у нас сто десять солнц.

У неё уже и щеки закатные — то ли от бессилия, то ли от злости: поднимающейся волной из грудины, клокочущей, шипастой и давящей в горле, застрявшей. Не дает и слова вставить, только слушай-слушай-слушай всё это дерьмо, выливающееся на голову, пока терпишь снова и снова, круг за кругом, сансара за сансарой и башня с утра становится пророческой. Не зря лишь верит. Зубы скрипят — не у неё ли? Да нет. Абсурд. В глазах мелькает лава. — И что же ты сейчас сделаешь? Думаешь, напугаешь меня? Серьезно? — и голос даже не дрожит. А внутри — сбилась, спряталась, умоляет то ли не трогать, то ли пощадить, то ли убить сразу, что бы не терпела больше никогда. Вот-вот и на пол осядет, коленки-то подкашиваются. Но стоит — гордо, нахально, вызывая на дуэль, в которой знает, что проиграет. И проигрывает. Тяжелая золотая печатка особенно больно проезжается по скуле. И щека пылает больше не от злости. Зато с достоинством. — А чего так слабо? — смеется, подавляя хрупкую дрожь в горле, — Каши мало ел? Может еще разок? Но продолжения ждать не собирается. Еще чего. Тапки в лапки, и бегом — с перцовкой в кармане — по плохо освещённым улицам, на последнюю маршрутку. А там и денег едва наскрести на проезд, и в окно полюбоваться, и нервно расчесать все запястья до красных полос и слезающей кожи. Стучит в висках. Если бы осталась? Если бы заплакала? Если бы еще больше разных ≪если бы≫? Туман вокруг холодит кончики пальцев, что приходится поежиться в тонкой ветровке. Сейчас бы чая. И бутербродов. С колбаской. — Я приду. Скоро, — и сыром. — Ты точно звонишь мне? — хрипит, поперхнувшись дымом сигареты, без всяких лишних приветствий. — Наверное? Я помню твой номер наизусть. С каждый шагом, бруски под ногами падают — куда-то вниз, в пропасть — пока Мона не осознаёт: она сейчас идет по тонкой прослойке воздуха. И под ней чертова пустота. А глупые поступки липнут так, что хочется разорвать ногтями воздушную пленку и прыгнуть. Может так хоть не придется сдавать экзамены и тщательно планировать расходы? Живот урчит — и вот она стоит на брусчатке перед общежитием. Окна стыдливо потухают в некоторых местах и невольно находит одно — нужное — тусклое. Лишь мерно выплывает дым из окна, так, что бы было незаметно. Но вахтёрши на месте нет. У него руки дрожат. И знает — что у неё тоже — не зря в карманах прячет. Или там действительно промозгло? — У меня много вопросов. — У меня тоже. Я первая: у тебя есть пепси? Ныряет под руку, которую Скар успел упереть в дверной косяк, и устремляется вглубь небольшой общажной комнатушки. Она тут была уже — совершенно случайно и с Линой, когда забирали конспекты — поэтому уже не удивлялась ни явственному ремонту, ни порядку, ни наполненной пепельнице не-курящего-Скара. Останавливается лишь у стола, неуклюже разуваясь, стоя на одной ноге — являя свету носки с улыбающимися звёздочками. А после усаживается на широкую кровать, с краю, наблюдая за тем, как недовольный (крайне!) юноша выуживает из небольшого холодильника бутылку колы. — Может и виски? Найдется? Вдруг? Нет? И хлеб. И сыр. И колбаса. Кушать хочется, — молит, пока в глазах неспеша всё плывет. Слышится усталый вздох. И снова шорох. У неё кола с виски в розовой чашечке, уже съеденная горка бутербродов не просто с сыром и колбасой, а еще с зеленью и помидором, ноги скрещены и сотни слов, таившиеся в лёгких месяцами. У Скара — невозможное терпение (Кажется, акция одноразовая), колючий неприятный взгляд темных глаз и тоже виски с колой, но в других пропорциях. Он слушает долго — может даже зря — пару раз усаживаясь ближе-ближе, излишне так, но не преднамеренно — Мона становится тише и тише, роняя сопли-слезы в кружку. Он не то что бы и психолог, да и на жилетку не похож, но каждое выпроваживающее слово застряет в горле комом. Он сидит дальше, вытянув ноги и вслушивается-прислушивается к бормотанию, биению сердца, стуку ногтей по керамике, тлению сигареты — когда она успела усесться своей задницей на его стол, оставив ступни на постели, распахнуть окно и курить — так открыто подставляя под удар его репутацию? Но вместо возмущений, он, ни-капли-не-пьяный, подсаживается ближе и кладет голову Моне на колени, приметив то, как она вздрогнула, прервав свой поток откровений лишь на секунду. Но нет, вот снова продолжает. Не то что бы он внимательно слушал. На шестнадцатой минуте это стало бессмысленно, а сейчас — когда тонкие пальцы осторожно начали поглаживать его волосы, задевая выбритый затылок — и вовсе невозможно. — Хочешь меня? Рывком наверх из-под водной глади, как глоток отравленного воздуха. — Зачем? — поднимает голову, выпутываясь из приласкивающих пальцев, заглядывая в глаза и совсем не понимает вопроса. Она аж теряется. А он так и не понял, как сумбурный рассказ о отце и предательнице перешел в такой вопрос. — Блять. Ну… Чёрт. Скар, иди ты на… Она размахивается, собираясь пнуть того ногой в грудь, но не успевает — ледяные пальцы хватают за щиколотку накрепко, да тянут на себя. И не избежать бы похода к травматологу, если бы не другая рука — всё такая-же холодная — подхватывающая под поясницу, рывком, притягивающая, перекрывая путь назад. Сумбурно. Он тянется ближе, собираясь укусить за нижнюю губу. — Луна, блин, сегодня… — наотмашь, прячась, сбегая, передумала. — Красивая, правда, и звёзды тоже, и твои глупые новые карты, — она замолкает, а он уже целует. И ни капли сопротивлений. Передумала еще раз. И всё-таки кусает. Долго, с силой, вырывая тонкие возмущенные выдохи из приоткрытых губ, что бы после поцеловать снова — настойчивее, проникая языком. И минус сердце. И минус плечи — она растягивает ворот темной футболки, впиваясь пальцами в трапецевидные мышцы, что Скар аж шипит, словно противное потухающее пламя. Они сидят напротив друг друга, как сопливые подростки, и целуются — по-ночному самозабвенно, откинув какие-то обязательства, которые могли бы возникнуть между сознаниями. Мокро — слишком — он вытирает подушечкой большого пальца слюну с её острого подбородка и снова подается вперед, продолжая. Дышать через нос с таким ритмом тяжко, но можно. Если очень сильно хочется. А хочется — бескрайне. Сдастся ли она на полпути? Загадывать неохота. Да и не смог бы — от Моны ожидать можно чего угодно и данная ситуация прямое тому доказательство. Джинсы начинают давить всё сильнее, хочется ёрзать, но он себе такого не позволяет, в отличии от девчонки, что нагло уселась на его бедрах и всё ёрзнает-ёрзает-ёрзает, только подливая яду. Его руки неспешно сползают уже с шеи вниз, оказываясь сначала под ключицами, а после на груди, прикрытой лишь тонкой тканью безрукавной водолазки. Подушечки пальцев нащупывают соски — ввиду отсутствия нижнего белья или его тонкости, это оказывается сделать слишком просто. Сжимают — мягко. Выдыхает в губы — тяжело. Замирает. А Скар только входит во вкус, слегка оттягивая. И снова выдох — глубокий какой-то, застрявший в гортани. А это чиркает зажжённая спичка. И летит-летит, в прорву бензина. Ему очевидно нравится исследовать чужое тело. Хочется оставить парочку следов на шее, но о таком не мешает спросить, а для начала — раздеть. А потом всё, пожалуйста, тройную дозу. В голове один шум. И гам. Белый, хрипит. На репите. Ребра — щекотливо сжимает, словно пересчитывая: вдруг можно выгодно продать, как аномалию? Ниже, хочет прикоснуться к тазовым костям, но проклятые джинсы на высокой талии. Лишние. Пора снимать? Или рано? Мона отвечает на негласный вопрос сама, расстегивая свой ремень — массивный, с пряжкой в виде лаконичной четырехконечной звезды. И Скар уже сам путается в пуговицах и молниях с азартом, с вызовом и пряным ожиданием. Не торопится — зачем? Но нервно спешит и оттого выходит слишком неуклюже. Она пробирается тонкими пальцами под его футболку, вызывая толпы мурашек по спине — прикосновений-хочется-очень-хочется-кому-только-нужен? И тянет вверх, сначала