***
Лениво раскачиваясь в кресле-качалке, Антон наблюдал за ним, оценивая его внешний вид. Данилу не то, чтобы очень хотелось идти на какие-то там вечеринки, да ещё и в город — боже, какой же это стресс, — но друг выбора ему не предоставил. Как истинный джентльмен (Данил презрительно фыркнул на это заявление), Антон привёз ему парочку вещей, чтобы тот не выглядел слишком колхозно на фоне городских. — На твои длинные ноги сложно было найти хорошие брюки. Я думал, что помру на месте, когда нам посмели заявить, что нужного размера нету, — невзначай поделился не совсем нужной информацией Антон, но Данил наверняка знал: это значит лишь одно — ни в коем случае нельзя высказывать свои недовольства. В противном случае, считай, что ты оскорбил чувства своего сентиментального друга. Однако, несмотря на опасения (Антон не мог не заметить, что они изначально были напрасны), предложенная Антоном одежда села хорошо. Он внезапно стал моложе на пару лет (хотя его повседневные рабочие штаны, чуть грязные и потёртые; а также рубаха не выглядели настолько плохо. Одежда, как оказалось, очень сильно меняет внешний вид человека. И Данилу эти брюки и рубашка нравились куда больше, чем весь его гардероб, если уж на чистоту. Отражение в зеркале стало непривычным, кажущимся лучше действительности: было странно видеть себя таким. Куда более серьёзным и… официальным? Данил сомневался, что смог бы описать себя, потому как прежде такой возможности не выпадало. — Офигительно выглядишь, — Антон выразился странно, заставив Данила нахмуриться. — Офигительно? — с лёгким недоумением переспросил тот. Такое выражение ему прежде не встречалось. В груди вновь начали появляться тёплые чувства от понимания, что он вновь может черпнуть хоть капельку нового от Антона (могла ли это быть нездоровая любовь?). И всё же, Данилу не нравилось то, как внутри всё пылало пожаром, когда он раздумывал о предстоящей поездке в город — приходилось тут же подавлять все эти порывы чувств, нежданных и не совсем желанных. — Офигительно, то есть отлично, превосходно, чудесно, — любезно пояснил Черемисин, упиваясь своей хрупкой любовью к атласным рубашкам, которым он никогда не изменял. В этот раз цвет рубашки был персиковым, и Данил невольно сравнивал его с ней, так любившей этот нежный цвет, столь нежный, как её кожа, как любовь, которую они разделяли на двоих. — У них много бранных слов. Я слышал что-то наподобие «бляха-муха» только «блять», «пиздец», «нахуй». Господь помилуй, кажется, это было лишним. И засмеялся. В привычной манере. Так звонко, заливисто, жизнерадостно. Звучание его смеха Данилу казалось не менее прекрасным, в какой-то степени пробуждающим от сладкого сна; заставляющим слегка улыбнуться, точно пение птиц по утрам. Данил застыл. Она смеялась точно так же. Когда же шрамы на груди соизволят затянуться, чтобы не остывшие к ней чувства не приносили такую кошмарную боль? Гаврилов, если честно, очень измотался от этих противоречий, мучивших его сердце. Ворох чувств, невероятно сильных, по-прежнему будоражащих его кровь глубокой ночью, на самом деле был слишком многозначимым для него, чтобы так просто променять их на что-то другое, чтобы так просто отпустить её. — Ты снова не со мной, — заметил Антон, и только сейчас Данил понял, что вновь задумался. Ему стало немного стыдно за свою рассеянность, потому он чуть склонил голову, стараясь спрятать виноватый взгляд. — О чём ты думаешь? — Данил замешкался, почувствовав, как слова застряли в горле, образуя ком. — Правда, тебе не обязательно об этом говорить. Я не настаиваю. Данил глубоко вздохнул. С одной стороны, поделиться чем-то подобным, что по сей день разрывает его своей болью: только стоило вспомнить — и волной смывало, на частицы расщепляло, над головой туча появлялась, из которой лились не капельки воды — слёзы, чистейшие, такие, какими плачут матери над потерей любимейшего ребёнка. Но с другой стороны, это всё было несколько интимным, может, сокровенным и слишком личным, чтобы делиться этим с кем-то ещё. Хотела бы она, чтобы он отпустил её? Ему трудно признавать, что да, хотела бы. Она всегда желала для него лучшего. И тут лучшим выбором будет забыть всё, что их связывало, закрыть на замок в секретном отделе памяти — на случай, если изредка захочется вспомнить минувшие деньки, предаться воспоминаниям первой любви. Рассказать о ней, значит принять всё случившееся, пропустить через себя и… отпустить. В сердце кольнуло при мысли, что она перестанет быть его единственной любовью. Он вновь глубоко вздохнул, чуть тяжелее и обречённее, чем в первый раз. Антон заметно напрягся. Однако… — Прости, — сухо прошептал Данил, печально улыбнувшись. … ему просто не хватило сил. Антон кивнул, улыбнувшись в ответ, осторожно, без привычного огонька веселья в глазах — будто разделяя его боль, будто понимая, что он чувствует, будто зная это ужасное состояние не понаслышке. Антон всем видом показывал: «Люби, люби, люби, не бойся этого», словно у Данила на лице написана причина его задумчивости. Данил помнил его слова, но принять их было сложно. Как можно разлюбить, когда обещал ей любовь до конца своих дней? Как можно разлюбить, когда её образ — единственная вещь, заставляющая его сердце трепетать? Как можно забыть её кроткую улыбку, дарящую ему всё, чего прежде, казалось, не хватало? Возможно, у Антона эмпатия была настолько высоко развита, что она могла бы позволить прочувствовать, почему человек растерян, потерян, сломлен. Может быть, именно поэтому люди тянулись к нему: он понимал их переживания, мог с необычайной точностью прочувствовать человека, поддерживал, даже если страдания были откровенно пустыми. Но ему не были интересны эти люди. Они сами открывались ему, а Данил — нет. Данил помнил, как Антон назвал его «сплошная загадка, которую разгадывать и разгадывать», но не придал этому никакого значения. В конце концов, Антон же поэт, он наверняка видит всё через призму романтизма. — Заберут нас завтра утром, так что не проспи, Онегин с Алиэкспресса, — Антон хихикнул, наблюдая за смятением на лице Гаврилова. Порой Данилу думалось, что настоящая загадка, требующая много времени, чтобы разгадать её, — это Антон Черемисин, но никак не наоборот. Тот являлся яркой и открытой личностью, но в то же время никто не знал о его переживаниях; он был начитанным и догадливым, но часто притворялся глупым, а зачем — непонятно; его явно можно называть желанным женихом во всей округе, однако сам юноша не спешил обременять себя брачными узами. Но разгадывать его Гаврилов не стремился: любая малейшая попытка вызывала в нём слишком много необъятных, необъяснимых чувств, которые он так старательно избегал. И, очевидно, не желая терзать себя ими, нарушающими его легко ломкое душевное спокойствие, Данил просто не интересовался им. Антон не выглядел оскорблённым этим, потому существенных проблем, вроде как, не возникало. — С Алиэкспресса, то есть ты подделка обыкновенная, плохого качества, — довольно хмыкнув, объяснил Антон. Данил устало потёр переносицу, не понимая, почему его друг был таким несносным и почему он всё ещё терпел эти непонятные выпады (так ли это было в самом деле?). — Уйди с глаз моих долой, хватит уже мне на нервы действовать, — прозвучало резко. Антон стёр улыбку с лица. Данил глупо понадеялся, что Антон не послушает его. Но Антон не тот, кто заставил бы Данила повторять одно и то же дважды. Черемисин спокойно ушёл, словно это была его прихоть и словно Антона это не задело ни капли. Дверь едва слышно скрипнула за ним, и комната медленно погрузилась в гнетущую тишину. И как же было тяжело признать, что совершенно не хотелось, чтобы тот уходил. Не тогда, когда она упорно рвалась в каждое сновидение, являлась перед ним и слёзно просила отпустить. Не тогда, когда в каждую секунду непривычно длинной ночи его уязвимость постепенно росла, пока не достигала предела. Не тогда, когда подушка, на которой он спал, вновь могла впитывать в себя его слёзы — он давно не плакал и собирался не плакать до конца своей жизни, пообещав себе, что последнюю слезу он пролил два года назад, на том роковом месте. В этом вихре из мыслей и чувств суждено ли его душе найти спокойствие, столь необходимое, но неуловимое? — таким вопросом задался бы Антон, если бы смог узнать, что и в эту ночь к