любой, кто страдает от зависимости, знает: нет ничего проще, чем насмехаться над ней сразу после новой дозы. call me by your name
Тэхён. Тэхён. Тэхён. Тэхён. Тэхён. Тэхён. Тэхён. Тэ. Мой улыбчивый мальчик из лета восемьдесят третьего. Кучерявый парнишка с Тэгу, в чьих руках всегда была старая, потрёпанная книжка, взятая из библиотеки отца. Ты любил французскую прозу и сладкие персики из соседского сада дядюшки Адольфо, которыми он всегда угощал, стоило тебе натянуть твою магическую улыбку, перед которой я героически пал. К твоим ногам, холодным и худеньким, словно веточки яблонь в саду, что были видны со второго этажа спальни, где всё и началось. Я готов был касаться этих гладеньких ножек даже во сне, губами впитывать растворяющийся на шершавом языке вкус, ладонью дрожащей руки проходить по голени медленно и доходить до дрожащих стоп, касаясь сжавшихся от смущения пальчиков. Тэхён, о мой милый Тэхён, ты тогда этими самыми манящими ножкам грациозно перешагнул метку восемнадцать и больше не просил прелестную Эли покупать тебе вишнёвые сигареты у книжного. Теперь ты ездил в город сам, на своём любимом велосипеде, и позволял лёгкому ветерку играться с вьющимися волосами так, как не позволялось мне. Я завидовал ветру. Завидовал до рвущихся страниц собственных рукописей для твоего отца. Когда писал их, я думал о тебе, о твоём низком голосе, играющем у меня в голове с самого приезда, и о дурацком дуновении ветра, которому было дозволено с тобой играть, тебя касаться и слушать. Ох, Тэхён, я всегда хотел тебя слушать. Слушать твои рассказы про исследования отца, слушать историю о посаженном цветке, слушать забавную шутку соседки и слушать твою игру на пианино, стоящее рядом с выходом на террасу. Главное, чтобы тебя и твой въевшийся в сердце голос. Мой Тэхён, мой драгоценный мальчик с длинными изящными пальчиками, которые умело создавали мелодию, касаясь старых пожелтевших клавиш. Твоя мать невзначай намекнула, что ты стал снимать рубашку, как только я появился здесь, Тэ. Я не смотрел, не смотрел, клянусь, Тэ. Мои глаза всегда искали твои. Это единственное, что меня всегда волновало. Я стал одержим. Обезумел при виде тебя, твоей души и твоего сердца. Мне целиком хотелось загрести тебя в свои объятия и опалять ухо цитатами из сонет Шекспира, которые ты наверняка все знал наизусть. Мой маленький, мой чувственный, мой чудесный. Ты всегда казался неприступным, таким спокойным и умным мальчиком из города N, своего летнего домика, где твоя семья наслаждалась каждым мгновением опьяняющего лета в Италии. Даже итальянское вино, которое мне порой подливала твоя курящая мать по утрам, не дурманило так, как одно твоё «Чонгук», вылетавшее из пухленьких уст, ради которых я существовал всё ещё. Я задыхался без тебя, Тэхён, задыхался в твоей постели, которую ты мне любезно уступил, перебравшись в соседнюю спальню своего покойного деда. Там был выход на маленькую террасу с видом на сад — он меня манил. Там был ты — ты меня пленил. Я как умирающий вдыхал твой сохранившийся запах на кровати, окончательно пересекая проклятую линию Мажино. Я был уверен, что обезумел, чувствуя запах твоих вишнёвых сигарет на своих белоснежных хлопковых простынях. До меня дошло только спустя время. Ты был безумен также, как и я, Тэхён. Безумен до покраснения в горле, откуда я хотел услышать твои глубокие стоны в страсти ночи. Я был настолько ослеплён тобой, что не заметил твой сумасшедший взгляд на себе. Всё стало явным, как только моя постель становилась мятой, одежда лежала не так и всё, всё, Тэхён, пахло лишь тобой и никем более. Твой запах на моих вещах не смог перебить даже я