Армин смотрит на себя в зеркало.
Не Армин смотрит на него в ответ.
Там больше не океан, не колосья ржи, сложённые в кучку на свежескошенном поле, не тонкие пальцы, нервно теребящие в руке морскую ракушку. Глаза, налитые изумрудом в предрассветной заводи, и чёрные как смоль волосы уже привычно поблескивают в отражении зеркальной поверхности. Взгляд у Бертольда всегда исподлобья, всегда — с пустотой в огромных глазницах. Армин смирился бы уже, если бы тьма, исходящая из долговязой фигуры напротив, обходила его стороной, а не назойливо таращилась часами напролёт. Армин смирился бы, если бы ночью перестал просыпаться от лающих, задыхающихся звуков предсмертной агонии, от запаха вывороченных наружу кишок и хруста переломанных рёбер. Армин смирился бы, если бы с каждым разом, когда он моргает и весь мир на секундочку перестаёт существовать, на другой стороне век его бы не ждал уничижительный взгляд двух цепких глаз. «Снова», — вздыхает он про себя, когда отражение недовольно пялится в ответ. «Снова», — вслух соглашается Бертольд, наблюдая за нагнувшимся, чтобы зачерпнуть воду в ладони и умыться, светловолосым юношей.***
Арлерт больше не пытается бороться с тем, что все его воспоминания теперь делятся собой с сожителем, что теперь в его разуме их всегда двое. Он больше не различает, где то, что он видел своими глазами, и где то, что было видно чужими. Съеденными. Во снах его всегда ждут. Это не Микаса, приветливо машущая рукой, не Эрен, ласково треплющий его по волосам, и даже не Жан, рисующий что-то на листе бумаги и привычно подпирающий подбородок рукой. Там степь, жаркое слепящее солнце, и Райнер Браун с улыбкой, которую можно назвать счастливой. Там деревья, взволнованные голоса, странные вопросы и горячая рука, сжимающая его предплечье. Райнер всегда улыбается, всегда смеётся и обнимается крепко-крепко, как будто боится отпускать. Только вот руки Армина совсем не бледные, как молоко в граненом стакане, а смуглые, тронутые солнцем и огрубевшие на костяшках. Его волосы не достают до плеч, не развиваются при каждом дуновении ветра — они колют своими жесткими чёрными концами чужой изгиб белёсой шеи. Его прикосновения не неловкие, а размашистые и любящие, уверенно скользящие по широкой спине. Армин больше не Армин в своих снах. Он остаётся внутри, остаётся наблюдателем, запертым в теле мертвого, зовущего себя Бертольдом Гувером.***
Райнер просыпается, когда Бертольд, ругаясь себе под нос, приподнимается на локтях и, отряхнувшись от прилипших к телу частичек пыли, соломы и кусочков засохшей грязи, потирает заспанные глаза. Расстеленная на стоге сена одежда сместилась со своего прежнего места, поэтому Гувер, напоровшись нежной кожей на особенно неприятно колющийся стебель, тут же расхотел дальше валяться на сеновале. — Мы тут уже долго, нас скоро хватятся, — зевает, а потом потягивается, широко расставив руки и выгибаясь в спине. — Давай ещё пять минуточек, — бормочет Браун, прикрывая глаза. Сейчас только-только рассвело, слышно лишь чириканье птиц где-то вдалеке и нарастающий шум ветра, играющегося в кронах деревьев. Никаких чужих голосов, зычных приказов и увесистых подзатыльников от командира отряда. Так куда им спешить? — Ну уж нет, вставай, — недовольно цокает Гувер, шмыгая носом. Он ощутимо толкает локтем Райнера в бок, на то что тот лишь мычит что-то нечленораздельное в ответ и отпихивает его от себя рукой — жилистой, крепкой, налитой здоровьем и силой. Бертольд ойкает, когда его так нагло выгоняют с места, нагретого солнцем, на колкое, как мороз в январе, сено. — Бля. Больно колется оно вообще-то. Бертольд похож на взъерошенного воробья со своими темными волосами, топорщившимися во все стороны, в которых кое-где виднеются сухие стебельки и янтарная стружка рассвета. Райнер наблюдает за ним через прикрытые веки, жадно цепляясь за каждую деталь на теле парня, как будто пытаясь запомнить все наизусть, чтобы каждая родинка на смуглых плечах отскакивала от зубов. Он знает, что у Бертольда длинные худощавые, сухопарые руки, испещрённые взбухшими венами, как устья рек на нарисованной карте. Что он не любит холод и всегда ходит, нахлобучив капюшон тёплой одежды до самого лба, потому что настроение пропадает даже на обычный разговор. Зато любит нежиться на тёплом солнце, иногда отлынивая от рутины кадетов в виде тренировок или уборки, чтобы понаблюдать за живым дыханием природы. У него глаза цвета древесного мха и чёрные родинки, которых немного, но они точечно и ярко распределены на всей поверхности тела. На шее, прямо где яремная впадина, эти точки образуют небольшой треугольник, который Райнер постоянно невидимой линией достраивает пальцем, взглядом или языком — как, в общем-то, повезёт. Бертольд ходит ссутулившись, и у него редкий, но самый красивый смех на свете, поэтому Браун считает своим долгом давать миру услышать его как можно чаще. Он вообще считает, что в Бертольде много невероятных вещей, которые тот в себе почему-то не замечает. — Нас в прошлый раз и так чуть не спалили, дубина, хочешь, чтобы на этот раз точно все узнали? — Гувер шипит, принимаясь искать разбросанную по полу и сеновалу