по разным комнатам. Достаточно, пусть отдохнут друг от друга. Вообще, он не предполагал всерьез, что станет так нервничать. Даже рогожевая ручка старой синей сумки, в которой еще он ребенком носил форму в зал, врезалась в ладонь как будто больнее. И ветер из окна дул как будто холоднее. — Идем, Вольфи, — от этого приторного обращения у Сальери скрежетнули зубы. Вольфганг жопой почувствовал это и поскорее поднялся наверх. Он знал, что придется рано или поздно это обсуждать. Но не хотел, чтобы отец поднимал эту тему так скоро. Стоило зайти в спальню, первым делом он стал не оглядываться вокруг, а начал тихо говорить: — Я так понимаю, твой… друг не очень хотел меня видеть. — Называй вещи своими именами. Это мой парень. Леопольд недовольно дернул бровью и отвел взгляд в окно. Эта мысль все еще казалась… странной. Отталкивающей. Неестественной. Было банально сложно представить, что его сын и этот мужчина… Язык не поворачивался называть его этим словом. В конце концов, почему из всех людей в мире именно он? Это выглядело одной огромной ошибкой. Вольфгангу было свойственно ошибаться в любви. — Как его не назови, он мне не рад. — Не неси чушь, он просто нервничает. Праздники на носу, у него своих забот хватает, а тут еще ваш приезд. — Так бы и сказал, что мы очередная забота, мы бы не приезжали. — Пап, хватит брюзжать, а. — Его ты не одергивал. Вольфганг выдохнул очень глубоко. Он как-то слишком долго является самым уравновешенным в этом доме. Обычно именно он наводил стратегическую суету. Возможно, действительно зря он пригласил их сюда в такое время. Создавалось чувство, что вообще никто не хочет идти на какие-то компромиссы ради его счастья. — Имей же ты хоть каплю уважения, — сквозь зубы процедил Амадей, уже ретируясь из спальни, чтобы, не дай бог, не сорваться. — Обустраивайся.

***

После поездов всегда было очень тяжело. Наннерль проспала почти весь день, и теперь, под второй час ночи, никак не могла заставить себя снова уснуть. А еще ужасно хотелось пить. Решив, что никто не сочтет за наглость, если она нальет себе водички, Мария Анна тихонько спустилась босиком по лестнице на первый этаж и вошла в темную кухню. — Вам не спится? — Наннерль чуть до потолка не подпрыгнула, услышав из темноты низкий голос. Рука сама нащупала выключатель, и только увидев собеседника в лицо, она вспомнила, что это вообще его дом, и он имеет полной право находиться на кухне в любое время дня и ночи. Он даже не сощурился, когда она включила свет… киборг-убийца какой-то. — Да, такое бывает, простите. — Вам не за что извиняться, — непонимающе нахмурился Антонио. В чем-то сестра Вольфганга была еще более странной, чем ее братец. Хотя в этой семье все были ебнутые, просто в разных дирекциях. — Чаю? — Благодарю. Несмотря на то, что Наннерль не очень любила общаться с незнакомыми людьми наедине, а парень ее брата вообще выглядел как вампир из «Сумерек», тревоги она не ощущала. Только предчувствие, что ей собираются задать какой-то каверзный вопрос. Странное предчувствие. Оно ее не обмануло. — Вы не будете против, если я задам вам пару вопросов о вашем брате? — Сальери залил заварку в френч-прессе кипятком и бросил взгляд на часы, чтобы вовремя перелить чай. Хотя чай его сейчас занимал меньше всего. Было непривычно волнительно от того, что он вот-вот подойдет к этой теме, и сердце, вдруг показавшееся до странного маленьким, безумно заколотилось в груди. — Если честно, я думала, что вы будете спрашивать не о нем. Безразличие к другой, предполагаемой Наннерль, теме разговора, так и сквозило в его взгляде.  — Тем не менее? — Вы спрашивайте, но я не могу обещать, что отвечу, не зная самого вопроса. Ее ответ, явно, недостаточно удовлетворил Сальери. Поэтому зашел он издалека. — Как давно он вам рассказал о наших отношениях? — Мне — почти с самого начала. Отцу недавно. — И что… вы думаете? — Лично о вас? — как-то это было… эгоистично. Впрочем, вполне ожидаемо. Настолько не уверен в себе, что считает, будто их мнение о нем может изменить мнение ее брата? Наннерль очень мило улыбнулась. — Я доверяю Вольфгангу, если он в вас что-то нашел, значит вы хороший человек. Папа был не очень рад… — поймав на себе вопросительный взгляд, она поправилась — Прошу прощения, он был зол. И, конечно, клялся, что никогда он вас не благословит. Его слова нужно делить на десять, он может долго ругаться, но мой брат всегда добивается своего. Они не могут бороться бесконечно. К тому же, вы сами знаете, ему невозможно отказать. Антонио улыбнулся и кивнул. Хотя эти слова его мало утешили, но за этой девушкой была правда: Амадею невозможно отказать. — Это все, что вы хотели узнать? — Нет. Наннерль ждала с величайшим терпением, пока Сальери разливал чай в белые эмалевые чашки. Хотя она и не понимала таких переживаний из-за простого разговора с сестрой жениха, но принимала. Вольфганг говорил, что у Антонио нет семьи. Поэтому судить его она вообще ни за что не бралась. — У него был плохой опыт отношений. Что произошло? — наконец выдал он, звякнув чашками по столу чуть громче, чем было нужно. — Это он вам сказал? — Нет, это просто… очевидно. Он не хочет говорить об этом, уходит о темы. — Если Вольфганг не хочет вам говорить это, почему я должна сдавать его? — Потому что я за него боюсь. Он постоянно оборачивается назад, и я не знаю, что он там видит. И как ему помочь. Сальери ощутил, насколько ему не по себе от того, что эта очаровательная девушка его сканирует. Его брови слегка сошлись к переносице, намекая, что можно бы ему уже и ответить, но Наннерль Моцарт держала поистине великую драматическую паузу. — Любите его, — наконец кивнула он и отпила из чашки. — Этого ему будет достаточно.