сам, настолько меня всё поглотило полностью. Ты поглотил. Я танцевал с Матильдой в тот день не потому, что мне с ней было весело, я касался её талии не потому, что мне доставляло это удовольствие, я целовал её не потому, что катастрофически этого желал до мозолей на покусанных губах. Я продолжал делать это только потому, чтобы чувствовать на себе твой прожигающий пламенем взгляд, мой милый Тэхён. Сколько сигарет своей матери ты за ту ночь выкурил? Четыре? Пять? Они были даже не вишнёвые, Тэхён, а ты совсем этого не заметил, пытаясь заглушить жгучую ревность в давящей груди. Я сделал тогда своё дело и остался удовлетворённым больше, чем когда слышал похвалу за свои рукописи от твоего отца. И ненавидел себя, когда слышал твой плач тогда за стеной. Я слышал всё, Тэхён. Слышал каждую упавшую твою слезинку и медленно вырезал у себя на сердце шрам, в знак своей глупости. Ничего не стоит твоих драгоценных слёз, мой милый Тэхён. Тогда, на месте Матильды, должен был быть ты. Это всегда должен быть ты, Тэхён. Твои руки, твои губы, твой запах. Ты. Ты. Ты. Ты. Ты. Тэхён. Тэхён. Тэхён. Тэхён. Мой мальчик, который улыбался при любом раскладе, мой мальчик, которого я бы не позволил никому обидеть. Я обидел его сам. Первый раз, когда ты так напористо и ещё по-детски коснулся моих губ, я думал, что сойду с ума. Ты считаешь себя взрослым, хотя на деле не понимаешь, что чувствуешь, стараешься утолить сумасшедшую жажду внутри и пересматриваешь репродукции картин Рамберга в домашней галерее своего отца. Мне нравилось, как ты хватал меня за руку и тащил к пруду искупаться, нравилось, когда ты тащил меня на велосипедах в город, объясняясь, что хочешь новую книгу. Я знал, что ты её читал. И мне нравилось наблюдать за неуклюжим тобой. — Запишите на счёт отца, – говорил ты работнице книжного, когда забирал упакованную литературу. — Они, наверное, интересные, – твои глаза выдавали тебя, Тэхён. Выдавали с потрохами. — Хотя мне не особо... то есть папе! Папе они не особо понравились! Я только улыбался на твои оговорки и думал о твоём очаровании, что засело в сердце. Пусть не выходит. Пусть остаётся там навсегда. Как ты. А первый поцелуй? Ради него я готов сам лечь в могилу, мой милый Тэхён. Под пеленой ночи я прикасался к твоим припухшим губам и тонул, тонул, тонул. Ты молил не отпускать, ты плакал и сожалел, а я продолжал питаться моментом, словно дракула, которого ты терпеть не мог. Спорил с отцом о смысле книги, называл бестолковой и просил никогда не показывать, дабы не вызвать раздражение от одной абсурдности. — Не знаю. Как по мне, она довольна интересна, – пожимал плечами я, не отрывая взгляда от собственной редакции рукописей. На следующий день я застал тебя на терассе с книжкой Стокера в руках. Тогда я начинал понимать. Прости, что не понял сразу. Ангельский мальчик, мальчик с большой буквы и напористым, но в то же время самым спокойным характером. Я мечтал забрать тебя себе, Тэхён, подчинить. Вот только ты принадлежишь природе, Тэхён, ты принадлежишь прекрасному. Прекрасное отдано на веки прекрасному, разве не иронично? Я наблюдал за изящными изгибами твоего тела по утрам, выслушивался в хриплый утренний голос, отдавался приторному запаху чего-то природного, что исходил от тебя. В ту ночь, когда ты прокрался ко мне в спальню, я готов был сойти с ума, ведь не верил своим глазам, рукам и разуму. Будто это был не ты, будто не ты напористо касался меня своими губами, будто это мой прекрасный сон с тобой. С тобой всё прекрасно. Ты прекрасен. — Целуй меня, Чонгук, – шептал ты под взором тусклой луны. Всё тускло перед тобой, Тэхён. — Целуй, целуй, целуй. И я