Танцевать

      Цветы узнают о существовании Изуми гораздо раньше него самого.       Масуми впервые чувствует их в груди в четырнадцать лет — хрупкие узлы бутонов под рёбрами, притаившиеся между лёгких. Словно второе сердце. Пока что это ничуть не больно — скорее, любопытно. Кого они могут ждать?       Первые дни Масуми часто оглядывается по сторонам — но никого не видит. Всё те же стайки одноклассниц, восторженных и неразличимо-одинаковых поклонниц. Он долго ищет, пытается разглядеть среди них и за ними ту самую, единственную, волшебную. Взгляд скользит по лицам — и соскальзывает; цепляется — но зацепиться не за кого.       Бесплодные поиски изо дня в день изматывают и тяжело давят на сердце. Постепенно Масуми сдаётся. Цветы — нет. Они продолжают тихо дремать в груди в ожидании. И трепещут время от времени, напоминая о себе. Месяц проходит за месяцем, а цветы и не думают увянуть. Наоборот: бутонов в груди постепенно становится больше. Масуми с нетерпением и с затаённым страхом думает о том дне, когда они начнут распускаться.       Этот день наступает спустя два года.       Когда Масуми впервые видит Изуми на улице, она сразу же приковывает к себе взгляд. Улыбчивая и очень живая, она как будто выламывается из окружающей её реальности. Ярко горит на фоне серых будней и расцвечивает унылую реальность вокруг себя. Масуми не может оторвать от неё глаз, словно заворожённый. В те мгновения его только радует, что и цветы в груди отзываются на появление Изуми, взволнованно сжимаясь вокруг сердца, впиваясь в него до боли.       Когда Изуми подходит к нему с приглашением, Масуми готов следовать за ней не только на театральные подмостки, а куда угодно, хоть бы и на край света. Лишь бы только она продолжала быть рядом, улыбаться и звать за собой. Её улыбка — с очень нежным изгибом губ, вся насквозь ласковая, и согревает куда верней пока ещё чахлого весеннего солнца.       — Поможешь нам? — спрашивает Изуми, и Масуми спешит кивнуть, не дослушав даже, на что он соглашается.       Участие в уличном выступлении даётся ему легче, чем он себе представлял. Второй паренёк, тоже помогающий Изуми — он назвался Сакуей, настаивает на том, что учится в одной школе с Масуми, только на класс старше, и при желании его действительно можно было бы вспомнить, но желания нет, — играет деревянно и не всегда справляется с дрожащим голосом, зато энтузаиазма в свою игру вваливает столько, что хватило бы на троих. Его никак не обвинить в отсутствии старания, на поданные им реплики легко реагировать. Было бы ещё легче, не играй он так паршиво — но и этого хватает, чтобы Масуми втянулся в обмен отыгрышами. Оглядываясь на Изуми, он всё чаще видит на её лице одобрение, всё меньше рвётся спрашивать, как ей пришлась по душе эта реплика, и вот эта, и следующая за ней.       Это похоже на протягивающуюся между ними связь. Да, пока зыбкую, хрупкую, еле чувствующуюся — но Масуми уверен, что это только начало. Что она непременно станет сильнее.       Вот только сильнее становятся в основном цветы.       Их крохотная поначалу труппа быстро разрастается до пяти человек. Это уже много, но, считает Масуми, не настолько, чтобы опускать руки и не продолжать борьбу за сердце дамы. Будь его воля, конечно, он всех бы выгнал и на пушечный выстрел бы к театру не подпускал. Но Изуми явно рассчитывает не на моноспектакли, труппа из пяти человек привлекает её куда больше, и Масуми остаётся только смириться с этим. Но при этом он по-прежнему не намерен никому уступать ни дюйма земли и ни толики благосклонности Изуми. Даже настойчиво захаживающему в театр проклятому якудзе, вопреки тому, какие жёсткие и холодные у него глаза — он одним взглядом зарежет и не поморщится.       