Близость смерти.
Проживая жизнь, подобную моей, привыкаешь к тому, что в мыслях постоянно вертится это проклятое словосочетание. Сколько раз я была на краю? Не сосчитать. Можно сказать, с тех пор, как мой ангел-хранитель предложил стать неотъемлемой частью плана его отца, я жила с этим чувством. Я дышала им.
Пока смерть носилась за мной, дыша мне в затылок, пока норовила ухватить клыкастой пастью за горло, я бежала впереди. Как прежде, решив лететь быстрее скорби и горечи по несбывшимся мечтаниям, я научилась хорошо уворачиваться от её косы.
Мне казалось, этого никогда не произойдёт. Смерть никогда меня не схватит. Эта сука не поймает меня, ведь Токио… Сама Токио не позволит себе погибнуть.
Но прямо сейчас я лежу, напоминая себе решето, и даже не чувствую боли от того, как сильна она на самом деле. Тело — разорванное полотно, и каждый выдох даётся со свистом; кажется, будто воздух проходит сквозь. Сколько дыр у меня в груди? Не меньше, чем в руках и ногах. И как эти ублюдки сразу не попали в голову? Не дали снисходительного разрешения умереть быстро.
Смерть явилась за мной. Это уже не близость, а чёртов приход через двери, которые выбили ногой, объятие, вовлекающее в липкое и тягучее небытие, в вечность, в которой ничего нет. Но что я говорила тебе совсем недавно, Найроби? Я верю, что после гибели останусь там, в своих лучших воспоминаниях. И кто мог подумать, что этими воспоминаниями сквозь лихорадочный бред к моему сердцу прорвётся не Рене? И даже не мой маленький Рио.
Я никогда не ожидала, что, глотая металл, липко сковавший моё горло изнутри, я услышу его голос. Берлин…
Удивительно.
Ты погиб вечность тому назад, превращённый в решето подобно мне, и неужели я вхожу в ад, который предназначен для нас двоих? Слышу твой голос издалека, размывающийся в марево звуков. Содрогаюсь, лишаясь чувств во всём теле, давно онемевшем и не принадлежавшем мне. И погружаюсь в предсмертный бред, который затягивается на целую вечность.
Впервые Токио так отчётливо желала попросить у него помощи. Она вновь распахнула глаза, но уже не лежала на засыпанной пеплом земле, а взбиралась через окно на второй этаж незнакомого здания. Алые флуоресцентные лампы отсвечивали угнетающим красным, заливая тёмный коридор. На ватных ногах Токио выпрямилась, входя в него; её ждал тот, кого настал момент встретить вновь. Берлин стоял поодаль, обернувшийся с коронной улыбкой на лице, полной горького ехидства и непоколебимого цинизма. Сколько раз они уверенно шагали навстречу бедам вместе, спрятавшие свои прегрешения за красными комбинезонами и масками Дали? Но сейчас сердце Токио переполнила надежда, которая поглотившим чувством дома залила её всю с ног до макушки, даря обманчивое чувство спокойствия и радости. Она наконец видела лицо, по которому — поразительно, — скучала. И делала стремительные шаги навстречу Берлину с широкой улыбкой, не обращая внимания на угнетавшую тишину округи. Подобно в здании, где они встретились, вымерло всё живое. Пахло металлом и болью, а само оно словно кружилось в бесконечном пространстве, путешествовало в пузыре по дну бескрайнего океана. Покачивались коридоры, будто в тонущем корабле, а Токио всё брела навстречу. — Берлин?Какое счастье. Ты вытащишь меня отсюда.
Умиравший разум понимал, что просить покойника о помощи — всё равно, что требовать унести с собой, в тот мир, поскорее. Но к чему именно он навестил в сокровенный миг? Берлин, в ненависти к которому приходилось разбивать последние ампулы с его лекарством, тот, с кем не казалось тошным играть в русскую рулетку, прожимая курок и направляя дуло в шею напротив из раза в раз. И тот, кто, не сдержавшись, выпустив наружу всё низменное, как последний подонок, в конце концов связал Токио и вышвырнул её из монетного двора. Умолявшую одуматься, слышавшую стук колёс о лестницу, по которой не повезло катиться. Обида Берлина всегда была страшна, и при жизни Токио за неё не раз платилась.Убить Берлина.