целовал. Целовал каждую впадинку, каждую родинку, каждый участок кожи медового оттенка. Ты слёзно умолял не бросать тебя, а я клялся остаться у твоих прекрасных ног навечно, пока стягивал с нас хлопковые футболки, которые нам сегодня чистыми выдала Мафальда. — Прошу. Ты просил — я делал. Ради тебя я умереть готов был. Страстно касался своими губами твоих, шершавыми пальцами сжимал твою тонкую дрожащую талию, нависал и любовался вселенской красотой. Ты не выигрывал в генетическую лотерею, Тэхён, я уверен — ты был её создателем. Я не мог оторвать глаз от прекрасного тела подо мной. Ты так изгибался, тянулся, тёрся, словно чего-то ждал. Мой сладкий мальчик, протягивал руки, притягивал к себе, топил в своём собственном нутре, заставлял вылизывать медовую шею, что включала в себя нотки персиков. Ты любил персики. А я любил тебя. Мы тяжело дышали в ту ночь, но мы дышали в друг друга, чувствовали это, и ночная жара для нас была таким глупым пустяком. Я хотел только тебя, я хотел смотреть только на тебя и боялся закрывать глаза во время поцелуя, чтобы не упустить ни секунды любования прекрасным тобой. Тело, лицо, душа. Тэхён, этот мир за всю историю существования собирал по вселенной самые идеальные качества и черты, чтобы даровать тебя ими. Твои стоны для меня звучат лучше, чем любая композиция Шопэна. Они словно райский сад под твоей верандой. В десять раз лучше, мой милый Тэхён. Я никогда не забуду, как ты выгибался при каждом толчке, как ты хватался за белоснежные и уже мятые простыни, как умолял двигаться быстрее, но чуть нежнее. Ты нежный мальчик, Тэхён, я не позволяю себе навредить тебе. Я целовал выступающие от возбуждения венки на твоей шее, я дарил тебе ласковые поцелуи, крал твои стоны, проходился дорожкой поцелуев по тонким изящным ногам, закидывал их себе на плечи и втрахивал тебя в скрипящую постель, стуча самим железным изголовьем об старую стену, покрытую твоими разными плакатами и страницами то ли из книг, то ли из блокнотов. А, может, это были обрывки старых журналов семидесятых годов — чёрт его знает, Тэхён, меня тогда волновал только ты и твоё прекрасное тело. Весь вспотевший, красный, мокрые волосы лезли в глаза, ты кусал фаланги пальцев и глухо про себя стонал. Но я слышал всё, Тэхён. Я бы умер, если бы не услышал. Слышал всё. Ты цеплялся за простыни, а потом перешёл на мои плечи, мой милый. Ты царапал их, хватался, как за спасательный круг, и умолял не останавливаться, заполнить тебя до конца, чтобы испытать эту приятную боль, от которой ты скулил, а я вытирал твои горькие слёзы. Целовал твои щёки, стирая соленые капли губами, смотрел на длинные и влажные ресницы и, наконец, сцепил наши руки в замок, расставил их поперёк твоей головы и, нависая, продолжил трахать тебя нежно, лишь бы умереть окончательно из-за твоих стонов и любых звуков, что так сладко вылетают из твоего рта. В тот день я попросил тебя называть меня своим именем. Тогда я впервые назвал тебя своим. Тогда ты впервые назвал меня своим именем. Ты повторял это десятку раз за ночь. Я тоже. Тогда ты впервые осознал свои чувства, мой милый Тэхён. Я тоже. В Риме было душно, но свободнее. Мы оба игнорировали злосчастную дату моего отъезда. Она никому не была нужна, Тэхён, но избавиться от неё невозможно. Ты ходил по осветлённым улочкам тихо. Вечно молчал, что-то внимательно рассматривал и не смел отпускать мою руку. Когда ты падал в бездну собственных мыслей, сжимал руку крепче, словно она единственная сдерживала тебя от губительного падения в никуда. Будто тебя сдерживал я. Ты любил Рим, я знаю. Рассказывал, как бывал тут с отцом проездом несколько раз и влюблялся