Цветы разрастаются у Масуми в груди и болезненно пульсируют.       Впервые они начинают заметно мешать, когда в роль Масуми вплетается боевая сцена. Она скорее хореографично-танцевальная, чем действительно боевая, особенно сложных движений нет, да и Сакуя, их сценический Ромео, неповоротлив как бревно. Всё это в совокупности должно быть просто — но цветы заполняют лёгкие, перекрывая дыхание. Масуми старается ничем не выдать, что ему тяжело; впрочем, на фоне Сакуи это легко скрывать, у Сакуи и вовсе шпага валится из рук.       — Простите, — снова и снова шепчет он и опускает глаза, когда ему говорят, что нужно крепче держать эфес и энергичнее делать выпады. А потом его шпага опять будто вязнет в киселе, не дотянувшись до плеча Масуми. И опять, и опять, и ничего не меняется из репетиции в репетицию.       Сама по себе криворукость Сакуи не трогает Масуми: это не его проблема. Но Изуми печалит то, как не получается боевая сцена. И это заставляет встрепенуться: сперва цветы в груди, потом и самого Масуми.       И в один из дней, переборов ежеутреннее желание умереть, но не отрывать голову от подушки, Масуми является под дверь комнаты Сакуи с двумя сценическими шпагами на плече.       — Идём, — требует он, едва заспанный Сакуя появляется на пороге. — Будем тренироваться.       Сакуя моргает поочерёдно то одним, то другим глазом и плохо понимает, чего Масуми от него хочет.       — Сейчас?       — Сию минуту, — настаивает Масуми; цветы впиваются ему в рёбра изнутри. — Одевайся.       — О нет, — бормочет откуда-то из глубины комнаты Цитрон. И, судя по звукам, ворочается под одеялом. — Масуми похищает Сакую. Какой ужас. Какие страсти.       Для похищаемого Сакуя ведёт себя слишком покладисто. Как только он до конца соображает, что он него требуется, то бодро одевается и спускается вместе с Масуми в тренировочный зал.       Поначалу дело не идёт вообще. Проблема всё та же: Сакуя вязнет в собственных движениях, и сцена топчется на месте.       — Нельзя наносить удар так долго, — предъявляет Масуми, когда шпага Сакуи в очередной раз заходит на черепашью дугу. — За километр видно, что постановка. Зритель тебя засмеёт за фальшь.       Сакуя вместо ответа неуютно втягивает голову в плечи.       — Но тогда я могу тебя ударить, — говорит он после долгой паузы. — Вдруг ты не успеешь отбить?       — Успею, — твёрдо говорит Масуми. Видит, что Сакуя только потерянно хлопает глазами, и нехотя разжёвывает: — Потому что заранее буду знать, куда ты ударишь. Только не импровизируй слишком сильно. Отнесись к этому как к танцу, если хочешь. Пока я знаю, какой шаг сделать в ответ на твой шаг — всё в порядке.       — А вдруг?.. — всё продолжает сомневаться Сакуя. Масуми только качает головой — он уже не видит смысла продолжать рассыпаться в цветистых убеждениях. Нужно просто один раз заставить себя сделать всё от начала до конца в нормальном темпе, убедиться, что никто никому не ломает нос, и на том успокоиться. И перестать уже наконец этих палок бояться.       Совсем же простая формула, но идти к ней почему-то приходится очень долго, троекратным повторением — только на третий день утренних тренировок у Сакуи получается уверовать в то, что Масуми помнит все нужные движение и не ошибётся в них, и начать наращивать темп. И тут, преодолев первую проблему, юноши утыкаются во вторую. Сакуя не в форме. Он быстро начинает пыхтеть и задыхаться, едва дотягивает боевую сцену до конца, а после неё не может нормально перейти к репликам, потому что дышит через раз. Масуми тоже этот поединок даётся не как лёгкая прогулка — но у него хорошо получается это скрывать. А впоследствии, в чём Масуми убеждён, получится и вовсе этих трудностей не замечать.