Убить Берлина.
И ведь когда он погиб, Токио не скорбела. Но в этот проклятый миг повторялось то, что она запомнила, смотря в глаза Берлина в прошлом, наречённая безумной, его собственными руками завещанная полиции. Равнодушие. Невозможность достучаться до умершего сердца. — Берлин… — Токио с потаённым предвкушением просмаковала это имя ещё раз, но упала на колени. Почувствовала, как ватное тело отказало и уронило её на лопатки, а с последним вдохом в лёгкие дымом проник паралич. Пригвождённая к тёмному полу, Токио не ощущала задрожавших пальцев, и только судорожные выдохи покидали искусанные в кровь губы, только полный мольбы и надежды взгляд поднялся на подошедшего Берлина, что смотрел по-прежнему надменно. Но была в его улыбке наконец эта чёртова… Эта чёртова радость от встречи с ней. — П… П-помоги… — а как он мог? Пока мир замирал в этом самом кровавом коридоре, пока стены покачивались, Токио казалось, будто Берлин мог вытащить её отсюда. Вернуть в реальность и позволить помочь остальным. Не забирать же с собой… — Берлин… Пожалуйста… Возможно, он читал её просьбы по губам, едва раскрывавшимся и дрожавшим. Полные смоляной горечи глаза Токио, обрамленные редкими ресницами, таили в себе столько желаний. Таили прошедшую злость, потерявшую важность нужду сгрызть Берлина целиком, воспоминания об их общем доме. — Токио… Я так рад снова тебя видеть, — снова этот голос, лишающий последней надежды. Токио сморщилась, не желая слышать его тщедушных объяснений. Берлин сбился на полушёпот, он улыбался, глядя на неё, но ни малейшего намёка на помощь не подарил. Он же — всего лишь бред. Последнее мгновение перед смертью. — Помощь? Страстная мольба, но как же мне её исполнить? Ведь твоя гибель — заветный ключ к спасению нашего плана… Плана, который Профессор вместе с ней провернул не только ради спасения Рио, но и в память о брате. О Берлине.В память о нём.
Токио засмеялась бы вопреки боли, разодравшей горло, сумей совладать со слабостью. Кровь сворачивалась в теле в пряные комочки. Они прокатывались изнутри, под кожей, воздух сквозил в нём, не двигалась ни одна конечность.Больше всего на свете я желаю получить ещё секунду, Берлин.
Я никогда не боялась бежать от смерти, но до колик хотела плюнуть этой дряни в лицо, а не быть сожранной ею вот так. Даже не отомстив за Найроби, не утащив вслед за собой этого недоумка, Гандию… Не так же.
Не так.
Берлин склонился над ней. Он выглядел так же, каким запомнился в последний раз, вне суматохи они успели посмотреть друг на друга лишь в миг после смерти Москвы. А затем жизнь исполнила мечту Токио быстрее, чем она сама. Убила Берлина. Есть ли в нём хоть капля сострадания, чтобы подарить надежду? Есть ли в нём хоть малая часть благодушия, чтобы не утащить далеко? — Нет… Нет, пожалуйста, — почему гибель Токио должна была быть этим самым ключиком? Почему ею так безжалостно жертвовали? Всё смешалось в одно. Далёкий мир перестал иметь свою ценность, а Берлин казался единственной живой душой поблизости, и эта живая душа не смела швырнуть Токио под удар косы. — Рано… Мне рано. Рано. — Рано… — вторил Берлин, склонившись совсем над нею, и пустил свои шершавые пальцы в её слипшиеся и грязные волосы. Касание к затылку почти не почувствовалось, разве что Токио знала — оно было там. Улыбка Берлина позволила сделать ещё один вдох. И он вторил ему. — Все мы нарекаем последний миг излишне скоротечным… Уж поверь, каждый, когда придёт его секунда, обязательно произнесёт своё отчаянное «рано»…Как ты смеешь быть таким смиренным, как ты смеешь, будучи мёртвым, не помочь мне, ещё имеющей шанс прожить немногим дольше?