с каждой секундой всё сильнее. На ушко ты, мой милый Тэхён, шепнул мне о свободе в этом городе. — Тут пахнет свободой. Ты когда-нибудь ею проникался? Твои нежные ладони специально задевали голый участок моей кожи на груди, скользили сладко, ожидая момента вкушения. Я лишь смотрел на твои губы, Тэхён. На твои сладкие персиковые губы. Ах, персики, Тэхён. Ты особенно сильно их любил, верно? Сначала так сильно стеснялся, со слезами прятался в мою грудь от самого же себя, всхлипывая тихо, а затем детально всё мне показывал. На себе. — Почему ты плачешь, мой маленький? — я шептал тебе на ухо, обжигая горячим дыханием сладкую кожу, пока удерживал двумя ладонями налитые красным от стыда щёки. Ты сам походил на персик, Тэхён. Тебя всего хотелось вылизать. — Потому что мне стыдно, — ты мотал головой, прятал взгляд и продолжал всхлипывать, укрываясь в моих объятиях. Ты находил спасение от меня во мне же. Ничто так не успокаивает душу. Ничто. — Тебе нечего стыдиться, мой маленький, — я искал контакта с тобой, заставлял смотреть себе в глаза, чтобы ты понял — я часть тебя, часть всех твоих поступков. В ту ночь я не просто так назвал тебя своим именем. Не зря попросил тебя называть меня своим. Мы часть друг друга. Мы есть мы. Ты это я. Я это ты. — Тебе ведь понравилось? Шёпот на пыльном чердаке. Небрежные касания нежных рук. Осевший пот от вечернего солнца на горячих телах. Ты еле заметно кивнул головой. Но я знаю, Тэхён, ты хотел, чтобы я этот кивок увидел. Отчаянно хотел. — Насколько сильно, Тэхён? Ты не ответил. Начал из объятий выбираться. — Насколько сильно тебе понравилось? Я не унимался, продолжал таранить тебя влюблённым взглядом и еле разговаривал при виде твоей разгоряченной души. Не помню, что тогда конкретно произошло, смотрел лишь на тебя, думал о тебе. Думал о твоей прекрасной улыбке, о чарующем взгляде, где отражался смысл творений Рафаэля. Иронично, но видел я всё это лишь тогда, когда ты смотрел прямо на меня. Любовь отражает сущность. Да. Это была любовь. Это есть. — Настолько, что я тебе покажу. Я тогда не понял, что точно произошло. Помню, очнулся сразу после твоих слов и увидел самую удивительную картину в своей жизни. Даже любимый тобою Винсент Ван Гог и рядом не стоял. Очень далеко. Очень, Тэхён. На тебе не было красных летних шорт. Под ними ты никогда белья не носил, оно было ни к чему. Лежал расслабленно, будто не плакал мне в плечо секундой ранее, нагло раздвинул длинные изящные ноги, прикрывая ладонью промежность, и смотрел из-под вьющейся тёмной чёлки коварно, возбуждённо. В тот момент дар речи и пропал. Как моё имя? А чёрт его знает, мне хватит твоего. Ты ласкал себя аккуратно. Очень нежно. Очень, Тэхён. Но говорил ты, Тэхён, грязно и развратно. — Там было так же мягко, — шептал томно, проникая двумя пальцами в колечко мышц как можно медленнее. Испытывал меня, пока я внутри умирал, погибал, уничтожался, наблюдая за тобой. Вместо смазки тебе в голову пришла мысль использовать сок от того самого персика и, знаешь, Тэхён, это делало всё ещё более грязно, пошло. Хлюпанье твоих длинных пальцев меж ягодиц, тяжёлые вздохи, лучи вечернего солнца Италии — я не выдержал. Я не мог наблюдать за тем, как пропадают твои два пальца внутри, не мог смотреть на удовольствие, которые доставляю тебе не я, не мог слышать стоны, не мог больше терпеть твой разврат, Тэхён. К чёрту мораль, я сделал тоже самое с тобой, что и с этим несчастным персиком ранее. Я впился в тебя. И это ощущение, о боже, Тэхён, это наслаждение от неожиданного твоего вскрика, эта тяжесть на моих плечах от твоих длинных худых ног, что скользили по моей спине. Ах, мой