Данилу во сне явилась она. На вид она была обыкновенной девушкой: привлекательной, но не той, кого считали эталоном красоты, в меру умной, в меру глуповатой. Мягкий голос ласкал слух — она любила петь, хоть и делала это посредственно (Данилу всё равно казалось, что девушка пела довольно неплохо). Её волосы едва ли доставали до плеч, она была рыжей, и что-то было в этом такое пленительное, что заставляло Данила раз за разом тянуться к ним, чтобы коснуться, почувствовать их мягкость, посмотреть, как переливается цвет её волос на свету. Однако в глаза он не мог смотреть: неутолимая печаль осела тенью под ними, а во взгляде было лишь бесконечное сожаление о случившемся. — Отпусти, не вспоминай об этом больше, — шептала ломким голосом, протягивала руку и одёргивала тут же: не осмеливалась дотронуться до него. Она уже должна была быть мертва для него. Её лицо не украшала светлая улыбка. Оно искажало ту боль, которую она испытала; оно отражало ту боль, которую он испытывал каждое чёртово мгновение, когда внутри всё било тревогу, когда на душе было дурно из-за плохого предчувствия, когда до него донеслись новости о её смерти. Данил мог вспомнить каждую миллисекунду того дня, каждое событие, сопровождавшееся ноющей болью в груди, каждую слезу, пролитую над её могилой. — Дань, просто перестань. Я была ужасно невнимательна, я получила по заслугам, — она хотела заплакать: Данил понимал это по дрожащему голосу. Дышать становилось тяжелее. Казалось он задыхался, словно невидимые путы охватывали его шею и медленно затягивались, перекрывая доступ к кислороду. — Получила по заслугам? — нервный смешок сорвался с его губ. Она так нелепо пыталась убедить Данила в том, что правдой не являлось, отчего на душе становилось горько. — Ты не заслужила того, что они с тобой сделали. Мы… Мы ведь собирались… — Больше нет никаких «нас», Данил. Меня убили. Казнили. Стёрли с лица земли, — она печально вздохнула, закрыв лицо руками. Возможно, Гаврилов не позволял ей спокойно покинуть этот грешный мир, потому девушка так отчаянно рвалась к нему и являлась во сне, надеясь обрести покой. Данил поджал губы. Сердце обливалось кровью: в него вонзали кинжалы, безжалостно наносили удар за ударом. В голове мелькали картины того рокового дня — он не успел сказать ей, как сильно любит, не успел скрыть за своей спиной и защитить её любой ценой, не успел спасти её от лжи, от несправедливости, от жестокости этого мира. По телу снова и снова проходила дрожь. Данил безнадёжно тянулся к лицу девушки, но она отшатнулась от него. Её губы подрагивали в полуулыбке, нервной и нёсшей желание успокоить, только вот кого из них — хороший вопрос. «Неужели ты всю жизнь будешь сбегать от того, что всё равно настигнет тебя тогда, когда ты этого больше всего не будешь ожидать?», — слова Антона вновь и вновь всплывали в мыслях, заставляя его метаться от незнания, какое действие ему предпринять. От нежелания принять реальность, где её больше нет. Но других способов решения этой проблемы не имелось, а это значило одно: нужно идти вперёд. Данил тяжело вздохнул и не веря самому себе прошептал: — Я постараюсь. И больше ничего не происходило. Она лишь улыбнулась уголком губ и исчезла. Её образ рассыпался на мельчайшие частицы, словно её сдуло ветром. Вот и всё. Скоро и она станет мутным воспоминанием, он забудет её голос, забудет то, как холодным зимним днём его согревала её осторожная улыбка, забудет свои трепетные чувства к ней. А когда Данил проснулся, то увидел на столе ужасно смятую бумажку. Нахмурив брови, он видел снова непонятный шифр. Антон предполагал, что это мог быть какой-то там шифр Цезаря, но его суть так и не объяснил, благополучно позабыв об этом. Дальнейшие расспросы тот просто-напросто избегал, говоря, что не очень ладит с шифрами, но тот, которым пользуется неизвестный, вроде как походил на «тот... ну как его? Цезаря, вот». (Гаврилову вовсе не нужно знать, что тот просто назвал первое, что пришло в голову.) «3 1410186, 456 14156 15620 2119171612166151033, 1718162621, 1716511810 14156 17181025101521 17181619152120301933 2120181614 31516330». Антон явился на порог комнаты нежданно. На нём была его любимая небесно-голубая атласная рубашка, чёрные джинсы с завышенной талией — как же, чёрт возьми, он прекрасно выглядел — и незамысловатые лакированные туфли, без его излюбленных, но таких нелепых рисунках на них. Данил, вероятно, откровенно запамятовал, но на его памяти Антон никогда не выглядел так… нормально. И почему — непонятно. Казалось, что ничего не поменялось, но разница была явно ощутима: прежде он всегда представал перед ним каким-то чудаковатым, не смыслящем в том, что и как одевает, может, даже неловким. Данил тряхнул головой, пытаясь прогнать ненужные мысли. — Смею поделиться новостью, что мы, возможно, скоро станем частью цивилизации! — судя по всему, Данил слишком красноречиво вздохнул, раз Антон засуетился и начал активно жестикулировать. — Неправильно выразился. Если я не ошибаюсь (а как я надеюсь, что я прав!), то правительство нашей страны обратило внимание на отставание нашего города от остальных в плане образования, технологий и других сфер, так что… Скоро и мы будем шарить за кэжуал стиль! — Опять ты со своими словами непонятными, пустая голова, — Антон хихикнул, смотря на то, как раздражался друг. И пню было ясно: Антон делал это нарочно, чтобы подействовать ему на нервы. — Когда-нибудь я помещу нас в измерение, где убийство человека будет легальным, и я, честное слово, убью тебя. Антон улыбнулся, и злиться на него становилось невозможным. Стоило ему засмеяться — все недовольства куда-то пропадали. Его смех был заразным и всегда разным: то с ехидными нотками, то весёлым, то добрым, греющим сердце. Если Данилу память не изменяла (а она у него очень хорошая), Черемисин ещё ни разу наигранно не смеялся при нём. Человек веселья — так ему думалось, а было ли так в действительности? Часто люди лгали, натягивали маску и вживались в роль так, что сложно было понять, где реальность, а где ложь. Данил не хотел гадать, Антон — безудержный, порой безумный оптимист или хороший лжец. Антону хотелось верить. — Снова меня не слушаешь. У нас вообще-то ещё работы много, — коротко хихикнул и подмигнул, — так что поднимайся, Данил, а потом, после обеда у нас будет полноценный чилл! Данил, сжимая руки в кулаки, промолчал. Выводили из себя не сами слова, узнанные от людей, живущих в более модернизированных условиях, чем они, а тот факт, что он ни черта не понимал. И Антон прекрасно знал это, потому и пользовался. Злой Данил — та ещё забава. — Ты постоянно подтруниваешь надо мной, совсем как… — он осёкся. Данил обещал себе и ей отпустить. Идти вперёд. Перестать хвататься за прошлое. Почему это так тяжело давалось, даже если он полностью осознавал, как сильно ему это необходимо? — Я понял. Думаю, тебе не стоит говорить о ней. Кем бы ты меня ни считал, я знаю, что такое проводить за тоской множество бессонных ночей. Данил перестал дышать. Антон не должен был догадаться, что его, Данила, любимейшая девушка на весь их городок прослыла воровкой из-за него. Не должен был знать, что та столь бездумно крала деньги у Черемисиных, чтобы купить Данилу лекарства (а ведь он просто решил не лечить возникшую простуду, посчитав, что пройдёт само по себе, как и всегда). Не должен был знать, что он был таким слабаком. Но Антон, очевидно, догадывался. История об опозорившимся на всю деревушку, умирающем друге — что ещё может прийти на ум, если Антону как никому другому известна эта история с укравшей у его семьи деньги девушкой? И то, что её убил псих, решивший, что он — Бог, имеющий право решать её судьбу, знали все, они знали об этой несправедливости (он предпочитал не вспоминать, что некоторые считали, что всё было абсолютно заслуженно). Но почти никто не знал, что он был парнем этой самой девушки: Данил струсил, если уж на чистоту. Не смог принять то, что для неё помощь ему обернулась смертью. Не смог принять вину и на себя. Не смог простить ни себя, ни её за такое безрассудство. Теперь Данил понимал: скрываться было бессмысленно. Возможно, Антон знал всё с самого начала. Великолепно. Просто блестяще. — Всё, пойдём, а то до города так и не дойдём! — и плевать было, что они поедут. Антон нуждался в предлоге прекратить размышления Данила, иначе ни к чему хорошему это бы не привело. Как минимум, начались бы сопли, а Антон, несмотря на свою сострадательность и дружелюбность, к такому не был готов. А Данил, кажется, постепенно сгорал. Слишком много эмоций. Их настолько много, что сдерживать их становилось чрезмерно энергозатратно. А ведь Антон советовал поберечь силы, потому что их ждёт действительно много интересных вещей, и Данил ни капли не сомневался в этом. В последний раз, краем уха улавливая неумелую игру фортепиано (девушки учились музыке), Данил глубоко вдыхал воздух родных краёв и готовился к тому, чтобы в который раз начать убегать от своих мыслей, переполнявших его голову.***
