Язва

А вы слышали о правящей династии в соседнем королевстве? Говорят, что они правят больше тысячи лет не просто так! Ходят слухи, что все достижения — плод волшебства, древнего, как само королевство. Знаю, что все звучит как глупая сказка, но взглянешь на короля и королеву — начинаешь невольно верить во все рассказы. Волосы длинные, белые, словно тончайшие нити белого золота, руки изящные, с длинными аккуратными пальцами. Увидишь их лицо — никогда не забудешь. Их кожа белая, тонкая, словно рисовая бумага, а губы как лепестки дамасской розы. Но примечательнее всего, конечно же, глаза. Они настолько же красивы, насколько страшны: в них отражается все королевство, все помыслы подданных и других людей, они кристально чисты, словно самое дорогое возвальдское зеркало. Но взглянув в них, ты не сможешь узнать, что же всё-таки скрывается за этими пронзительными глазами цвета первого снега. Радужка их почти не отличается по цвету от основной части глаз, но едва сияет, как молодой топаз в тени серебряных мантий.

***

Когда отец Хёнджина умер, на их небольшую семью — Хёнджин, мать, тётушка, две младших сестрёнки и пятилетний братишка — непомерной тяжестью упали долги. Глупый-глупый отец за последние месяцы своей жизни лишился работы, проигрался в карты всем ростовщикам и разбойникам города и умер в подворотне от сердечного приступа. Допился. Дом Хванов был большой, ухоженный, пусть и старый, а женщины смогли открыть маленькую лавочку, где продавали сладкие рисовые пирожки и готовили скромные обеды. Но всё это оказалось под угрозой, как и неприкосновенность Джии и Минхи, когда те, с кем играл их отец, пришли стребовать долг. Им дали ровно месяц, чтобы найти деньги, но вариантов было немного: продать дом и продать себя. Фигурально выражаясь. Почти. Дом продавать Хёнджин не хотел и никогда бы на это не пошел, поэтому на следующий же день комната Хёнджина опустела — его немногочисленные вещи пропали, как и он сам. Мать посокрушалась два дня и продолжила искать возможности подзаработать — ходила помогать на сбор урожая, ткала до того, пока глаза не начинали болеть от тусклого света от дрожащей свечи, и открыла тайник с серебром из приданого. Она почти продала его в тот день, когда прошла ровно неделя после исчезновения её старшего сына, но увидела в отражении своё бледное лицо и испугалась. Ушла домой ни с чем, но с сохранённой семейной реликвией. А еще через неделю в дом семьи Хванов пришло письмо, помеченное серебряной печатью правящей династии. Хван Хёнджин был принят в элитный отряд, единственной миссией которого было защищать членов императорской семьи. Что означало: все долги семьи погашались из казны; семье даровалась неприкосновенность и защита от самой династии; Хёнджин больше не вернётся домой. Мать заплакала от облегчения и от страха за своего смелого старшего мальчика. Для начала: в этот королевский отряд брали далеко не всех. Случалось так, что ребенка начинали готовить к испытанию с самого рождения. Те дети играли в го с утра до ночи с самыми образованными людьми империи, всю ночь упражнялись в боевых искусствах, а на рассвете засыпали на несколько часов, чтобы скоро снова проснуться и пуститься во все тяжкие на учебном поле. Кандидат должен был быть умён, сообразителен и физически крайне вынослив и силён. Этого набора с лихвой бы хватило, чтобы пройти испытание в обычную королевскую стражу, но в Тот отряд попадали лишь двое из десяти тысяч. Служить в королевском отряде означало почёт и благодарность от самой империи, но Тот отряд все ненавидели лютой ненавистью. Чёрный, в который они облачались с макушки до пят, не просто так означал смерть. Стоило вернуться живым с невыполненного задания, как ад открывал ворота на земле. Семьи лишались привилегий, дома разорялись, а сам счастливчик лишался головы где-то в темницах под старыми стенами, окружающими дворец, а что ждало его после смерти уже никого не касалось. Могил не находили, как и никаких следов. Через несколько дней уже никто не помнил, что с задания кто-то вернулся. Неудивительно, что мать Хёнджина думала о сыне с гордостью, но и с тяжестью на сердце. Испарился, никому не сказав, как же он там, в этом отряде? Хёнджин, впрочем, не жаловался. Всё ещё не понимая, как обошел почти десяток тысяч в отборе (ему, казалось, благоволила удача или его настиг злой рок), он просто надел на себя приятную на ощупь форму и двинулся на тренировочное поле. Первый день все смотрели на него едва ли не с ненавистью, — конечно, он-то не тренировался