Нужно только научиться дышать сквозь разрастающиеся в лёгких лепестки. В целом, у него уже неплохо получается.       — Будем продолжать тренироваться, — подытоживает Масуми. И подчёркивает напоследок: — Нам нужна эта боевая сцена. Не справимся с ней — потеряем всю развязку.       Сакуя сидит на полу, пытаясь отдышаться. Но с готовностью вскидывается, кивает и широко улыбается: — Конечно, будем! Обязательно! Спасибо тебе. Спасибо, что возишься со мной. Помогаешь мне. Я справлюсь, вот увидишь!       И он действительно справляется — но после репетиций на него жалко смотреть. Лицо у Сакуи становится даже не зелёным, а пепельно-серым. Его хватает на то, чтобы сыграть пьесу от начала до конца, но после этого он долго сидит неподвижно, закрыв глаза, и тяжело, с присвистом дышит. Его грудь ходит ходуном, как разваливающееся здание.       Масуми недалёк от того, чтобы падать рядом. Цветы пожирают его изнутри, с ними день ото дня тяжелее справляться. Улыбка Изуми же изо дня в день всё так же ровно нежна, вне зависимости от того, к кому она обращена. Масуми для неё никак не выделяется среди остальных актёров труппы. И признания в любви её не трогают, не отзываются в ней ответным признанием.       А Масуми после каждого признания отхаркивает тёмно-синие лепестки: цветам становится тесно в груди.       Он всё ещё продолжает с максимальной отдачей вкладываться в репетиции — но сам уже чувствует, что это начинает отдавать отчаянием, как будто последняя попытка старанием всё же привлечь к себе внимание. Это настроение, похоже, начинает передаваться Сакуе, и он опять разваливается на сцене поединка. Как будто без этого у него мало проблем.       — Дерёшься как девчонка, — раздражённо шипит Масуми в один из дней: спектакль почти за поворотом, а они в кусках, ну как так можно.       Сакуя вытирает вспотевший лоб и виновато улыбается: на нижней губе у него видна тонкая кроваво-розовая полоска.       — Я думал, мы договорились на том, что это танец.       — Значит, танцуешь как девчонка, — ничуть не смущается Масуми. И, предвосхищая вопрос Сакуи, напирает: — Да, это плохо. Ты должен вести, а не вестись. Танцевать как кавалер, если уж на то пошло. А ты что вытворяешь?       Сакуя закрывает лицо рукавом. Его сворачивает в приступе надсадного кашля, таком долгом, что Масуми едва не сгибается пополам следом за ним — цветы отзываются в лёгких острым, мучительным спазмом.       — Я понял тебя, — бормочет Сакуя, отнимая наконец рукав от лица. И на его губах снова загорается тусклая улыбка: — Да, я понял, в чём ошибка. Я исправлюсь. Не переживай.       У них слишком мало времени, чтобы верить на слово. Масуми так и заявляет: — Будешь исправляться прямо сегодня. Останемся на дополнительную тренировку. — Ему кажется, что он улавливает одобрительный блеск в глазах Изуми, но это вызывает не столько радость, сколько боль. Сколько уже этого одобрения было, а его сердце только всё глубже увязло в цветах. Он же изо дня в день понемногу умирает, умирает у Изуми на глазах, а она этого даже не видит.       Мысль заседает в сердце раскалённой иглой — и очень быстро подтачивает силы. Стоит мысленно сдаться, и Масуми прогорает за считанные часы. На вечерней тренировке уже его скручивает кашлем, сотрясающим грудь и всё тело, раздирающим горло. Рядом суетится Сакуя, уговаривает: — Нет-нет, Масуми, не смей! Всё хорошо будет, слышишь? Мы всё исправим, — и под его уговоры Масуми, задыхаясь и давясь, выплёвывает на пол сгусток цветков.       Фиалки.       