***

Сальери подняло черт знает во сколько. Кажется, он едва ли поспал три часа. Они с Наннерль Моцарт говорили на кухне целую вечность, успели перемыть косточки всем членам семьи Амадея до шестого колена, и Антонио даже перебросился с ней парой слов о своей почившей родне. Но легче спать ему это не помогло. Сегодня должен был быть сочельник. Еще пару дней — и Моцарты уедут. И не факт, что их оставят с положительным ответом на просьбу Вольфганга. Антонио всегда воспринимал пресловутое «благословение» как формальность. Ему не приходило в голову, что в современном мире родители могут сказать нет. Думал, у них даже нет такого права. А сейчас такая перспектива казалась очень реальной и близкой к нему. Признав, что снова заснуть уже не получится, Сальери попытался осторожно спихнуть с живота спящую голову Моцарта и встать. Но голова оказалась не спящей. — Тонио, не уходи, — капризно протянул Амадей, обнимая его руками и ногами. — Черта с два я дам тебе встать в такую рань в праздник. — Део, я не хочу больше спать, — попытался отделаться Антонио, но он уже прилип намертво. — Ты можешь не спать, но из кровати до девяти не вылезешь, — ультимативным тоном заключил Вольфганг и укусил Сальери за мочку уха. — Эй-эй-эй, — предугадывая, к чему все это идет, запротестовал он. — Тут в доме твои родственники, если ты не забыл. — Они ничего не услышат даже если мы тут потолок сверлить будем. В темных глазах отразился глубокий скептицизм. — В этом я сомневаюсь. — Душнила, — обиженно фыркнул Моцарт, покрывая короткими поцелуями шею. Антонио вздохнул очень громко. Казалось, что даже этот звук был прекрасно слышен по всему дому. — Cazzo, Вольфганг, я сгорю со стыда если увижу их, — протестно заявил он, отодвигая от себя чужое лицо. — А то они думают, что ты как господь бог не трахаешься и раз в две тысячи лет раздаешь непорочное зачатие? — Не богохульствуй хотя бы в Рождество, — буркнул Сальери и поспешил встать с кровати, пока Амадей снова к нему не присосался. Тот как раз проклинал его железную волю. — Я пойду с Марко гулять. Моцарт насупился и гордо тряхнул волосами. — Все мы будем гореть в Аду, только я за богохульство, а вы, суки, за уныние! — Все сказал? — Почти! — озорно улыбнулся Амадей, перекатившись на живот и заболтав в воздухе ногами. — Обещай, что когда они уедут, мы целый день не будем вылезать из постели. Как бы он не надеялся увидеть хоть какие-то изменения в каменном лице Антонио, их там не наблюдалось. Ко всему привыкаешь. Даже к странноватым дешевым подкатам Моцарта. — Посмотрим. — Это значит да? Антонио только пожал плечами и вышел из спальни, на ходу натягивая водолазку и собирая растрепанные волосы в пучок. Как справедливо заметила Наннерль, ему невозможно отказать.