в горах зимой и не переплывал бурные реки в расщелинах, лишь бы пройти очередной отсев, — но потом смирились и закусили губы, ведь за дисциплинарные нарушения наказания были теперь страшнее пятичасовых медитаций на иголках. Да и ненависти в Тех отрядах не было места — в десятке каждый должен был сражаться так, словно завтра не наступит, и спасать своих товарищей — не вернулся один, значит, все остальные рисковали стать удобрением для славы их платиновой империи. Что нравилось всем в отряде, так это еда. Несмотря на то, что столы не ломились от количества тарелок и изысканных ингредиентов, даже самая обычная каша тут отличалась. Хёнджин заметил, что раны на нём стали заживать быстрее, а потом и тренироваться стало легче. Так действовала аура дворца, и единственными, кто тренировался на его территории, были Те. Быть окружённым золотом и нефритом было странно, но даже к роскоши можно быстро привыкнуть, особенно если смотреть на неё времени не было совсем. Те сновали тенями по территории дворца, впрочем, не заходя во внутренние комнаты, и каждая веранда была под наблюдением. Только что отобранные по пятам (буквально ступая след в след) таскались за старшими, а из-за золотых дверей доносились только звуки инструментов и чьё-то тихое пение. Хёнджину нравилось слушать, как этот кто-то поёт, и даже на рассвете, измождённый, он редко засыпал, не послушав, как приятная мелодия туманом струится по округе. В его отряде многие уже через неделю перестали восхищаться неизвестным голосом, но Хёнджин каждый раз замирал, как в первый. Сложно было в этой тишине, и сложно было не говорить о мелочах, как он привык с сестрёнками и мамой, поэтому Хёнджин прослыл не только любителем музыки, но и болтушкой через несколько недель, и тут же оброс кучей знакомств, хотя некоторые слуги и другие Те сторонились его. Привязываться к ребятам из отрядов было опасно — никогда не знаешь, когда твоему сердцу снесут голову с плеч, а ты и не заметишь. Тем не менее, тишина дворца многих угнетала, и тех, кто хотел бы поговорить, всегда было больше, чем тех, кто недовольно хмурился в сторонке, прикрыв уши одеялом. Так спустя пару месяцев Хёнджин стал в несколько раз сильнее и умнее, в пару раз более изворотливее (хотя казалось, куда бы) и в тысячу раз популярнее. До этого говорить ему особенно было не с кем, их семью многие сторонились из-за дурня-отца, а теперь он дал себе волю. Оказалось, Хёнджин был хорошим слушателем и рассказчиком, и внезапно в его отряде — отряде, который обозначался привычной «миым» на вороте — не осталось тех, кто питал бы к нему неприязнь. Остался только один угрюмыш, который часто сидел с закрытыми глазами, так же слушая отдалённое пение, которое теперь едва было слышно из-за разговоров в комнате, куда по вечерам приходили поболтать почти все, даже слуги, которые и с веранд-то редко на траву ступали. Притяжение Хёнджина не работало только на одном человеке — его соседе. Когда через месяц их разделили по два человека на комнату, Хёнджину попался самый неразговорчивый человек во всем, пожалуй, мире. Вместо приветствия — едва заметный кивок, вместо прощания — глаза в глаза и лёгкий поклон. Поклон из членов отряда искоренили — по статусу им можно было поклоняться только императорской семье — и теперь даже эти обычные две вещи стали сложными. Феликс будто бы просто не слышал ничего, кроме команд на тренировках, а когда сломал палец даже звука не проронил — командир им гордился, остальные в отряде недоумевали и со временем стали испытывать холодное уважение, прекратив добиваться от него хоть какой-нибудь реакции. Феликс вроде бы не раздражался на появившийся гам, и его лицо так же не выражало никаких эмоций, словно было выткано на белом полотне с вкраплениями веснушек. Единственный раз, когда Хёнджин заметил, что Феликс умеет шевелить мускулами лица, чтобы выразить реакцию на события, был на тренировке, когда Хёнджин подлетел от особенно сильного удара тренера, да так, что повис на трёхметровой деревянной преграде, которую они должны были перелезать на раз-два. В момент, когда траектория его полёта достигла высшей точки, Хёнджин поймал взгляд Феликса, и, может, от боли, ему померещилось, что чужие брови слегка нахмурились, выдавая обеспокоенность смотрящего. Впрочем, правда ли это случилось, Хёнджину узнать не довелось — с ограды его быстро спустили ещё одним сильным ударом, и по сторонам разглядывать стало особенно некогда. Вечером, когда его грудную клетку обмотали тугими бинтами и разрешили пойти