задирая, а потом стаскивая. Скар путается и застревает в вороте, а после снова целует девчонку, пока она — шастает своими наглыми руками, ощупывая его излишне маниакально. И снова немая пауза, когда они наслаждаются одним лишь поцелуем: снова долгим, снова глубоким, снова мокрым. Пока Скар не отстраняется и не достает изо рта длинный иссиня-черный волос. Скептический взгляд обескураживает. — Ой, да ладно тебе, — тянется, отвлекая того снова-снова-опять, он зарывается ей пальцами в волосы, мягко проводя-прочесывая, а она шарит по карманам расстегнутых джинс в поисках резинки. Только руки дрожат, и не хватает размаха-контроля — он отбирает резинку, а после, даже не отвлекаясь от её губ, завязывает низкий хвостик. — Думаю, так будет лучше, — сквозь поцелуй, тихо, будто телепатическая мысль. Верит, честно-честно. — Всё, нахуй их, я хочу трогать, — рвано шипит, но мягко отстраняет. За плечи и предпринимает неловкую попытку стянуть с неё джинсы, что без помощи собственницы не выходит. Лишь носки не трогает. Они милые. Только усадив её снова себе на бедра и уперевшись лопатками в стену, выдыхает рвано уже сам, то ли от нетерпения, то ли, в принципе, от картины. И снова пальцы в пляс — как глупо — но сумбурно и нагло, без стеснения: по линии талии, под грудью, снова погладить-оттянуть-погладить соски, сколько там ребер, провести по бедрам — мягко-сочным — сжать и еще раз, ощупать щиколотки и выше-обратно-по-кругу. Тазовые косточки сжать, потрогать, надавить над — вырывая из Моны выдохи-стоны, излишне чувствительна? Просто отвыкла? Какая к чертям разница, когда вот, сейчас, надрывно выдыхает в шею, позволяя трогать где угодно, ни слова против. И только в момент, когда потеряв любой инстинкт самосохранения, ощупывает внутреннюю сторону бедра, обнаруживает-соображает, что боди притворялось простой водолазкой. — Зачем так сложно? Она тихо смеется прямо в ухо, привставая и позволяя расстегнуть кнопки. У Скара получается не с первого раза, но выходит: не рвать же, в самом деле. Но опуститься обратно он ей не позволяет, придержав бедро в этот момент, пресекая. Хватает только зубами край боди над ребками сбоку, оттягивая его к ложбинке и частично оголяя грудь. Одну руку под ягодицы, удерживая нередко вздрагивающую тушку, другую — на нижнее белье, уже насквозь мокрое — дразняще гладит в районе клитора, иногда проводя дальше, иногда надавливая, поддевая край хлопковой ткани. И бёдра, сводящие с ума — еще и разведены. Трогает и сжимает, надеясь, что синяков не оставит, а Мона — все еще дышит-глубоко-тяжело где-то выше, вздрагивая от каждого нового цикла прикосновений. У него и пальцы тусклые-грубые, и взгляд — липкий-колкий, когда он поднимает его, отвлекаясь от покусывания соска и кожи вокруг, но всё такое растворяющее в себе, поглощающее и отвлекающее лишь на себя. Скар становится апогеем её внимания, а Мона апофеозом его увлечения, противного и надоедливого, одержимого раздевающими взглядами. Кто-то громко спорит за тонкой стеной, пока он наконец-то стягивает с неё проклятое боди, оголяя бледную прозрачную кожу, выцеловывая декольте, оставляя девушку в одних лишь трусах-галочке, усмехается сквозь каждое прикосновение губ. Мягко и медленно. Постепенно. Больно и силой сжимает зубы снова. По кругу. Любимая сансара, уже упоминавшаяся. Оголять полностью такую красоту и не хочется, поэтому ткань белья просто оттягивается в сторону. И он ради неё научился бы ходить по воде. — Ты очень-очень., — хватает за загривок, тянет к себе ниже, стукаясь лбами, выдыхая горечь в губы, — мокрая. Лишь раствориться в этой дымке. Размазывает смазку по внутренней стороне бедер, усмехаясь — тихо-тихо –, пока осторожно не входит сначала одним пальцем, а после, давая время на привыкание, вторым. Выходит слишком просто, слишком легко и скользко. Мягко. А Мона то ли хныкает, то ли еще что, прижимается губами к щекам и скулам, ёрзает, двигает бедрами, нетерпеливо