Злоба клокотала в немощном теле. Токио набросилась бы на него, она жаждала выкрикнуть ему в лицо всё, что думала, снова нажать на курок тысячу чёртовых раз, но была вынуждена, как беспомощная птица, зажатая со всех сторон прутьями и исколовшая крылья, с ненавистью искажать губы. — Тебе уже пора, Токио… — с нежностью, которая переполняла каждый сантиметр тела, Берлин посмел это прошептать. — Тебе пора. Ты сделала всё, что могла. Мы сделали всё, что могли. Хватило перевести почти остекленевший взгляд в сторону, чтобы увидеть Найроби. Она стояла в стороне, позволяла себе ошалевшую улыбку, и ничего не делала. Резкое осознание ударило обухом по голове: с чего бы ей помогать? Она мертва. Даже при всём желании не способна. Как и он. Им остаётся только сожалеть и звать в свои вечные объятия, ведь ничего больше мертвецы не способны предложить. Болезненный, удушливый крик, сорвавшийся с губ Токио, они не слышали. Берлин, схватив её за ноги, лёгкую как пёрышко, потащил вглубь тёмного и нескончаемо беспробудного коридора. Только душа вопила и металась в стенках рёбер, лишь она заставляла думать, будто кто-то её слышал. Токио срывала бы голос, билась, подобно безумцу, о твёрдый пол, давилась, заливала лицо едкими слезами, захлёбывалась, хрипела и умоляла дать ей ещё один шанс. И всё это оказывалось неправдой — её просто волокли.Ты умер, подонок, без страха, ведь и так был обречён. Легко смертельно больному остаться защищать своих, но мне ты не даёшь ни мига, ни мига перед тем, как я уйду в своё вечное воспоминание. А в нём — ты. Ты…
— Не нужно бояться, озорница, — а ведь Берлин знал, что в глубине души она кричала так, что всю эту душу порвала уже. Затащив изувеченное тело в тёмное помещение, в которое свет бил тусклым алым лучом, он обнял Токио за грязные щёки. Старался не дотрагиваться до ран, оставивших ручьи крови остывать узорами на полу, что влачились вслед за утягиваемой ею. — Рано или поздно каждый из них здесь окажется. Твой ангел-хранитель, мой драгоценный брат, все, кто следовал его плану, обязательно к нам присоединятся. И пускай им ещё повезёт встретить звёздную ночь, щупая голыми стопами жгучий песок, не остывший после солнца. — Бер-р-рлин, — её непокорный рык сорвался наконец словами сквозь паралич, даже тонкие руки вцепились в его грубые запястья. Токио не хватало на лишние слова. Она одно лишь прошептала: — Гандия.Позволь забрать его с собой…
Он и шага не заслужил больше сделать по нашему свету.
Смерть сквозила в груди. В ней разрослась полая дыра, плоть тлела, подобно рвались нити размякшего в сырости полотна, и Токио с ужасом осознавала: она больше не верила в добрые воспоминания.И тогда я отчётливо поняла — не существует никакого вечного нахождения в светлых воспоминаниях. Всё, что я вижу — последние секунды жизни моего чёртового мозга, и он предпочёл напомнить мне о Берлине. Каким я его запомнила прежде — высокомерным, лишённым жалости социопатом, куда ему до сострадания, куда ему до моих эмоций? Потому мы с ним не уживались.
Он, спокойный как скала, и я — полная бушующих страстей. Голодная пасть всегда разрывала меня изнутри, во мне сражались эти чёртовы мирная и мёртвая суть. А он… Едва ли он когда-либо оказывался сбит с толку. Однажды у меня получилось лишить его почвы под ногами.
Едва ли получится сейчас.