милый Тэхён, знал бы ты какой ты на вкус, как приятно оседаешь на языке, как чувства даруешь. Не ожидал таких событий, но продолжал хвататься за мои волосы, прося проникать языком глубже. Никто не доставит тебе такого удовольствия, Тэхён, никто. Я продолжал скользить, продолжал пробовать, продолжал баловать и вкушать сладких запретный плод, вылизывая досуха. Перекатывал слюну вверх и вниз, игрался с дырочкой, резко проникая языком, сжимал бёдра у моей головы, сжимал крепко, нарочно оставляя свои следы. Ты мой, Тэхён. Мой на все оставшиеся жизни. Как же ты скулил тогда, как подскакивал, как требовал, как умолял. Это не минет, это большее, это приятнее. Ты действительно сходил с ума от моих действий. А я сходил от тебя. — Прошу, Чонгук, — еле дышал. Получал по бёдрам сильный шлепок и снизу мой нахмуренный и голодный взгляд, требующий. Ты всегда был умным мальчиком, Тэхён. А ещё очень послушным. — Прошу, Тэхён, — исправлялся, находя в себе последние силы говорить. Я обожал тебя пробовать. Обожал изводить. Тебя обожал. Ты до сих пор припоминаешь мне это. До сих пор намекаешь. До сих пор умоляешь. Проникался ли я свободой, Тэхён? Я проникся тобой. В Риме ты смотрел на меня с особым упоением. С дрожащими зрачками цвета луны, моргая блестящими ресницами, сотканные из звёздной пыли. Ты совмещал в себе оттенки красок с картин Боттичелли, был той самой Венерой в моих глазах, когда стоял у балкона в отеле нагишом, не прикрывая и сантиметр тела, что было чистым холстом, на котором я творил губами. Целовал каждый участок, вдыхал сладкий аромат персиков, свежего мыла и тёплой Италии. Так ты пах, мой милый Тэхён, таким произведением искусства ты был. Ты не стал прекрасным, ты им родился. Райский мальчик в райском месте. Чем я заслужил тебя? Как я посмел коснуться нетронутого ещё юношеского тела, как я посмел украсть твой первый поцелуй, как посмел влюбиться в невинную душу? Я не хотел исчезать, Тэхён, не хотел исчезать, я хотел остаться в тебе навсегда, вкушать твой запах, ощущать твое тепло и жить с тобой, разделяя одну кровать каждый день, просыпаться от ленивых поцелуев, окольцовывать руками твою тонкую талию, оставлять на твоём смуглом животе свои следы, носить тебя на веранду на руках, ведь так ты любил греться при Римских солнечных лучах. Я за тебя, мой милый Тэхён, если честно, умер бы. Я молился каждый день, чтобы ты не оставлял меня, не убегал к той неугомонной соседке, не избегал меня от страха принятия себя. В итоге я оставляю тебя сам. Я ненавижу себя, Тэхён. Разве я заслуживаю жизни? Разве заслуживаю видеть твои разбитые глаза, твои хрустальные слёзы и дрожащее тело? Меня ждут Штаты, но ещё сильнее меня ждёшь ты. Под покровом ночного звёздного неба, сидя у меня на бёдрах, лаская мою шею, ты пообещал ждать веками, ждать тысячелетиями, ждать вечно тянущими годами, и пообещал дождаться. Я коснулся твоих дрожащих губ своими холодными, сумасшедше любил тебя в ту ночь, не выпускал из объятий, утопая в каждом твоем стоне, душил себя же, упивался твоим вкусом и все никак не насыщался. Тобой, мой милый Тэхён, насытиться невозможно. Я сойду с ума, если узнаю, что кто-то посмел тебя коснуться, кто-то целовал тебя туда, куда я, кто-то смотрел на тебя так, как смотрю я, кто-то любил тебя так же безумно, как тебя люблю я. Никто не смеет, Тэхён. Мой маленький милый Тэхён, моя драгоценность, моя жемчужина со дна Адриатического моря, мой смысл жизни и главная любовь в разбитом сердце. Я не хочу уходить, Тэхён, не хочу. Но я с болью в душе смотрю на свой поезд и не смею поднять взгляда на тебя. Я посмотрю на тебя — погибну в тот же момент. Клянусь, Тэхён, я