— Смотри! Гамбургеры. Хочешь попробовать? — восторженно пролепетал Антон, крутясь вокруг Данила, словно тот являлся его спутником. Гаврилов с момента приезда ни слова не сказал, лишь разглядывал всё досконально, слушал Антона и удивлённо поднимал брови, поражаясь насколько здесь всё по-другому. Жизнь била ключом, множество машин проезжало мимо них, люди и вправду были одеты совершенно иначе: кто был одет в спортивную и невероятно удобную одежду, кто в классику, кто в… Кто во что, в общем-то. И почти у каждого имелся собственный гаджет. Завидовал ли Данил? Не совсем. — Да ты когда-нибудь прекратишь меня игнорировать?! — уже серьёзно обидевшись, Антон схватил его за запястье и остановил, вырывая того из размышлений. Данил почувствовал себя пристыженным под этим искренним взглядом, передающим всю грусть и горечь, которую испытывал Антон. Он ведь пригласил его, отпросил от работы, старался развлекать, а Данил? Данил просто задумался. Не слушал. Был сам по себе. Стало совестно настолько, что сердце замерло. Конечно, он не обязан Антону чем-либо, ведь это была исключительно его прихоть взять Данила с собой, однако… Антон всегда был внимателен к Данилу. А Данил в последнее время к Антону — нет. — Прости, пожалуйста. Я отчего-то сам не свой… — прозвучало так нелепо: до абсурдного мало таких объяснений, чтобы успокоить обиду, засевшую внутри Антона, и Данил понимал это. Губы юноши слегка приоткрылись в желании ответить, но он так ничего и не сказал, заставив Данила расстроено вздохнуть. Ему правда не хотелось, чтобы Черемисин почувствовал себя подавлено из-за него, чтобы между ними витало напряжение. Только вот Данилу не было известно, что подобные мелочи происходили не впервые. Эти мелочи по отдельности были небольшим снежком, который покатился с горы, но вместе они превращались в огромный снежный ком, вызвавший пургу на сердце Антона. Накопленное так или иначе всегда находило способ вырваться из человека, разница лишь в том, каким образом это случалось. Данил не знал, как ему сбегать от этого чувства вины, если его причина шла непосредственно рядом с ним. Он взглянул на друга. Антон теперь был угрюм: привычные огоньки озорства в глазах померкли и даже полуулыбка не виднелась на его губах — это значило, что обиделся он не в шутку. Чуть замедлившись, Гаврилов стал идти позади него: вина усиливалась, когда он видел, как сильно испортил настроение Антону. Ну и что теперь делать со сложившейся ситуацией?.. Антон резко остановился — Данил едва не врезался в него. Тот развернулся, окинул его обиженным взглядом и опустил голову. На секунду Данилу показалось, что в краях его глазах скапливались слезы. Шмыгнув, Антон повернулся обратно и ускоренно зашагал дальше, видимо, так и не решившись озвучить то, что вертелось в мыслях. — Стой… — Не хочу слушать тебя, говоришь только в мыслях — вот и слушай себя, думая лишь о своих замыслах. Тот поправил свою рубашку и фыркнул, обратив внимание на торговый центр, в который они намеревались пойти. Хотели вместе купить что-нибудь, чего прежде не видели. Ключевое слово, конечно же, хотели. — Я не хочу оправдываться, Антон, — тот нехотя взглянул на него, проявляя полную незаинтересованность. В чужом взгляде, казалось, плескалась бескрайняя пустота. Данил закрыл глаза, устав принимать попытки сбежать от того, что терзало его душу каждый день, каждую ночь, каждое чёртово мгновение этой жизни. Отпустить оказалось ни черта не легко. Отпустить ту, кого так любил, из-за своей ошибки — так тяжело, что даже поднять тонну представлялось возможным. Но ведь Данил не мог страдать по ней постоянно, верно? Она хотела… хотела, чтобы он отпустил её. Это её последнее желание. Последняя просьба, на исполнение которой ему не хватало мужества. — Я расскажу тебе. Ты заслуживаешь знать, как это было, — Данил звучал настолько сломлено, настолько горько, отчего Антон сдался. Безусловно, время было подобрано совершенно безалаберно, особенно для такой серьёзной темы, но раз Гаврилов решился, то, вероятно, это многого стоило ему. Они стояли посреди общественного места. Кругом столько людей, у всех своя жизнь, свои проблемы, свои мечты, возможно, несбыточные; и они являлись частью этого круговорота жизни. Небо заслоняли тучи — не в действительности, лишь по ощущениям, которые испытывали оба юноши, стоя вот так, не беспричинно чувствуя накатывающую тревогу. Данил — от чувств, скопившихся внутри, Антон — от переживаний, что сейчас всё станет ещё хуже и они в край разругаются. — Мне было четырнадцать, когда я встретил её. Она на два года старше была, — он улыбнулся, и печаль осела на его улыбке. — Я влюбился почти сразу. Написал ей письмо, пригласил прогуляться в саду. Она согласилась, и я был готов провалиться сквозь землю от счастья. Мне повезло: она тоже почувствовала это трепетное чувство ко мне, потому мы решили соединить наши сердца, но, конечно, не официально, а просто на словах, — Данил не называл её имени, будто боясь произнести, попробовать его на вкус спустя столько времени. Антон внимательно слушал. — Мы очень любили друг друга. Как ты любишь поэзию, как ты не можешь жить без неё, как люди не могут жить без кислорода, так и мы не могли друг без друга. Данил замолк, когда начал откровенно спотыкаться на каждом слове. Воспоминания напористо всплывали перед глазами, заставляя переживать прошлое вновь и вновь. Сглотнув, он потряс головой и расфокусировано посмотрел на Антона, устремлявшего взгляд на прохожих. Возможно, сейчас смотреть на Данила очень сложно, потому тот не обижался. — Я заболел, когда мне было семнадцать. Не придал этому значения, думал, сам вылечусь, как и всегда, но пошли осложнения. Она испугалась за меня, глупая… Ночью сбежала, потому что изводила себя переживаниями, и пробралась к тебе в комнату, — Данил старался не запинаться и делать голос ровнее, но выходило, очевидно, плохо. — Она украла у тебя деньги. Ты её видел? — Видел. Я не спал тогда, — Антон знал, как это прозвучало, потому, пока Данил не выдумал себе лишнего, поспешил добавить: — Но я ничего не сказал. Когда она заметила, что «молодой господин» не спит, то попросила прощения и вернула деньги, а я пообещал не выдавать её. — Тогда как?.. — Как она попалась? — Данил кивнул. Антону было больно вспоминать это, потому что он, если так подумать, мог спасти её. — Я решил вывести её через чёрный выход, ну ты знаешь, где он в нашем доме. Нас заметил мой отец, — Антон чётко помнил, каким злостным взглядом отец оглядывал напуганную девушку. — Он спросил у меня, кто она такая. Я сказал, что это моя подруга, и отец завёл долгий разговор о том, что подруг домой водить не нужно, только если собираешься жениться на ней, и… И она не выдержала. Зачем-то созналась в совершённом. Отец грозился убить её, — голос Антона стал гораздо тише. — Он помешан на деньгах. Он нанял людей, а дальше ты и сам знаешь. Легче от узнанного не стало. Антон не знал, было ли это правильным решением — рассказать всю правду, такую болезненную. Глядя на Данила, он понимал, что его действия слишком опромечтивы. — Пойдём, — шепнул Данил, ощутив, каково это, когда дыра в груди стала настолько глубокой, что, казалось, ты ничего не мог чувствовать. Лишь нескончаемую пустоту, сопровождаемую головной болью. Тяжело вздохнув, Данил вздёрнул голову к небу и дрожащими губами на грани слышимости прошептал небесам нечто сокровенное, что Антону, видимо, нельзя было знать. Гаврилов слабо улыбнулся, продолжая смотреть в небо. — Спасибо, что рассказал мне об этом. Я помню твой совет. Твои старания не будут напрасны, поэтому, пожалуйста, давай просто… Отпустим. Данил