Стисни зубы

Эмир упустил момент, когда всё было невозвратно утрачено. Он не помнил, когда получил первую пощёчину, не помнил первый синяк и разбитую губу. Зато помнил, что так было не всегда. Холодная постель, смятые простыни, одиночество. Жизнь их превратилась в рутину, и проваливались они в неё с каждым днём всё глубже. Эмир вспоминает об этом только когда просыпается один в холодном поту — каждое утро. Рядом скомканная часть одеяла и отчаяние. Раньше они всегда просыпались вместе, вместе нежились в кровати, вместе встречали новый день. Сейчас всё не так, Кашоков и не вспомнит, когда стали чужими друг другу. На кухне опять стоит тяжёлый запах сигаретного дыма, перемешанный с ароматом крепкого кофе. Рустам стоит у плиты, кофе варит и курит, стряхивая пепел в грязную кружку. Все просьбы не курить дома остались проигнорированы. Разве слова имеют смысл? Эмир проскальзывает в ванную, тихо и осторожно прикрывая за собой дверь, ни один звук не должен долететь до кухни. Быть бесшумным. Рустам весьма быстро понял, что парня можно полностью переделать под себя, сделать мягким и податливым, стоило только схватить за волосы или чуть сильнее сжать запястье. Насилие доступнее любви, оно всегда в избытке. Кроме того оно менее привередливое и не требует ничего взамен. Только вот Эмир всё равно за любовью гнался, да так быстро, что разбился об айсберг безразличия и холода в стеклянных карих глазах. Рустам отрешённый, больше не тянется к Кашокову, лишь отталкивает. На прикосновения скупится, только иногда сильнее сдавливает горло холодными пальцами. Эмир не встречает его, когда тот возвращается вечером домой. Не встречает, но весь сжимается, сидя на диване в гостиной. Не встречает, хотя готов к ногам его броситься, на коленях за ним ползать, руки холодные растирать и дыханием согревать готов. Слышит, как тот куртку снимает и ключи мимо полки кидает. Рустам вспыхивает, как спичка. Ему ничего не нужно для скандала. Взмах, крик, звонкая пощёчина. Звук удара как выстрел в сумеречной тишине. Эмир за щеку хватается, а Рустам смотрит сверху вниз, нависает над ним, превосходство своё чувствует. У Кашокова перед глазами всё плывёт, губы дрожат, обжигающий след ладони на щеке алым цветом растекается. Он провинился. "Ты виноват!", — говорит сам себе каждый раз, когда получает оплеуху. Повторяет, в надежде стать лучше, исправиться. Это Рус его приучил. Урок оказался жестоким. Это было давно, но в память врезалось так чётко. Рустам толкнул его, специально сильно, чтобы больно сделать, чтобы точно знать, что до того дойдет. Доходит через разбитый нос и слёзы. Молодой человек в ужасе вжался в стену, о которую ударился, и, утирая рукавом кофты кровь с лица, беспомощно шепчет что-то невнятное. Рус присел перед ним на корточки и протянул к его бледному лицу руку, вытер слёзы с красных щёк и, тут же грубо сжав его челюсть, произнёс: — Ты меня провоцируешь, солнце. Я же к тебе по-доброму. Тогда Эмир уяснил, что только он виноват в своих синяках, ему всего лишь не нужно провоцировать. Только вот кто определяет эту грань дозволенного? Разрывает тишину ещё один крик. Он хватает его за волосы и грубо тянет на себя, заставляя подняться на носочки. Лицом к лицу стоят, в глаза друг другу смотрят. У Эмира взгляд испуганный, он пытается оттолкнуть парня, сжимает его руку, впивается короткими ногтями, чтобы тот отпустил. Рустам бесстрастно взирает на него, в отвращении кривит лицо и оттягивает его голову назад, вырывая из груди болезненный всхлип. — Смотреть на тебя противно, — брезгливо произносит Саидахмедов, резко дергая парня вниз, так что тот с оглушающим грохотом падает на колени. Кашоков глаза на него поднимает, чуть ли не плачет, носом шмыгает. Липкий животный страх сковывает каждое его движение, молодой человек руки в локтях сгибает, чуть выставляя их вперёд, чтобы защититься. Горячие слёзы глотает, в обиде захлёбывается, но вторую щёку подставляет. Насилие лучше любви, оно никогда не уходит. Эмир громко и сбито дышит, весь дрожит и жмурится, но в одну кровать с ним ложится. Тот отворачивается, даже знать не хочет, кто рядом лежит, а Кашоков часами лежит и спину его рассматривает, всё ждет, что он его позовёт, вспомнит про него. Если Рустам раскинет руки для объятий, — он побежит, будет ластиться как псина дворовая, лишь бы это чуть больше вечности длилось. Если Рустам хлопнет раз по месту рядом с собой на диване, — сядет, как миленький, и пусть даже щёки его гореть будут от пощёчин. Если Рустам поцелует, — ответит, руками вцепится в него, чтобы тот не оттолкнул, даже если следы от пальцев на шее ещё свежие. — Стисни зубы и люби меня, — сказал он как-то, и Эмир стиснул зубы, чтобы любить дальше.