Благодать

Вероника так устала просыпаться утром под скребущий по ушам будильник и с холодными ногами в одинокой постели. Одеяло не лечит её остывшую душу. Она поднимается смиренно и быстро, не нежась под ним лишние пять минут, и следует в ванную, где перед зеркалом дёргает едва начавший пробиваться в русой копне седой волосок. Плюс один каждый месяц. На завтрак — рутинный бутерброд с кусочком полежалой сырокопчёной колбасы и заветревшегося сыра. Словно не здесь, Вероника смотрит на зябкую синеющую улицу, вяло хлебая похожий на слабо сладкую пустую воду чай. Она не хочет выходить туда, в серые зимние будни унылого города из уюта своей маленькой, странно любимой квартиры. Но надо. Потому что надо на что-то существовать, хотя бы кормить себя необходимо. Так ли необходимо?.. Недоеденная краюшка хлеба остаётся на тарелке. Кажется, ей нужно всё меньше и меньше. Механически одевшись в совсем немодное по словам единственной подружки Нэлли шерстяное пальто, Вероника быстро выходит прочь, захлопывая дверь скромной однушки и тщательно запирая своё сокровище на все замки. Эта замызганная квартирка досталась ей после смерти бабушки, очень быстро почившей по какой-то не самой внятной причине. Вскрытие показало, что в семьдесят лет её тело было изношено как у столетней старухи, и врачи диву давались, как женщина вообще жила в таком состоянии, не жалуясь на здоровье и тихо угасая тут, в полном одиночестве, никого к себе не пуская. Несмотря на упадническое состояние и грустное прошлое этого места, Вероника его любила. Эта любовь была сильнее, чем простая привязанность к дому или наслаждение ностальгией по проведённому здесь с бабушкой детству. С каждым прожитым днём её неприметной жизни нежелание покидать эти манящие стены, обклеенные старыми, потемневшими от пыли советскими обоями, только росло. Потому она ненавидела каждое утро, когда ей приходилось идти в душный офис и расставаться с умиротворяющим трансом, в который погружала маленькая квартира. Её место силы, ставшее её главной слабостью, из которого она выбегала как можно быстрее и, закусывая тонкие губы, летела вон, чтобы преодолеть всё усиливающееся притяжение и сократить мучительный разрыв до вечера. Долгое прощание — лишние слёзы. На работе всё чаще шептались: — Синий чулок... — Такая молодая, а уже затворница. — Вот девчонка, что ж творит со своей жизнью? Веронику поначалу задевали эти скрытные шепотки, преследующие её по пятам, но постепенно стали белым шумом. Что они знают? Несчастные, как паутиной опутанные семейными обязанностями и мирскими хлопотами женщины. Испытывали ли они хоть толику того счастья, того благоговения от простого пребывания в определённом месте, как она? Вероника улыбалась этим мыслям, ковыряя за обедом в столовой безвкусную творожную запеканку. У неё совсем нет аппетита. «Как Ника-то поплохела... не узнать стало», — послышалось за соседним столиком. Вероника достала из потрёпанной сумочки карманное зеркальце и поднесла к лицу. Отразившиеся в нём сплетницы моментально отвели взгляд, сделав вид, что говорят совсем не о ней. Девушка удовлетворённо перевела взгляд на своё лицо, оценивая подёрнувшие совсем бледную кожу мимические морщинки. Они и впрямь углубились, стали чересчур выраженными, хотя ей недавно исполнилось лишь двадцать пять. Ну и плевать. Её совсем перестала интересовать собственная внешность. Уже как полгода она не наносила ни грамма макияжа, не делала причёсок, бросила ходить на маникюр и не заглядывала в магазины одежды. Это всё пустое, всё ничтожное. Она знает, что истинная радость не в этом. Истинная радость — за обитой потрескавшимся коричневым дерматином дверью под номером сорок четыре. Ника захлопнула зеркальце и поднялась из-за стола, оставив на подносе половину купленного обеда. Ей нужно спешить. Быстрее закончит и сдаст отчёт — быстрее вернётся домой. Вечер воротил ото дня свой нос, никак не желая наступать и отпустить страдалицу домой, но вот, наконец, время перевалило за пять, и Вероника, уже с минуту неподвижно сидящая и считающая каждый шажок секундной стрелки на настенных часах, вспорхнула из-за рабочего стола, коротко попрощавшись с коллегами. Скорее, скорее! Дом на окраине города ждёт, он манит её к себе, как бы далеко она ни уезжала, для него никакие расстояния не помеха. Быстрый шаг Ники переходил в бег. Каблуки со стёршимися набойками разбрызгивали декабрьскую слякоть, заляпывая капроновые колготки, мокрый снег лепил по застывшему в гримасе болезненно-счастливого ожидания лицу. В кармане зазвонил телефон, но она отключила звук. Ей могла звонить только Нэлли. Она наверняка хотела зазвать Веронику посидеть в кафе. Что толку отвлекаться на неё, если она напрочь лишена такта и понимания? Ника пару раз приглашала подругу в гости, а та постоянно приходила в ужас от ветхой однушки и спешила уйти из этого «старческого склепа». Говорила, мол, это место плохо влияет на её энергетику. Стены на неё, видите ли, давят. Предлагала помочь Веронике с ремонтом, но та лишь обиженно отпиралась и ещё больше замыкалась в себе. Пыталась звать всё отстраняющуюся от жизни подругу на прогулки и мероприятия, но та всегда отказывалась, говоря, что в свободное время хочет отдохнуть у себя, и готова лишь пригласить Нэлли на чай. Но это было бесполезно. «Что толку от таких друзей?», — гневливо размышляла Вероника, не замечая, как запыхалась на бегу, как болит в груди от судорожных вдохов ледяного воздуха, но это всё ерунда. Вот впереди уже забрезжил свет замызганного краской и уличной грязью фонаря над входом в подъезд. Подъезд, в который она вбежит, оставив весь негатив тошнотворному внешнему миру. Вновь не дождётся тарахтящего лифта с затхлой кабинкой, взмоет по сколотым ступеням вверх, на шестой этаж, едва не сбив с ног пожилую соседку, ворвётся в кромешную тьму предбанника — лампочки там не вкручивают уже давно, они постоянно взрываются, а электрики лишь разводят руками — трясущимися пальцами нащупает нужный ключ и распахнёт дверь в свою родную тёплую нирвану, с порога упав на колени и прижимаясь грудью к ободранной стене. Эти царапины оставила кошка, которую Нэлли пыталась подселить к подруге-одиночке полгода назад, но та как ошпаренная вылетела вон при первой возможности. Сладкая истома окутает её исхудалое тело. Она не включит тусклую люстру, пройдёт в тихую комнату, ласково ведя пальцами по стене, а под оставленным на них теплом её иссякающей жизни проступят причудливые полупрозрачные буквы, сложатся в незнакомые ей слова и растворятся в считанные мгновения. Квартира давно говорит с ней, но Вероника не понимает её языка, лишь знает — это место не пожелает плохого. ― Благодать… Она плюхнется на рассохшуюся кровать, потирая осоловевшие глаза, и вновь укроется тяжёлым свалявшимся одеялом, забываясь в очередном эйфорическом сне, таком, который может подарить ей лишь собственная квартира. Вероника заснёт крепко и мирно, в надежде, что теперь никогда её не покинет.