умру без колебаний. — Прошу, Чонгук, — шепчешь на ухо, обнимая меня крепко-крепко, пока стоишь на носочках, чтобы дотянуться. Я хочу тебя поцеловать, хочу безумно. Но вместо этого я провожу большим сухим пальцем вдоль линии скулы, по которой катится одинокая слеза. Глаза совсем красные. Ты не скрываешь боли, Тэхён, и этим меня восхищаешь. Ты никогда своих эмоций не прятал, никогда ими не врал, всегда был чист и правдив, пока я, жалкий трус, бегал из угла в угол от страха непонятно чего. Помнишь, как мы попали на слушание стихов к моему другу? Ты быстро с надеждой киваешь. Ты впервые выпил тогда, мой маленький. Всем так там понравился, каждый тягал тебя за рдеющие щёки, гладил по кучерявым волосам и чмокал в тёплый лоб, пока я стоял у бара и думал, чем их всех избить до полусмерти, как бы оторвать руки, лишь бы не касались тебя, моего мальчика. Но ты таким счастливым был, таким свободным и радостным, что я не смел этому препятствовать. Я весь мир к твоим ногам кину, Тэхён, весь мир сожгу дотла, заставлю Джоконду, наконец, улыбнуться, а Кафку закончить «Пропавший без вести». Но, что удивительно, как бы ты не веселился, с кем бы не общался — твой взгляд всё время был прикован ко мне, как и моё внимание к тебе. Во время танца я не смог сдержать рук, прости меня, любовь моя, но им место на твоей талии, на всем тебе. Аккуратно скользил, пока ты в моих объятиях растворялся, будучи опьянённый не только алкоголем, но и мной. Сам шептал мне это на ухо, обжигая горячим дыханием мою мокрую шею, облизывая её бесстыдно, а потом крича, пока бежал за мной, держа за руку крепко-крепко. Мы так яростно целовались в тёмном переулке, думали лишь друг о друге, не отдавая отчёта любым действиям. Наши руку везде, язык, ноги — всё. Мы друг у друга вместе и навсегда. — Чонгук, Чонгук, Чонгук, Чонгук. — Тэхён, Тэхён, Тэхён, Тэхён. Любовь у холодных кирпичных стен Рима, безумие в центре столицы райской страны, зависимость в двух бредящих людях. Ты мое нездоровое искусство. И будешь им посмертно, даже после моего последнего жалкого вздоха. — Умоляю, Чонгук, — ты сжимаешь помятую открытку, которую снял со стены в своей спальне и сейчас с дрожащими руками на память отдаёшь мне. — Прошу, не уезжай, — быстро трясёшь головой, всхлипываешь и умоляешь, надеясь на судьбу, надеясь на милосердие. — Я люблю тебя, Чонгук, я люблю тебя до бешеных ритмов своего сердца, — твои глаза столь красные, наверняка всё размыто от слёз, но ты яростно пытаешься запомнить каждый участок моего лица, чтобы никогда не забывать, чтобы помнить вечно. — Я люблю тебя, Тэхён, — шепчешь тихо-тихо, прижимаясь к моему лбу своим, боясь потерять близость. — Я люблю тебя, как Рим любит искусство, мой милый маленький Тэхён, — шепчу в ответ в твои дрожащие губы, в которые так отчаянно мечтаю впиться. — Я люблю тебя, Чонгук, — исправлюсь. — Обещай, что не забудешь. Поклянись! — Обещаю, но не клянусь. Клянусь, но не обещаю, — поправляю твои отросшие нежные локоны, заправляю их заботливо за ухо, не отрывая взгляда от двоих наполненных болью глаз. — Невозможно забыть то, что живёт в сердце, маленький. Я не бросаю тебя, мой маленький Тэхён, я лишь сажусь в этот поезд на время. Я вернусь. Я расцелую твоё мокрое от слёз прекрасное личико, спрячу в объятиях и не позволю убежать. Останусь рядом с тобой навсегда и до самого конца, в маленьком домике на севере Италии, в тихих старых комнатах, пропитанной нашей больной любовью. Я останусь с тобой навсегда. Ты — моя душа, мой милый Тэхён. Душа, которую я оставил в светлой тёплой Италии.самой сложной частью было позволить тебе уйти. ты правда разбил мое сердце.