***

Сегодня было морозно. Антонио уже подумал, что надо было слушать разум и покупать тот дебильный пуховик, чтобы сейчас не стоят и не мерзнуть в черном пальто. Кажется, только Марко не было холодно. Он носился по заснеженному полю рядом с домом, раз за разом подхватывая истерзанный зеленый мячик и принося его хозяину, чтобы повторять действие раз за разом. Амадей уже купил ему на Рождество новый — розовый и игольчатый. Хотя навряд ли это спасет его от такого же быстрого уничтожения. — Гуляете? Сальери аж вздрогнул. Да, блять, пока гуляет. Но скоро поедет в больницу с инфарктом. Из-за спины потянуло сигаретным дымом. Антонио сильно поморщился. С тех пор, как Амадей бросил, он уже забыл этот мерзкий табачный запах. — А вы курите? — спросил он без всякого интереса. — Как видите. Леопольд остановился рядом с ним. Он думал о том, что сейчас единственный удачный момент для того, чтобы обо всем поговорить. Антонио думал о том, что он, наверное, специально встал справа, чтобы дым сносило ему в лицо. — У вас какая-то особая причина презирать меня? — спросил он слегка раздраженно за неимением других вопросов. Леопольд медленно выдохнул дым через ноздри. — Да. Есть одна. — Ну и какая? Моцарт стоял и смотрел вдаль. Зимний лес был завораживающим, конечно, но в системе ценностей Сальери это не было достаточно уважительной причиной, чтобы постоянно заставлять его ждать ответа. — Какая? — терпеливо повторил он, сжимая в руках игрушку Марко до побеления костяшек. — Вы успешны. С моей точки зрения, незаслуженно успешны. Вы его затмеваете. Мне не хотелось бы, чтобы мой сын, с его талантом, который, давайте на чистоту, больше вашего, прославился только как приложение к вам. Зеленый мячик улетел метров на пятнадцать. Марко с радостным лаем ринулся за ним, взрывая лапами сугробы. Пришла очередь молчать Сальери. На этот раз из пустой необходимости не сорваться на того, кем по совершенно непонятным ему причинам его Амадей дорожит. Это он-то называет его посредственностью. Сравнивает его с Вольфгангом. Слышал бы это сам Вольфганг, наверняка, первый бы начал скандалить. В конце концов, это он все время создает вокруг эго Сальери вакуум, в котором он не чувствует себя никчемным. По крайней мере, не настолько, как сейчас. В голове произошел такой взрыв, что после него наступило полное опустошение. — Это что, все? — спросил Антонио с такой интонацией, как будто ему вменили в вину то, что он любит оливки. — По-вашему, этого недостаточно? — удивленно переспросил Леопольд. — Вы же сами сказали, что ваш сын талантливее. Что же вы не верите, что он меня переплюнет? Этот вопрос, кажется, действительно на секунду поставил старшего Моцарта в тупик. Впрочем, сейчас Антонио уже не торопил его, а наоборот хотел, чтобы он как следует подумал над ответом. — А вы верите? — Я — да, — холодно отрезал Сальери, и посмотрел на мужчину из-под бровей. Как бы ни было больно, в его понимании вещей, это единственная истина. И единственная справедливость. Кажется, даже амадеев папаша впечатлен. Хотя теперь разочарован Антонио. — Эй, Марко! Пойдем. Он забрал у него из зубов мяч и к невероятному сожалению пса побрел к дому молча, не обращая на него никакого внимания. — Антонио! — Сальери вздрогнул сразу, но не сразу поверил, что обращаются к нему. — Я надеюсь, вы понимаете, что у вас нет поводов считать мою семью своей. Я вам не папа, моя дочь вам не сестра, — как бы больно не резали по сердцу эти слова, Антонио едва сдерживал победную улыбку. Потому что знал, к чему они ведут. — Но я не имею никакого желания разочаровывать Вольфганга в это Рождество. В ответ ему Антонио слегка кивнул, будто приняв невербальное согласие как должное, и, продолжив свой путь к дому, только бросил через плечо: — Я тоже.