в комнату на полчаса раньше остальных, делая размеренные вдохи на своей кровати, Хёнджин так и уснул в одежде, прислонившись к стене, а на рассвете проснулся под тёплым одеялом. Кровать Феликса была уже заправлена, а на столе у изголовья кроватей обнаружился стакан с водой и лекарством. Одежда была аккуратно повешена на спинку кровати, чтобы не помялась, и снимая с себя ставшие ненужными за ночь бинты, Хёнджин снял для себя статус угрюмыша со своего, как оказалось, заботливого соседа. В том, что это был он, не было никаких сомнений. Так началась их молчаливая дружба. Со временем гам разговоров по вечерам утих, ведь тренировок становилось меньше, — приближалась их первая миссия, и им дали краткую передышку, — и все успевали наговориться до того, как расходились по комнатам. Хёнджин, входя, улыбался что-то читающему Феликсу, получал спокойный взгляд в ответ и мирно ложился спать. Первым словом, которое послужило началом диалогов между ними, стало «поцелуй». За два дня до миссии, когда Хёнджин стягивал с себя одежду, думая, как же он, должно быть, похорошел за месяцы тренировок при дворце, ведь до этого он был всем известным обхудышем, а теперь стал жилистым и подтянутым, внезапно он ощутил на своих лопатках чужой взгляд. Феликс никогда не смотрел на Хёнджина так пристально, что ощущалось напряжение, и когда Хёнджин обернулся, чтобы спросить, в чём же дело, он напоролся на совершенно ошарашенное выражение лица. — Поцелуй, — в глазах Феликса было такое недоумение, словно вместо одного полуодетого Хёнджина в комнате появилось сразу пятьдесят раздетых, и сам Хёнджин испытал жутко непонятное ощущение. Он что, просил поцеловать его? С какой бы стати? Когда мозги встали на место, — когда Феликс перевёл взгляд со своего глуповатого соседа обратно к окну, — Хёнджин посмотрел в окно и сразу же понял, что имел в виду Феликс. Одного из их отряда целовала служанка, и Хёнджин улыбнулся. Он отвык видеть нежность здесь, а между теми двумя её можно было черпать ложкой — так умиротворённо они выглядели. Дома отец и мать, а мать любила своего непутевого мужа до самой его кончины, иногда тоже целовали друг друга, думая, что все заняты самими собой, и маленький Хёнджин мечтал, как у него будет так же. Чтобы за руки держаться, чтобы в глазах — осколки звёзд, когда на пару свою смотришь, чтобы мягко и сладко, иногда украдкой. Единственное, что омрачало эту картину — чёрный цвет формы юноши, который отправлялся в леса вокруг дворца на свой первый полуночный патруль. Влюбляться в тех, кто принадлежал империи, было глупостью, непозволительной роскошью. Лишь бы те двое оставались счастливы так долго, как получится. Феликс в первый раз показался Хёнджину молодым парнем, без всей этой угрюмо-отстранённой обёртки. — Ага, он ей с самого первого дня нравился, — сказал Хёнджин. Феликс коснулся рукой стекла, со странной тоской посмотрел ещё раз на пару, а потом обернулся к Хёнджину. — В первый раз вижу, — это он почти прошептал, будто кошка, возвращающаяся домой. Хёнджин, который вернулся было к своему занятию, застрял от такого заявления в своей жилетке, и Феликсу даже пришлось немного помочь, чтобы Джин-и выбрался из плена ткани. — Серьёзно? — казалось бы, кого не целовали родители на ночь, кто бы не видел, как солдаты в городе идут в квартал с красными фонарями, но Феликс не выглядел как кто-то, кто стал бы врать. — Где же ты рос, раз никогда не видел, как двое целуются? — Во дворце, — проронилось в ответ, и Феликс снова вернулся к своей книге, бросив напоследок ещё один недоуменный взгляд в окно. «Во дворце? Но ведь во дворце растут только наследники императорской династии», — Хёнджин недоумевал, лёжа в своей кровати и плотно прикрывшись одеялом. Феликс был похож на династию только тем, какой холод от него чувствовался на первых порах, пока Хёнджин его не узнал. У него были тёмные глаза, милые, если честно, веснушки, и тёмные волосы — под определение членов императорской семьи он никак не подходил, и в голове Хёнджина не утихало любопытство. Феликс, вроде бы, тихо спал, так же отвернувшись к стене, но Хёнджин никак не мог перестать думать о его словах. Когда очередной раз, вздохнув, он перевернулся на другой бок, Феликс заговорил: — Меня нашли у стен дворца, когда я был ещё младенцем, и вырастили в одном из отрядов. Что ж, это объясняло всё, кроме, разве что, появившегося вопроса о том, откуда у стен дворца нашёлся младенец, но полученного ответа хватило, чтобы Хёнджин кинул «понятно» в ответ и быстро заснул.