Но в глазах Берлина что-то отчётливо дрогнуло вдруг. Прояснилось, лёгким маревом янтаря размываясь в глубине, и у Токио перехватило дыхание. Она, как изуродованная и сломанная кукла, лежала частично на боку. Только крепкие руки резко обняли за плечи и развернули на спину, заставляя уже не просто рычать, а скулить от боли. Да Токио была нашпигована свинцом, она ни за что не выжила бы, и это осознание пришло к ней следующим. А как только мозг перестанет выбрасывать эндорфины и рисовать иллюзии в хаотичных попытках спастись, всё канет в вечную пустоту. Не существует рая на пятерых, Берлин не схватит её за руку и не потащит вслед за собой, к Осло и Москве. Он просто растворится, как и всё увиденное сейчас, а Токио растворится вместе с ним. Может, в памяти других и останется… Но в своей-то? Разве есть смысл где-то оставаться, если никогда этого не осознаешь? Слёзы хлынули из глаз, смазывая с щёк грязь и кровь, когда Берлин начал разжимать её тонкие пальцы. Подумать только, как чётко мозг запомнил его прикосновения — всё как в жизни было, те же лёгкая грубость и игривая щекотка на костяшках. — Всего три секунды, Силена, — её имя, сорвавшееся с сухих губ, звучало, как последний предсмертный подарок. — Ты даже не увидишь взрыв. Токио разомкнула изодранные губы, и Берлин бережно опустил на нижнюю большой палец. Обласкал, заземляя, подобно вовлекая в своё эфемерное объятие. Уже не хватало сил осознать, какие эмоции читались на его лице, но, кажется, Токио впервые смогла бы назвать их состраданием? Надеждой? Ободрением? Что это, чёрт возьми, вообще было, и почему подарило столько тепла, как привело к последнему рывку вперёд? Онемевшие пальцы с трудом нащупали вложенный в них «последний шанс» от Берлина.Чеки?
Чеки от чёртовых гранат.
— Подари мне сейчас взгляд, какой подарила бы этому ублюдку, и забери его с собой, — нарёк Берлин. Едва ли Токио понимала, зачем он её об этом попросил. Мир исказился, и ещё один сдавленный вдох позволил увидеть сквозь тьму свет того помещения, где её изрешетили. Облики больше не узнавались, всё перемешалось, в замедленном сердцебиении оставшись лишь смазанными и изуродованными образами. Лицо Берлина из кусочков паззлов складывалось в черты Гандии, но те вновь рассыпались, являя его силуэт, а шершавые руки больше не держались за залитую кровью одежду.Одни черти знают, как это произошло. Я не запомнила, как вынимаю чеки из гранат, ведь весь мой разум заполонил Берлин, мне казалось, именно он это сделал. Но лучше всего я осознаю сейчас его наказ. И то, что остались жалкие секунды перед тем, как меня не станет вместе с этими ублюдками. Берлин ли дал мне последний шанс…
Или я сама? Но его просьба подарить последний взгляд станет моим желанным плевком смерти в лицо.
Ехидная улыбка тронула почти омертвевшие губы, вторя недавно увиденной улыбке Берлина и ставшей благодарностью ему. Посланием туда, где, оставалось надеяться, хотя бы что-то, ну хотя бы что-то есть. Гандия возвышался над Токио, но там, за лицом самого настоящего урода, в его сволочном взгляде, отражалась и ширилась вглубь её благодарность тому, кто подарил силу. Тому, кто не позволил уйти так нелепо и жалко. И она подмигнула. За секунду до того, как все гранаты, лишённые чек, разодрали саму Токио и истошно завопившего Гандию. Берлин был прав, она не видела взрыва — не видела уже ничего, лопнувшая как тряпичная кукла с вывернутой наружу ватой. Но в одном Токио была уверена и в последний миг — в том, кому был на самом деле посвящён этот ехидный взгляд, даровавший в слабом подмигивании совместную путёвку в ад.Спасибо тебе, Берлин.
Я всегда знала, что ты — не такой уж бесчеловечный подонок. Разве что просто тварь, способная помочь твари не меньшей.
Мы обязательно где-нибудь увидимся.
Обещаю.