Сакуя продолжает сыпать нежными уговорами, усаживает Масуми на стул у стены и сам становится рядом на колени. У него очень бледное лицо — и почему-то Масуми отчётливо видит его губы, тонкие от решимости.       — Разреши мне спасти тебя. Доверься мне, — лихорадочно шепчет Сакуя, и хватает за плечи так, словно и впрямь может удержать. Масуми смотрит, едва понимая, к чему клонит Сакуя, — но кивает.       — Я люблю тебя, — очень-очень решительно говорит Сакуя. Наклоняется вперёд и целует Масуми бескровным ртом.       В первые мгновения цветы содрогаются так, что, кажется, этим поцелуем грудь вот-вот разорвёт изнутри. Потом ослепительная вспышка боли стихает, постепенно гаснет, пока от неё не остаётся лишь смутное эхо. Вечером Масуми, заперевшись в ванной комнате, горстями отхаркивает тёмно-синие фиалки и впервые за долгое время чувствует, что может свободно дышать. Ещё позже тем же вечером — он колотится в дверь комнаты Сакуи. Произошедшему есть только одно объяснение, и эта догадка жжёт Масуми так нестерпимо, что откладывать разговор до завтра он просто не в силах.       Два года назад он даже не догадывался о существовании Изуми. Бутоны фиалок не могли завязаться в груди из-за неё.       Сакуя такой бледный, что выглядит полупрозрачным; его с лёгкостью можно спрятать за Цитрона. Масуми такой расклад не устраивает, поэтому первым делом он выставляет вяло сопротивляющегося Цитрона за дверь. И только потом заявляет: — Надо поговорить. Насчёт сегодняшнего.       Его тревожит то, как Сакуя прячет глаза.       — Не думай, что ты мне что-то должен, — частит Сакуя, и чем дольше Масуми его слушает, тем сильнее это похоже на лихорадочный бред. — Просто нам повезло. Повезло, что я вот такой есть, что из-за этого образовалась лазейка в правилах. Моё признание ведь спасло тебя? Хорошо. Это хорошо, что оно помогло. Я знаю, в любой другой ситуации ты бы слушать его не захотел. В другой ситуации я бы и сам его не сказал, я же вижу, как ты смотришь на Изуми. Но сейчас оно пришлось так кстати! Ты не переживай за меня. Я ещё поживу. Спектакль мы точно сыграть сможем. А там… не знаю, неважно…       — Важно, — перебивает Масуми. Сакуя произносит немыслимый бред, и хочется встряхнуть его, чтобы в его голове, совсем не глупой голове мозги встали на место и начали правильно соединять одно с другим. Но Сакуя выглядит так, словно встряхни его — и у него лопнет грудная клетка, и сквозь кожу и кости потоком хлынут цветочные лепестки. Поэтому Масуми ограничивается тем, что крепко берёт его за плечи. — Теперь ты меня слушай. Нет никакой лазейки в правилах, понял? Цветы могли послушать тебя только в одном случае. Если они с самого начала ждали тебя.       Сакуя таращится на него широко раскрытыми глазами.       — Но ты же всё это время смотрел только на Изуми! — говорит он жалобно и тонко. На нижней губе у него снова виднеется кроваво-розовая полоска — Масуми стирает её большим пальцем.       — Смотрел, — признаёт он. — Как рыба на блесну. Но и на тебя, если подумать, смотрел не меньше. Сколько я с тобой на репетициях возился, а? Нет, в глаза смотри. Я знаю, если я сейчас скажу, что тоже тебя люблю — это будет фальшиво и ничем не поможет. Но дай мне время. Просто дай мне свыкнуться с мыслью, что все два года это на самом деле был ты. Я смогу сказать правильно. Ты только не умирай, слышишь? Не смей.       Сакуя утыкается лбом ему в плечо. Масуми обнимает его и чувствует, как он удушливо содрогается. Конечно, у него полная грудь лепестков, как же иначе. Как можно было самому, зная симптомы, столько времени смотреть и не видеть?       — Я никуда-никуда не денусь, — обещает Сакуя. — Я продолжу ждать.