почувствовал осторожную хватку на своей руке и обратил внимание на Антона. Тот подбадривающе кивнул ему, дескать, я тут, я поддержу тебя, я не оставлю тебя. И то, как изгибались его губы в мягкой улыбке, вселяло Данилу истощённую, совсем бессильную, но ещё живую надежду на то, что он справится. И когда они зашли в небольшое кафе, Антон с восторгом наблюдал, как суетились официанты, разнося заказы; как смеялась собравшаяся группа друзей, сидевшая за соседним столиком; как Данил с нескрываемым удивлением лично узнавал что-то ранее неизвестное. На них смотрели, как на каких-то иностранцев, отмечали их красоту, к Данилу даже подходила девушка, чтобы узнать его номер. Тот, не знавший, что это такое, смущённо отнекивался и допытывал Черемисина в надежде понять, чего хотела та девушка, которую он обидел своим отказом. Данил выглядел большим ребёнком, впервые увидевшего столько нового, и это не могло не радовать: всё-таки, на это Антон и рассчитывал, вытаскивая его на прогулку. А у Данила внутри столько эмоций, отчего казалось, что он вот-вот взорвётся. И таким волнительным чувством томило на сердце, как когда исполняется заветная мечта, та самая, исполнение которой было бы подобно возрождению. Антон не мог вспомнить, видел ли он когда-нибудь Данила настолько эмоциональным. Со временем им подали их заказы. Антон насоветовал Данилу взять на первую пробу карамельный раф и шоколадный кекс, и тот очень долго думал, прежде чем согласиться с ним, что лучше попробовать то, что уже было проверено Антоном. Все же было бы очень неловко, если бы ему пришлось не по вкусу то, что он сам и навыбирал. — Ну что, вкусно? — поинтересовался Антон, когда Данил осторожно откусил небольшой кусочек, будто переживая, что ему может не понравится. И вдруг его лицо засияло, он блаженно промычал, давая понять, что это и вправду вкусно. — На веки вечные запомню этот день, ведь теперь я не просто тень. На счастье я надеюсь отчаянно, смотри, не убей и меня случайно. — Опять стихи сочиняешь? — закатив глаза, Данил больше утверждал, чем спрашивал, и увлечённо жевал десерт, зарясь на тот, который заказал Антон. Антон улыбнулся уголком губ и подвинул свой кекс к нему. — Настолько вдохновлён, будто вином опьянён, — и не врал, потому что эта история действительно наталкивала его на некоторые мысли, но, пожалуй, озвучивать их было бы излишним. Тем более, сейчас они просто отдыхали, а значит нагружать себя размышлениями на сложные темы очень глупо. — И не устал? — Изволь, не устану никогда, любовь во мне проживёт всегда. Данил тихо посмеялся. Тот, кто учил его тому, что любовь не может быть вечной, теперь говорил такие противоречивые вещи. Антон неловко пожал плечами, даже толком не поняв, почему на мгновение он почувствовал себя немного неуютно. К ним снова подсели девушки, заинтересованные в обоих, но теперь они вели себя чуточку увереннее. В конце концов, новые знакомства — всегда хорошо. Обе собеседницы оказались очень общительными, потому им не составило труда поделиться с ними нынешними трендами (Данилу пришлось уточнить, что это значит). Правда, над Данилом все трое подтрунивали как могли, пользуясь тем, что он не знает многих современных слов. Гаврилов чувствовал необыкновенную лёгкость, проводя время здесь. Словно ничего не сковывало его, не заставляло ощущать себя загнанным в клетку. Нет, он не забыл о ней так скоро — старался просто принять тот ужасный факт и наконец дать ей обрести покой. И пусть облака будут для неё самыми мягкими, самыми пушистыми, самыми лучшими, — думалось Данилу. Она всегда будет в его сердце, как дорожайшее воспоминание о том времени, когда его сердце впервые забеспокоилось из-за кого-то, кто не приходился ему родным человеком. Сомнений нет, это — незаменимая память, но и сопровождающая её тоска вечно длиться не может. Общение несколько затянулось: девушки оказались довольно интересными личностями, обсудить было что. Антон, конечно, не упустил возможности поговорить стихами, опустить пару комплиментов блондинке, явно пришедшейся ему по душе, и влюбить обеих в себя своим заливистым смехом и глупыми шутками. Обаяние у Антона что надо — с этим спорить бессмысленно. Впрочем, Данил и не рвался понравиться кому-то. А они тем временем активно беседовали на тему алкоголя: Антон безуспешно пытался оправдать себя после того, как случайно обронил пару слов о своей излюбленной привычке выпить пиво или что покрепче. — У меня был дядька, он бизнесом занимался, причём довольно неплохо, — вдруг начала девушка, представившаяся Викой. Порой Антон слишком очевидно засматривался на неё, особенно уделяя внимание её голубым глазам, и Данил невольно вздыхал, думая о том, что его друг слишком влюбчивый. — Однако, он поставил всё своё имущество и все деньги на игру в покер, чтобы почувствовать адреналин, только вот дядька мой повёлся на блеф, потому всё проиграл. Жена забрала детей и подала на развод, он умер через год: спился. — Я не так много пью, чтобы спиться! Нет у меня такого горя, чтоб хотелось мне убиться, — старания оправдаться медленно перетекли в пущее отчаяние, слегка разбавленное ещё более нелепыми стихами. — Я бы тебя в мужья не взяла, — внезапно призналась подруга Вики, заставив всех отвлечься от темы алкоголя и всего, что с ним связано, — ты слишком похож на беспечного пацана, мэйби мечтательного, думаю, ты обыкновенный уличный музыкант, который тащится по старинным песням. Данил перевёл взгляд на Антона, принявшего данные слова как самое ужаснейшее оскорбление, которое только можно было сказать. Возможно, Гаврилов в чём-то был согласен с её словами: Антон и вправду казался всем (и ему в том числе) несколько несерьёзным, а с его постоянными краткосрочными романами это становилось похожим на реальность. Антон примолк, словно утеряв свою живость, и уныло смотрел на проходящих мимо официантов, парочек, обычных людей, которые забежали сюда поесть. Отчего-то на сердце стало совестно, что он никак не приободрил друга, и хорошее настроение безвозвратно улетучилось. Девушки щебетали о своём, обсуждая любимую музыкальную группу, и даже напевали строчки из недавно вышедшей песни. Черемисин всю жизнь сбегал с семейных ужинов на уроки музыки, по большей части чтобы насладиться красотой слияния звуков в одно целое — прекрасное звучание, от которого внутри зарождался вихрь чувств, перенимаемых от мелодии. Потому Данил нисколько не удивился, заметив, как тот сморщился при их неумелом пении — у них в городке девушки поют явно лучше здешних. Антон внезапно встал, сообщил Данилу, что тот может возвращаться во сколько ему угодно, а он пойдёт домой сейчас, потому что чувствует себя не совсем хорошо. Гаврилов заметил, как губы его дрогнули, когда он пытался изобразить безмятежную улыбку, подобную той, которой улыбаются люди, чьё сердце ничем не тревожится. И было понятно: Антон пытался походить на этот тип людей, но не являлся им. Черемисин всегда отличался своей эмоциональностью и взрывным характером, потому переждать, пока тот остынет, было лучшим решением. И плотно сжатые в кулаки руки; и нахмуренные брови; и обиженный взгляд, когда тот обернулся в последний раз, чтобы убедиться, что Данил остался с теми девушками, были успешно проигнорированы. Данил подумал, что пора меняться и перестать делать так, как хочется только ему. Но, пожалуй, с завтрашнего дня. Пусть завтра совесть его и помучает, а сейчас никаких проблем нет (и Антона рядом — тоже). Поэтому тот, не чувствовавший угрызений совести, вдоволь рассуждал с девушками на различные темы, поразвлекался и не без помощи прохожих пришёл домой чуть ближе к девяти вечера. Антон безрадостно встретил его с натянутой улыбкой, что вселяла некую тоску, словно его настроение передавалось Данилу. Отчего-то хотелось развеселить его, чтобы фальшь не была столь очевидна в этом изгибе обманчиво радушной улыбки. Данил молча прошёл внутрь, сел на кожаный белый диван поодаль от Антона и ждал любого вопроса: его друг всегда был очень любопытным. Однако тот ни слова не произнёс. Даже когда прошло сорок минут. Антон вдумчиво читал книгу, похожую на очередной роман (уж очень он любил читать эти глупые слащавые романы), и не поднимал взгляда. Черемисин не отлипал от книги ни на минуту, лишь слышен был тихий шелест страниц, когда он переворачивал их. Юноша