***

До Рождества оставались считанные часы. Амадей ушел спать, как обычно, чтобы подольше посидеть в Рождественскую ночь. Возможно, он даже выторгует открыть какой-то подарок до утра. Во всем доме было образцово спокойно и умиротворенно. Спокойно не было только Сальери. Он сидел на заснеженном крыльце, гонял уже третью чашку кофе, и все думал об утреннем разговоре. Он еще не сказал Вольфгангу, что его отец — пусть и скрепя сердце — дал зеленый свет. Навязчивые мысли заставляли раз за разом повторять себе: «подумай». Подумай, готов ли ты? Подумай, точно ли он? Подумай наконец, сможешь ли ты смириться с тем, что ты никогда не будешь для него единственным важным человеком? А вот он, скорее всего, всегда будет одним у тебя. Ведь у него есть семья. У тебя — нет. «Почему я его презираю?» — думал он, воспроизводя в памяти отчего-то такие неприятные черты лица старшего Моцарта. — «Какая у меня причина? Разве те травмы, что он нанес Амадею — это оправдание? Может, я так презираю его за то, что мою первую работу он разгромил?.. Но ведь это уже давно забыто, проработано с психологом, отрефлексировано по сто раз. Он переступил через наши разногласия и через свою гордость, стало быть, не такой он ужасный. А я не могу. Не могу сделать то же самое». Раз за разом прокручивая в голове их разговор, нужный эпизод будто где-то проскакивал, но никак не хотел оформляться в мысль. И все же… «У вас нет права считать мою семью своей». Разве было бы так больно, если бы его слова не были справедливы? Он ничем не доказал свое право принадлежать этой семье. Оно ему и не особо нужно. «Я вам не папа». — Конечно, нет, — прошептал Антонио, допивая уже сто раз остывший кофе. — Я бы сам никогда так его не назвал. Он не то чтобы такой плохой отец… Не такой плохой, как, возможно, был его. Впрочем, своего Антонио никогда так не боготворил, как это делает Вольфганг. Стало быть, у него есть на то причины. По крайней мере, для своей семьи он не был пустым местом. Наверняка даже, когда его сажали под домашний арест, это делали для того, чтобы его защитить. А не для того, чтобы не путался под ногами. И сладкое запрещали есть потому что боялись, что будет аллергия, а не потому что было жалко денег. Даже, может, не только отец, но и сестра слишком его опекала. И, хоть это и плохо, это, возможно, лучше, чем сбыть своего ребенка с рук куда угодно, только чтобы не видеть его как можно большую часть дня. — Он не такой плохой отец. Он просто отец. А я отцов терпеть не могу. — Ты чего сидишь на холоде? Чашка с кофе чуть не полетела в засохшую клумбу под крыльцом. — У вас, Моцартов, это семейное — подкрадываться к человеку со спины! — воскликнул он, сжав свитер на сердце. Вольфганг ведь не мог его слышать? — Ну извини, мы просто не привыкли сосуществовать с такими невротиками, — прыснул Амадей и опустился рядом. Антонио бросил на него короткий взгляд. Судя по его выражению лица, он и правда ничего не успел услышать. — Тонио, ну что ты здесь сидишь один? Мы уже стол начали накрывать, и утку пора доставать из духовки. А ты тут… прохлаждаешься во всех смыслах. — Да нет, мне не холодно, — меланхолично отозвался Антонио. На самом деле, было очень холодно. Но идти в дом не хотелось настолько, что он был бы не против тут окоченеть. — Почему ты такой грустный? Это из-за… из-за моего отца? Он что-то тебе сказал? — Он утром разрешил нам жениться. Он не то чтобы согласен. Он не против. — Ну это он мне уже рассказал, — усмехнулся Амадей, обнимая Сальери за шею и пытаясь намотать ему на волосы мишуру со своей шеи. — И тебе из-за этого грустно? — Нет, — медленно выдохнул Антонио, сильнее прижимая к себе юношу. Он явно и сам так замерз, что начал уже немного дрожать. В таком тонком свитере. С дурацкой глазастой елкой. С пайетками. Он ни за что не согласится поменять его на что-то теплее, так что, видимо, придется возвращаться в дом. Если бы сейчас можно было остановить время и навсегда остаться в этом моменте, Сальери бы это с радостью сделал. Навряд ли во всей жизни когда-то было что-то дороже, чем Моцарт, который его обнимал и пытался запихать под резинку колючую синюю мишуру. Ни его отец, ни дурные воспоминания, ни комплексы, ни глубокие травмы, которые, в отличие от Амадея, Антонио навряд ли найдет в себе силы залечить — ничего не могло и не должно было встать между ними. — Део, ты знаешь, на прошлое Рождество я загадал никогда с тобой не расставаться, — тихо проговорил он, целуя холодную румяную щеку. — Это наверное глупо? — Не думаю. Я на прошлое Рождество загадал выпустить альбом. Который уже пять лет не могу закончить. Вот это было глупо. Сальери прыснул, уже чувствуя, как Моцарт сам начинает трястись от смеха. Или это он все-таки не от смеха? Черт, надо уходить, слишком холодно, чтобы здесь так сидеть. — Вольфганг, давай вставай. Замерзнешь и заболеешь. — Да нет, — возразил Моцарт, ткнувшись в чужую шею ледяным носом. — С тобой мне вполне тепло.