снося то, как Скар поглаживает переднюю стенку влагалища, параллельно массируя клитор, не излишне давя. Сладко. Долго. Может зря? Ресницы склеены и влажные, всё раз за разом пытается укусить парня в плечо, поджимая пальцы на ногах. — У тебя есть презервативы? — тяжело выдыхает, нехотя выпутываясь из уже горячих рук, скрещивает лодыжки и смотрит: с восхищением затравленности, с пеленой и мутным взглядом. — Есть. А ты уверена? Скар смотрит внимательно, на каждую не дрогнувшую мышцу лица, на твердый кивок, вслушивается в тихое-стонущее «Да» и рваное дыхание. Ловит усмешку и дрожь в запястьях, а после встаёт, что бы порыться в ящиках темного стола и выудить коробку с презервативами. Она летит в Мону, пока та ловит её кончиками пальцев, роняет и вскрывает. — Фига, а почему они желтые? И красные?! Детский восторженный взгляд, не имеющий более ничего общего с предыдущим взглядом покорности, застает врасплох уже Скара. Он возвращается к ней обратно на простыни, одной рукой параллельно расстегивая ремень — так и сидел все это время в штанах, совсем не думая о тесноте. — Там синие есть. Тебе этот цвет, кажется, нравится больше. Ты хочешь сверху или как? — расстегивается молния. Гремит гром. А Мона, глупо хихикая, восторженно достает синий презерватив, запечатанный в наполовину прозрачном пластике. — Да. Хочу. Спасибо за предложение. Не хочется прогибаться под кем-то? Пусть лучше он. Да пожалуйста. Будто сложно. Лопатками в подушки, пока девица открывает упаковку, пока сама, блять, надевает на него презерватив — и уже на этом Скар хочет умереть — от прикосновения её рук и тепла, от самоуверенности, от гордости, от банального возбуждения. Только на этот раз стонет уже он, лишь настолько тихо, что Мона, кажись, не услышала. И хорошо? Нависает над ним снова, только в более стратегически выгодной позиции, придерживает тремя пальцами член — и опускается. Нарочито медленно. На доли секунды снова вверх, а после ниже, полностью, садится, упираясь ладонями ему в грудь. Хочется откинуть голову назад, застонать, но как-то слишком рано. А вот когда Мона начинает двигать бедрами, Скар не выдерживает. Стонет-хрипит-рычит, приподнимается на локте и одной рукой — тянет её к себе, вновь целуя. Много ли нужно? Да не слишком. Еще несколько движений. Его пальцы, сжимающие ягодицы до пятен. Её лёгкие, с трудом справляющиеся. Его зубы, кусающие шею. Её ногти, царапающие спину. Его завязавязанный ей хвостик, распавшийся сейчас, высвободив локоны к чертям и воле. И еще вверх-вниз. И еще. И еще раз сколько-то-надцать. И на лопатках теперь Мона. Придавливает ей волосы, шипит извинения, откидывает их. Хватает под коленкой, осторожно-что-бы-не-щекотно, поднимая её ногу выше. Может еще. Выше. Снова впивается. И глаза закатывает. Он не верит в то, что кончит — после выпивки, знает уже себя. Но Мона, кажется, нет? На декольте пятна. Убирает руку с её ноги, мягко касаясь кончиками пальцев лобка, поглаживает, ниже, на клитор. Стони. Громче. Злая-эгоистичная-гордая-хвастливая сущность внутри хохочет. Вы только послушайте. В окно начинает стучать ливень. Сжимает простыни и взгляд. Скрещивает ноги у него вокруг поясницы. — Сильнее. И Скар выполняет. Покорно, действительно грубее, глубже, не просто быстрее. Касается-касается-касается. Под челюстной костью оставляет след, кусает за мочку уха и снова целует, но выходит как-то слишком смазанно. — Только, блять, не останавливайся. Еще чего. Еще немного. Целует виски и скулы. Смотрит на фейерверки в чужом взгляде закатанных глаз. Пока напряженное тело в объятиях не становится слабым-поверженным. А после — он осторожно вытирает её мокрые бедра своей футболкой, слизывает выступившие слезы и гладит по спутавшимся волосам. А после — он выключает утренний будильник. А после — он укутывает их в теплое одеяло. А после — он обещает себе вспороть брюхо тому, кто ел мало каши. 04:50 [Скар]: отметь завтра меня на парах. 04:51 [Скар]: и Мону.