вздыхал, явно осуждая поведение героя, и прикрывал глаза, вырисовывая понравившуюся ситуацию детально у себя в голове. Он невероятно увлёкся чтением: Данила словно и не существовало в этой комнате. Непривычная тишина давила на виски, накаляя напряжение. Тиканье часов раздавалось эхом в голове, не давая сконцентрироваться на чём-то одном. Раздражение нарастало и зудело — безумно хотелось выкинуть всё, что вызывало это ужасное настроение, и заставить Антона поговорить с собой. Данилу было не по себе. — Почему ты ушёл? Не сдержался. Не сдержал свои эмоции. Не выдержал тишину. Это слишком сложно. Но, как оказалось, выдержать внезапно тяжёлый взгляд Антона куда сложнее. Тот смотрел с явной усмешкой, смешанной со скрытой обидой, и тихо хмыкал. И почему-то это становилось непосильным грузом: Данил чуть склонил голову и почувствовал себя бессовестным. Невыносимо видеть, как тот, кто всегда говорил долго не грустить, на деле грусть прятал за этой маской веселья. А когда его за это веселье высмеяли, то маска сломалась. Разрушилась. Превратилась в пепел. — Тебе-то какая разница? Антон без своей привычной улыбки казался совершенно безликим. Неживым. На сердце стало тяжело. — Ты мой друг, вообще-то. Я волнуюсь о тебе, — это звучало достаточно убедительно, но Антону не верилось — Данил видел это по тому, как проскользнула обида в его глазах. В нём всё ещё было слишком много обиды, плохо влияющей на его способность быть умным, когда это больше всего нужно. «Горечь, уныние и досада, любовь, расставание и услада — что ещё должен пережить человек, чтобы суметь написать хороший стих или, например, не дурную прозу?». Когда-то Антон ему это говорил. Делился своим желанием написать роман, но был расстроен из-за плохо скрытой усмешки. По итогу, ничего так и не написал. Пропало желание. Антон тяжело вздохнул, его плечи были приподняты от напряжения, как будто он подсознательно желал защититься от чего бы то ни было. Гаврилов, безумно сожалея, смотрел на то, каким блеклым выглядел Антон, и причитал себе, что нужно быть внимательнее к другим и отказываться от забав, развлекающих лишь его одного, когда это необходимо. — Как же ты искусно врёшь, глядя мне в глаза. Увы, меня не проведёшь: звучание правды я запомнил навсегда, — Антон говорил вполголоса, чуть отвернувшись корпусом от Данила. Он сложил руки на груди и без конца хмурил брови, иногда щуря глаза — у него немного ухудшилось зрение, потому стал плохо видеть. По крайней мере, так ему сказал окулист, а Данил склонен верить врачу, нежели Антону, считающему, что всё в порядке. — Я не вру. Если бы ты меня не интересовал, я бы с тобой и не разговаривал. На что ты обиделся в этот раз? — Данил порой уставал от того, насколько ранимый Антон. Это здорово утомляло: постоянно нужно было извиняться за какие-то мелочи, даже если обида была шуточной. Сопереживание к другу и вина за свою невнимательность постепенно смешивались с нарастающим раздражением. — Для тебя это ничего не стоит, да? Я ведь и тебе кажусь беспечным. Ни о чём не переживаю, ни о чём не забочусь, лишь просиживаю штаны и сочиняю дурацкие стихи, да? — Антон грустно улыбнулся, заметив, как замешкался Данил. Поджав губы, он опустил взгляд, и Данил почувствовал себя ещё более виноватым. Почему он не ответил, что не считает иначе? (Потому что знал, что Антон говорит правду.) — Тебе передали записку. Не скажу, кто это сделал. Человек пожелал оставаться в тени, — Антон сунул ему пожелтевшую бумажку и скрылся за дверью, смутно пожелав спокойной ночи. Данил рассеянно оглядывал то её, то закрытую дверь, сдерживая желание достучаться до Антона и объясниться. И если бы Антон действительно был неправ, то Данил не отпустил бы его спать, — они оба знают это. Решив разобраться с этим завтра (ведь утро вечера мудренее), Данил раскрыл записку и мысленно дал себе по лбу. Снова этот идиотский шифр. «171816192010, 33 31332210131933 3 206233. 33 915132, 252016 20626 21613301516, 17163120161421 2029 156 21915162630 16 1416611 13322310. 115201615 25. 1716121 171816192016 2061530.»***
Однако на следующее утро ничего не решилось. К вечеру — тоже. Даже просидев в машине вместе несколько часов, они ни разу не заговорили. Антон отмахивался, говорил, что нет сил вести диалог, и прикрывал глаза, поправляя самую обычную красную атласную рубашку. Раньше Данилу нравилось то, как она сидит на друге, но сейчас отчего-то тоскливо. Рубцами покрылся шрам на сердце, в глазах застыла печаль; от боли отныне некуда деться, и некому читать мне мораль, — такой нелепый стих, нарочно похожий на то, как это сделал бы Антон. Данил сам не понимал, для чего придумал его. Черемисин всё ещё не сказал ему ничего, кроме лаконичного «У меня нет сил разговаривать». И Гаврилову казалось, что этот стих неплохо описывал сейчашнее состояние Антона. По крайней мере, казалось. Он едва успевал наблюдать за тем, как мимо пролетали пейзажи. Мысли переполняли голову, даже когда Данил настойчиво прогонял их прочь, надеясь хоть немного отвлечься и перестать думать о неприятных вещах. Иногда его голова была пустой, и, пожалуй, сейчас это помогло бы как никогда. И попытки уснуть были не менее бесполезными: при таком раскладе просто подремать становилось невозможным, что уж говорить о сне. Совесть мучала. Почему-то. Хотя Данил понятия и не имел, на что именно обиделся Антон. Предположения, безусловно, возникали, да и всё ещё морочили ему голову, но непонятно, в действительности это служило причиной, из-за чего Антон обиделся. Ещё и эти записки глупые. Чем больше Данил о них думал, тем сильнее раздражался. Не нравилось абсолютно, что ничего не мог расшифровать. Казалось бы, решение должно быть лёгким, ведь задействованы обычные, хорошо знакомые цифры, но всё было бестолку. Возможно, шифры — это не то, в чём он мог бы стать спецом. — Приедем — прошу вас не разговаривать с Дмитрием Юрьевым и незамедлительно приступить к работе. У вас прилично уже накопилось, — холодно вполголоса проговорил Антон, расправляя плечи и с толикой злости дёргая свою атласную рубашку. Он поправил волосы и старался заставить их выглядеть как можно аккуратнее, хотя обычно предпочитал, чтобы они были немного растрёпанными. — Никаких пустых разговоров и глупостей впредь на рабочем месте. Данил застыл. Словно время замерло. Он глянул на Черемисина с надеждой, что тот просто пошутил, но тот выглядел так… Так официально и абсолютно серьёзно. Его глаза стали напоминать не безоблачное небо, а лёд, настоящий лёд. Данил съёжился. Спрашивать что-либо не хотелось, потому что в машине, помимо них, был также водитель, который не должен знать ничего об их взаимоотношениях и о некоторых привилегиях, прежде имевшихся у Данила (но он этот факт усердно отрицал, конечно же). Гаврилов с досадой вздохнул и отвёл взгляд обратно к окну, не желая пересекаться взглядами с другом. Стало тошно. Вчера всё было хорошо, даже замечательно, но он всё испортил в одно мгновение. Антон ведь глуповатый, простит, да ещё и улыбнётся, как всегда, — думалось Данилу, потому что это вошло в привычку. Казалось обыденным то, что он задевал, Антон обижался, а после сразу прощал. И всегда улыбался, так ярко, так добродушно, так… красиво. Данилу тяжело было думать, что он, похоже, всё это время пользовался дружбой с Антоном и не особо осознавал это. Хрупкие надежды на то, что ему удастся хоть немного поднять настроение, безвозвратно испарились.***
Данил протирал пыль в кладовой и устало потирал лоб каждые пять минут, когда нужно было заменить воду. Вообще, данная комната скорее была складом, где хранились различные средства для уборки и прочие вещи, но для всех привычнее казалось называть её кладовой. Зная, как к малейшей пылинке относится молодой господин, Данил протирал все поверхности, какие только мог, в третий раз. С Димой ему общаться запретили, да и по работе понизили — теперь он даже не мог назвать себя уборщиком. Им просто управляли так, как хотели. Один день юноша убрался в конюшне; другой — прибрался в саду; третий — внезапно был вынужден учиться стирать вещи и лишился денег в тот день, потому что сделал это, мягко говоря, отвратительно; на четвёртый — нервы лопнули, но его возмущения никто слушать не стал, лишь запахали ещё больше. Универсальный работник. Стоило отметить, что платили ему всё-таки больше, чем раньше, потому и возникать впредь не хотелось. Когда в кладовую зашёл молодой господин, чтобы проверить то, насколько хорошо он выполняет свои обязанности, Данил едва заметно вздрогнул. Его взгляд с гложущей душу тоской скользил по пиджаку и самой обыкновенной белой рубашке. Что ж, безусловно, атласные ему больше к лицу. Антон расхаживал по комнате, разглядывая полки, держал лицо беспристрастным и иногда говорил холодные реплики, которые прежде всегда говорил его отец. Они, кстати, отец с матушкой родной, уехали в более развитый город, решив обосноваться там, и оставили все имущество, находящееся здесь, на Антона. Антона, который перестал быть его другом после того случая. Антона, который теперь постоянно был объектом его мыслей. Антона, который не перестал быть чутким ко всем (кроме Данила, конечно же) — разве что серьёзнее стал и атласные рубашки все свои выкинул, сказав, что они у него ассоциируются с беспечностью, безудержным весельем и ленью. Данилу всегда становилось не по себе, когда он вспоминал об их крайнем разговоре на правах друзей. — Всё сделано не так уж и плохо, только не нужно переставлять вещи, лучше оставляйте их на своих местах, — Гаврилов немного напрягся. — Также стоит уделить внимание тому, насколько хорошо вы выжимаете тряпку. Здесь много воды осталось, — он указал пальцем на одну полку, где и вправду остался водяной след. — Но, в целом, вы хорошо справились с работой, — с лёгкой улыбкой, но всё так же безразлично, как и раньше, подытожил Антон. — Спасибо, — облегчённо выдохнув, поблагодарил Данил. В последнее время Антон делал ему действительно много замечаний и без конца снижал плату за проделанную работу. (Данил никогда не узнал бы, что она всё равно была больше, чем у других.) — Вы никуда не торопитесь? — от неожиданности вопроса и смягчённого тона Данил чуть подзавис на месте, но быстро реабилитировался и теперь складывал руки на груди, поворачиваясь к нему и давая понять, что он внимательно слушает. На мгновение ему захотелось думать, что Черемисин сейчас скажет, как сильно скучал, что был дурачком, вновь извинится. Даже если не это, то хотя бы позволит Данилу снова быть его другом. И сердце на эту мысль отреагировало радостно, в душе всё странно затеплилось. Видимо, именно так зародилась надежда внутри него. Вопрос лишь в том, сумеет ли он уберечь её и сохранить в целости и сохранности. Данил скользил взглядом по внешнему виду Антона и сдерживался, чтобы не сказать ужасно глупое: «Небесно-голубого цвета тебе идёт больше». Это было бы слишком, правда? Данил, кажется, снова запутался. И в себе, и в Антоне, и в том, что в принципе происходило в его жизни. Наверное, это не есть хорошо, но Данил слишком погрузился в размышления о молодом господине, чтобы чётко понимать, насколько становится нездоровым его желание вернуть их дружбу. Сегодня, к примеру, он думал об Антоне семь часов тридцать три минуты и двадцать четыре секунды. Да, он серьёзно считал (правда зачем — непонятно). Гаврилов вздохнул. — Нет, не тороплюсь, — вежливо ответил он, стараясь придать себе более холодный образ. На душе отчего-то так противно, а вместе с тем до невыносимости хотелось добавить разрывающее сердце: «Прости, я был мудаком. Я не хочу тебя терять», но ему не хватало решимости. — Вы что-то хотели? Надежда так слепо проскользнула в его голосе, отчего на секунду Данилу показалось, что на лице Антона прорисовалась едкая ухмылка. Он чувствовал себя безоружным, беспомощным, ничего не умеющим. И вот так стоять напротив Черемисина казалось пыткой, потому что желание пообщаться с ним о чём-нибудь неважном возрастало с каждой секундой — чем не наказание за свои ошибки? Но даже если заслуженно, от этого не становилось легче. Лишь в разы сложнее. — Думаю, нам нужно обговорить некоторые вопросы, поэтому было бы неплохо, если бы вы задержались, — официально-деловой стиль в речи Антона ужасно резал слух. Данил досадливо вспоминал каждый глупый стих; эту блаженную улыбку на губах, когда тому удавалось срифмовать получше; то, как горели глаза Антона, переполненного чувствами нежными, робко касавшегося темы заветной — темы любви. Да. Он идиот, потому что убил это в нём, таком светлом, мечтательном и прелестном. Его некогда друг был вынужден чрезмерно скоро повзрослеть, отпустив свои юношеские грёзы, свои несбывшиеся желания, своё стремление найти того человека, который смог бы подарить ему такую любовь, чтобы это продлилось... навсегда. — Мне не нравится, что вы витаете в облаках. К счастью или сожалению, мне хорошо известно, когда вы думаете о работе или о чём-либо другом, поэтому иногда наблюдая за вами я замечаю, что ваши мысли заняты не работой, — Данил опустил голову, а его надежды вновь были жестоко разбиты о скалы. В сердце кольнуло чересчур сильно, и его колени чуть подкосились от странной, но невыносимой боли. Одной ошибкой он навсегда потерял свою девушку, другой — друга. И все его попытки вернуть что-либо всё ещё были слишком бессмысленны, чтобы пытаться что-то исправить сейчас. — Если вас что-то беспокоит, вы можете обратиться за помощью к психологу. Психолог поможет вам разобраться в себе, закроет ту дыру, которую вы закрыть самостоятельно не можете. (И которую я закрыть не сумел помочь.) Гаврилов прикусил губу, раздумывая, нужна ли ему помощь, если единственное решение его проблемы всегда находилось рядом с ним. Антон, такой загадочный и таинственный, всё ещё являлся для него таковым. Антон — вот его лекарство, вот тот, кто пытался спасти его, вот тот человек, готовый перетерпеть все насмешки и неосознанные унижения со стороны друга, лишь бы помочь ему. Точнее, он был готов. Но теперь всё иначе. «Как мне её решать, если ты одновременно являешься и самой проблемой, и её решением?», — вопрос так и остался неозвученным. Данил посчитал это неуместным. Антону, кажется, без него только лучше. — Нет, все в порядке. Просто у папы скоро день рождения, хотел подарок подарить, думал, что подарить, — Антон нахмурил брови, и Данил мгновенно понял свою ошибку: Черемисин знал, что родители Данила не поддерживали с ним связь после смерти его девушки — похоже, он зря рассказал им всю правду. — Вам вовсе не нужно было так волноваться об этом. Многие работники жалуется, что я отношусь к вам более лояльно, чем к ним, что, в принципе, является правдой. Так что, я мог бы просто выдать вам небольшой отпуск, — Антон отвернулся от него, неумело делая вид, что заинтересован полками. Его плечи стали приподняты в напряжении, губы вновь были искусаны. Маска треснула, — думалось Данилу. Возможно (стопроцентно), Антона задело то, что он соврал ему. Это не казалось чем-то удивительным. Тот всегда считал, что сила кроется в правде. Но был ли Антон всегда честен с Данилом? Очевидно, что нет. Это Данил понял чуть позже. В своей комнате. Они разошлись почти сразу, потому что обсуждать им нечего. И за то время, пока он шёл домой, ему удалось многое вспомнить. Антон никогда не говорил ему о том, что был хорош в стрельбе из лука, а после — из оружия. У него даже имелся пистолет, только тот отцовский правда. Но постоянно утверждал, что никогда прежде этого не пробовал и ему ужасно интересно узнать, каково это. Антон рассказывал, что влюблялся в многих, а общие знакомые раз за разом удивлённо раскрывали рты и громко шептали: «Так он уж давно безответно влюблён, года два и не меньше». Ни для кого не было секретом, что молодой господин давно влюблён, а кокетничал с другими лишь потому, что боль в сердце утолить пытался. Данил почему-то верить в это отказывался до недавних пор. Антон любил рассказывать о том, как ему нравится зима, морозы, завывающие ветра, белые снега. Одна улыбчивая девушка, с которой Данил недавно случайно столкнулся в столовой, мягко говорила о том, какой Гаврилов прекрасный друг молодому господину и что они оба, наверное, любят лето. Она показала ему листок со стихом, написанным почерком Антона, где тот говорил о неизменной любви к лету. Данил бы не счёл это ложью, если бы Антон не убеждал его, что лето в разы хуже зимы. Противоречивые чувства бурлили внутри него: он не знал, что делать, когда ситуация перестала быть однозначной. Ему казалось, что размышления и попытки что-то вспомнить могут помочь ему найти другой путь решить проблему, но в конце концов Данил лишь сильнее запутался. И сердце так тихонько ныло, желая наконец обрести успокоение хоть на пару часов. Спать после всего не очень-то и хотелось, потому Данил бездумно прогуливался поздней ночью у сада, вслушиваясь в разрежающую уши тишину. Он мог слышать лишь то, как тяжёлый вздох раз за разом срывался с его губ — голова скрипела от переполняющих её мыслей, и прогулка здесь совершенно не помогала. Пройдя чуть дальше, он застыл, а после медленно шёл на звук флейты. Человек играл на ней чисто, мелодия казалась усладой для ушей, и Данила неосознанно тянуло сделать ещё шаг, а потом — ещё, чтобы расслышать её получше. Почему-то ему становилось капельку спокойнее от этой игры на флейте, а упускать возможность хоть немножко расслабиться было бы невероятно опрометчиво. Учитывая всё происходящее, Гаврилову не помешало бы немного передохнуть от постоянных раздумий и переживаний. Обычно, когда ему говорили «человек следует за звуками флейты», это значило что-то плохое, как зависимость от чего-либо, но Данил не думал так же. Этот прекрасный звук был слишком невероятным: мелодия успокаивала и вверяла хрупкую надежду на лучшее. Только придурок, не желавший отказаться от своих страданий ненадолго, не стал бы наслаждаться этой виртуозной игрой на флейте. А Данил не придурок. Так ведь? Он почти вышел к человеку, игравшему на духовом инструменте, только вот не успел. Мелодия подошла к концу, значит и найти того человека невозможно. Вздохнув, Данил приложил руку ко лбу и гадал, это он температурит или руки холодные. А внутри отчего-то было тепло, впервые за долгое время. Ему понравилось слушать звучание флейты и представлять, как сосредоточенно выглядел таинственный музыкант. Хотелось бы послушать ещё немножко… Может быть, стоит вернуться сюда завтра и, кто знает, вдруг ему повезёт услышать этот чудесный звук флейты вновь? И Данил соврал бы, если бы сказал, что не поступил так. Весь день прошёл незаметно: его пленяли размышления о том музыканте, об его игре на флейте, о том, как хотелось бы отвлечься от всего вновь и отдаться звучанию одинокой песни в тихом, ночном саду. Чтобы ветер легонько обдувал его лицо, растрепав небрежно уложенные волосы; чтобы глаза закрывались сами по себе и его целиком и полностью укрыли подобием одеяла, создаваемым этими нотами; чтобы дышалось легче — так, словно ему всё по силам. Он даже не задумывался о работе — выполнял её автоматически, пропустил мимо ушей наставления Антона, только глуповато кивал головой и отвечал заученными фразами. Единственное, что не ускользнуло от него, — синяки под глазами молодого господина стали ещё виднее, что говорило о плохом качестве сна. Мало того, что он без конца думал о своём безграничном желании узнать личность ночного музыканта (и это было довольно несвойственно для него, на самом деле), так ему ещё и померещилось, что у Антона в руках была флейта. На вежливый вопрос, играет ли тот на этом духовом инструменте, Черемисин вопросительно выгнул бровь и несколько растерянно ответил, мол, нет, не играю. Впрочем, Данилу не то чтобы очень хотелось, чтобы по итогу оказалось, что Антон — тот самый человек, пленивший его одной игрой на флейте. Боже, в его мыслях слишком много флейты. Как будто помешан. Но это ведь не так. Правда? Ближе к ночи он вновь выбрался из дома и пошёл по вчерашнему маршруту, быстро добравшись до того места, где слушал чарующую мелодию. Ждать долго не пришлось: так же, как и вчера, раздалось плавное звучание флейты. Данил не мог объяснить себе, почему ему настолько доставляло удовольствие слушать это. Музыка захватывала его. Он шёл дальше, приближаясь к звукам, приближаясь к тому, кто играл. Ему всё ещё хотелось узнать, кто этот человек. Почти дойдя до нужного места, Гаврилов случайно наступил на маленькую ветку и выдал своё присутствие этим шорохом. Музыкант, явно боясь, что его поймают в саду и, возможно, накажут за нарушение комендантского часа (мало ли, вдруг Антон мог ему назначить), с невероятной скоростью убежал. Данил успел увидеть лишь его силуэт, почти растворившийся во тьме ночной, и запомнить две детали — это юноша и на нем точно была рубашка. Что ж, видимо, не в этот раз. На скамейке лежала бумажка. Данил знал: брать чужое нельзя, но понадеялся, что это тоже поможет ему опознать личность сбежавшего музыканта, потому взял её и развернул. По телу прошла дрожь, когда он увидел знакомый шифр. «1216451-1510221530 2029 176186192011562630 5211412030 201613301216 16 19626, 1516 156 2215620 1310 19131026121614 1716951516? 2028 131614162630 14156 196185246.»***
— В честь дня рождения какого-то там главного министра устроят бал. Черемисины тоже приезжают. Кстати, говорят, сынок их, Антоша, девушку себе нашёл, — женщина увлечённо рассказывала собеседнице о недавно услышанном и активно жестикулировала. — Вот ведь повезло ей! — ахнула та и прикрыла рот рукой. — Они изо дня в день лишь богаче. Я и не знала, что этот отель их, пока не услышала как-то от Нинки, — Данил тоже удивился, услышав это. Он в принципе не особо и задумывался, почему за выполнением работы следил Антон, но теперь всё стало понятно. — У них тут много своих дел, деньги рекой льются, наверное. — Кажется, ей правда очень повезло. Говорили же, что давно влюблён. Жаль, что беспечный малый, — Данил съёжился на последних словах: воспоминания об их, можно сказать, ссоре, прометнулись перед глазами. Настроение отшибло напрочь. Глупые бабки со своими сплетнями. Наверняка всё выдумки. Гаврилов тяжело вздохнул, вскидывая голову к мрачному небу. Ему так и не удалось встретиться с тем музыкантом: он то приходил, то не приходил, но итог все равно был один — тот убегал прежде, чем Данил мог хоть что-нибудь разглядеть в нём. Будто чувствовал, что Данил здесь, узнавал лишь по одному шороху. У него, безусловно, имелись предложения касательно личности этого человека, только вот насколько они верны — непонятно. И ему уж очень хотелось бы, чтобы он ошибся. Антон в последнее время хмурый, раздражённый ходил, на Данила даже глаз не поднимал. Привычно губу жевал от нервов, рубашку бесконечно поправлял, даже если та сидела идеально, а один раз, когда Данилу нужно было забрать оставленную на столе книгу, он плакал. Тихо-тихо всхлипывал и, наверное, спрятал лицо в коленях, как было в тот единственный раз — и тогда, и сейчас Антона осуждать было не за что, даже если это Данил считал совершенно не достойным мужчины поступком. Антон ранимым был всегда. И ничего, вообще-то, не поменялось. А теперь он ещё и одинок. И эти свои атласные рубашки больше не носил. Девушки считали, что он наконец повзрослел, превратился из юноши в мужчину, потому решил поступить так. Как же горестно было осознавать: Антон пытался показаться всем серьёзнее, ответственнее, чтобы его перестали видеть беспечным поэтом, живущим за счёт родителей. Каково ему было, когда он понял, что даже единственный друг не считает его достаточно ответственным? Как сильно болело его сердце, когда вновь заглушённый смех послышался сразу после едкой шутки о том, что он поэт? Как Антон всё ещё мог терпеть его присутствие рядом? И… Почему он выделяет его среди всех? Чужая рука легла на плечо, и Данил вздрогнул. Его чуть потянули вниз — он едва не упал, но повернулся, медленно прощаясь с жизнью или, как минимум, здороваясь с первым седым волосом. Юрьев улыбался счастливо: им наконец удалось увидеться. Часто их встречи срывались из-за ряда различных причин, потому эта возможность была наподобие сокровища. — Чего такой хмурый, дядь Данил? — Гаврилов едва заметно поджал губы на секунду, почему-то думая, что у него есть друг, а у Антона — никого. Он тряхнул головой, мысленно дал себе подзатыльник, что думает о том, что сейчас совершенно ему не нужно, и обращает внимание на Диму. — Погода не радует, Дим. Да и слухи какие-то нерадивые ходят. — Дима глянул на него странно, отчего Данил подумал, что с его внешним видом что-то не так. На сердце, казалось, бушевала метель, безжалостная, сметающая всё на своём пути, и гадко было так. Данилу ужасно не хотелось (до чего же эгоистично это желание!), чтобы Антон был чьим-то парнем. Тоска затмевала мозг, когда в голову закрадывалось понимание, что они больше не друзья, и напиться было бы лучшим решением. Сбежать от своих мыслей — так, как проворачивал это раньше, пока не начал дружить с Антоном. И, без сомнений, Антон был для него лучшим лекарством, но теперь у Гаврилова больше нет его. Какое название у этой болезни? Ему невероятно совестно, ведь Антон не вещь, чтобы быть исключительно его, но делиться таким ценным, дорогим человеком было сроду адской муке. Лишь упустив Черемисина, он вдруг осознал, насколько сильно зависим от него. Постыдное прежнее равнодушие к чужим интересам теперь сменилось удушающей жаждой узнать всё о том, что происходит с молодым господином. Казавшаяся надоевшей вплоть до посинения компания ныне казалась столь важной и драгоценной, отчего Данил, возможно, медленно лишался умения хладнокровно мыслить и быстро анализировать ситуацию. И эти чёртовы атласные рубашки так сильно нужны ему, нужны на Антоне, ведь они, как оказалось, сидели на нём лучше всего. — Ты видел, чтобы у Антона была флейта раньше? — прервав воцарившееся молчание, неловко спросил Дима, и Данил на мгновение застыл. Как бы он не был опьянён своим желанием вернуть доверие Антона, думать он пока что не разучился. Сложить два и два не составило труда. Быть такого не может. — Нет. Но, думаю, играет он замечательно, — пробормотал Данил, виня себя за такую недогадливость. Значит, записки с шифрами оставлял Антон. Тогда становится понятно, почему он назвал неверный шифр. Но зачем ему это понадобилось? — Ты слишком нагруженный в последнее время, дядь. Не хочешь передохнуть? Отпуск взять, может? Ты скоро как солома чёртова будешь, — Дима хохотнул в своей привычной манере. Данил не чувствовал облегчения от общения с другом. Непосильная ноша давила на его плечи, вина пожирала его изнутри, обгладывая каждую косточку. Как же чертовски хотелось вновь послушать игру на флейте, чтобы хоть немного успокоиться. — Неважно себя чувствую. Простыл, наверно, — Данила учили не врать, особенно близким людям, но он врёт снова и снова, словно жизнь его ничему не учит. Без Антона так пусто. Как будто всё вокруг потеряло какой-либо смысл. Как будто сам Данил потерял смысл. Бессмысленное существование. Он отпустил её, но как ему отпустить его? Данил не хотел думать о том, что голова вновь разрывалась от боли. Его преследовало чувство, что всё, к чему он хоть раз прикасается, безвозвратно разрушается. И невыносимо противно было от того, как без конца ныло сердце, отчаянно желая обратить внимание на себя. Сердце не обманешь, так почему же оно раз за разом позволяет нанести им огромное количество боли? — Данил? — Дима обеспокоенно смотрел на него, постепенно подходя ближе. Гаврилов почувствовал себя ещё более паршиво: мало того начал загоняться из-за всего подряд, так ещё и развёл тут сопли при Юрьеве. Он бы желал, чтобы тот ничего не знал. — Мы можем встретиться в другой раз, если тебе настолько нездоровится. — Прости, — Данил поджал губы, но не мог заставлять себя общаться с Димой, когда внутри творился настоящий хаос. Ему было жизненно необходимо услышать волшебную мелодию флейты, чтобы унять душевную боль. Может быть, в будущем он попробует научиться играть на ней и будет играть сам себе. (И ему упорно казалось, что тогда никакого эффекта не будет.) И вновь юноша бежал. От того, насколько неприятна эта реальность. Бежал к воспоминаниям о прекрасном прошлом, когда всё было хорошо. Да, ему сложно давалось осознание, что её рядом больше нет, но в целом всё оставалось прежним и порой становилось лишь лучше. А сейчас? Сейчас всё по-прежнему, но его рядом нет. И это почему-то ощущалось так же остро, как её отсутствие. Но ведь она была мертва, а он — жив, и Данил мог попытаться всё исправить, так почему же ему так плохо внутри? Почему он тоскует по живому так же сильно, как тосковал по мёртвой, по любви, как ему казалось, всей его жизни? Почему позволил себе упустить момент, когда Антон стал таким важным человеком в его жизни? Так много вопросов, ломающих голову, а в ответ гнусная тишина. Некому указать Данилу правильный путь. Сам найти не мог: столько раз пробовал и постоянно всё не то. Сбился с толку. Потерял ту тропу, по которой шёл. Снег крупными хлопьями ложился на землю и уже не таял, едва коснувшись земли. Данил не заметил, как зима медленно сменила осень, даже если сейчас всё ещё ноябрь. В мыслях он всё ещё в сентябре — прокручивал день рождения Антона. Он надеялся помириться, но не вышло. Его к нему просто не пустили. Сказали, что у него больше нет доступа к этой привилегии. И взгляд голубых глаз навечно отпечатался в его памяти: Антон смотрел с надеждой, избитой, ужасно шаткой и почти иссякшей. «Не оставляй меня», — это Данил шептал ей, глядя на уставшее лицо, — «я ведь люблю тебя». «Не оставляй меня», — это он шептал вслед ему, уходящему в неизвестном направлении, — «ты ведь так дорог мне». Как же жизнь бывала циклична, не правда ли? Данил всегда был зависим от людей, к которым привязывался. Так думал он теперь. (Но на деле он был зависим от тех, кого любил.) Видимо, в его жизни наступала очередная чёрная полоса. Ему необходимо было как можно скорее разобрать этот шифр и понять, что хочет сказать человек, который писал эти записки. Данил упустил момент, когда он вновь оказался в саду, дожидаясь долгожданной игры на флейте — награды после пережитого дня. Ему было немного холодно: всё-таки на следующей неделе уже зима, погода неминуемо ухудшалась. Виски покалывали от боли, и Данил без конца потирал их, прекрасно зная, что это ни капельки не поможет. Так создавалось ощущение, что он хотя бы пытался бороться с этим, а не делал вид, что ему абсолютно плевать на неё, что он уже свыкся с ней. Игра на флейте не начиналась, и мысли перебить было нечем: Данил себя презирал сильнее, чем кого-либо на этом свете. Он воистину являлся мерзавцем, даже если его поведение не было очевидно оскорбительным. Гаврилов приносил несчастье всем, с кем водился. Внезапно он почувствовал странную дрожь в руках, а веки прикрылись сами по себе. Тяжёлый вздох сорвался с его губ: он безумно хотел нанести себе какие-нибудь увечья, чтобы перестать думать о том, как много плохого он приносит в этот мир. Антон бы поругал его за такие желания, потому Данил коротко улыбнулся, вспомнив о бывшем друге. Наконец раздалась этот прекрасная мелодия, и Данил жадно прислушивался к ней, с восторгом замечая, как легко стало позабыть об открытых ранах на сердце; как легко стало разжать руки и перестать чувствовать, как ногти вонзились в кожу; как легко стало дышать, когда больше ничего не мешало свободно сделать это. Теперь Данил знал, в чём волшебство этой мелодии флейты. Секрет не в том, что это флейта так влияет на него. Секрет в том, кто играл на ней. Человек, игравший на флейте, — вот его лекарство, его спасение, его надежда. Без него Данил зачах так быстро, отчего, казалось, пострадали по итогу оба. Данил знал, что сорваться с места и побежать к нему — значит спугнуть и лишиться возможности излечить себя, чтобы оставались силы дожить до следующей встречи, на которой оба не контактируют физически, лишь отчаянно тянутся душой друг к другу, не догадываясь, что это связывает их ещё больше. Данилу так чертовски плохо. Антон играл эту печальную мелодию так, словно это был крик души. Гаврилов мог не сомневаться: тот пел, тихо, сам себе, чувственно и трогательно. Дуновением заветного желания, чистотой своей души, потускневшей улыбкой окутывала песня, вверяя в руки Данилу своё сердце, показывая то, что скрывалось от чужих глаз. Данил помнил, что ни он, ни Антон не любили плакать: считали это поступком мужчины, который слаб и не умеет скрывать свою боль. Они никогда не признавались друг другу, что хочется плакать до ужаса, даже если всё внутри разрывалось на части. Но сейчас Антон делился этим желанием через песню, и Данил ясно видел картину, как содрогаются плечи Черемисина, настолько обессиленного, что сдерживать слёзы стало невозможным для него. Музыка медленно играла на струнах его чувств, неспешно вторгаясь в глубину души. Он бездумно раскрывался ей, позволял проникнуть внутрь, в тот сокровенный уголок, где крылись все его истинные чувства — даже те, которые для него до сих пор были не совсем ясны. Дурманя, лукаво улыбаясь, та чуть касалась всего понемногу, дарила обманчивую возможность почувствовать себя лучше. Данил всецело следовал за игрой флейты, вернее — за тем, кто на ней играл.