одежду, впопыхах продолжая отряхиваться от уже порядком надоевшей сухой травы. Он не понимает, как они могли так долго жадно целоваться, а потом спокойно спать на этом сплошном комке иголок вчера, но решает много об этом все-таки не думать. Райнер, когда Бертольд, прыгая на одной своей длинной, как шпала, ноге, уже надевает штаны, нехотя поднимается. Пару раз поморгав, он оглядывает пространство вокруг, подмечая смятое сено и такую же смятую собственную одежду, на которой он так размеренно секунду назад похрапывал. Старый сарай хорошо пропускает лучи рассвета, поэтому можно было считать солнечных зайчиков, прыгающих с одного края деревянной крыши на другой, как капли росы в туманном темнеющем поле. Ох, если бы только у них было время. Парень не замечает, как Бертольд внимательно наблюдает за ним, рассматривая, будто видит впервые. — Ты на цыплёнка похож, — заключил он. — Я? — удивлённо переспрашивает Райнер, а сон как рукой сняло. — Ты тут ещё кого-то видишь? — раздраженно фыркает Гувер, подходя к другу и чуть ли не выдергивая из-под него остатки одежды, все ещё оставаясь в одних штанах. И Браун, улучив момент, хватает его за запястье, подтягивая ближе. Бертольд вообще-то вредный, поэтому пытается отпираться, бурча о чём-то под нос и выставляя вперёд руки. Но в конце, конечно же, сдаётся, обмякнув в крепких руках, обнимающих его поперёк талии. Райнер чувствует себя большим лохматым псом, коих они кормили там, на Родине, худо-бедными остатками обеда в виде небольшого куска хлеба и заржавелой банки каких-то консервов. Чувствует себя так, потому что преданность, яркой пульсацией отбиваясь в сердце в своём собственном, только ей понятном ритме, не даёт забывать о Бертольде ни на секунду. Браун не желает ни с кем им делиться, как собака не пускает на открытую кухню незваных гостей. И знает, что также вернётся и сядет ждать под дверью, даже если носком ботинка ударят по рёбрам, и с прежней любовью будет ластиться к тому, кому вручил своё сердце. Он просто знает, что по рёбрам Бертольд никогда не ударит. — Уже светает, — слышится над головой, и Райнер поднимает взгляд, смотря на очерченный снизу подбородок Гувера, над которым возвышается холмик горбатого носа. — Мы могли бы остаться здесь? Ненадолго, — просит Райнер, сильнее обнимая его. Бертольд грустно смотрит в эти янтарные, затуманенные поволокой, глаза с чёрным бездонным зрачком, окаймленным яркой золотистой полоской радужки, и не видит там ничего, кроме усталости и чего-то странного, граничащего с отчаянием и сердечной тоской по умершему. Бертольд не знал, что так ощущается любовь. — Я рад бы, ты знаешь, — вздыхает он, запуская паучьи пальцы в мягкие пшеничные волосы, — но если нас хватятся… Райнер слушает вполуха, нацелив фокус внимания на более интересный объект сейчас — на смуглое, блестящее от пота тело напротив. Ему нравится, что Гувер, контролируя регенерацию, не даёт синякам, наливающимся к утру фиолетовыми росчерками на сильных упругих бёдрах, сойти бесследно. То же самое касается следов жарких поцелуев, оставленных на груди разрастающимся пятном лопнувших капилляров и отпечатков пальцев на запястьях. Поэтому он тянется вверх, задевая губами чёрные завитки волос на груди и целует прямо в солнечное сплетение. Он знает — эта точка у Бертольда очень чувствительная, что подтверждается тихим стоном где-то наверху. Райнер улыбается, щекой потираясь о краснеющую горячую кожу, и говорит: — Теперь идём. Бертольд, цветя неровными бордовыми пятнами от щёк до самой шеи, остаётся смущённо почёсывать затылок, пока Браун резво натягивает на себя штаны. — Умеешь ты удивлять, Райнер, — сдавленно смеётся Гувер. Выйдя из заброшенного сарая, парни некоторые время идут молча, уподобляясь тишине природы на рассвете. Браун смотрит, как профиль друга выделяется на общем фоне густого, как молочная пенка, воздуха с проблесками солнечного света и холодным плывущим ветром, и чувствует, как в животе сворачивается тугой узел волнения и морозом пробегает по коже страх. Райнер не знал, что так ощущается любовь.***
Когда спустя очень долгое время (4 года, если точно, но из-за воспоминаний Бертольда кажется, будто прошла вечность) Армин встречает Райнера, то еле сдерживается, чтобы не заорать от переполнившего его отчаяния. Райнер смотрит на него украдкой с такой тоской в янтарных глазах, что невольно становится стыдно, что Арлерт вообще появился на свет. Браун вечно словно что-то ищет в тех коротких моментах, когда Армин сталкивается с ним взглядом, и так жадно впивается глазами в профиль теперешнего носителя колоссального, словно пытается вычленить оттуда знакомые неровные черты: нос с горбинкой, четко очерченный угол челюсти и длинные, обрамляющие усталые глаза, ресницы. Но все не то. Хоть Райнер и не показывает, но Армин знает, что Браун не видит в нем больше светловолосого, неуверенного в своих силах мальчишку. Он видит высокого поджарого воина, который отдал свою жизнь, чтобы спасти Родину, но так и не смог. Чтобы спасти его, Райнера, жизнь. Он видит там свою первую, продлившуюся всю его сознательную жизнь, любовь.***
— Райнер, вставай. Мальчишка продолжает лежать на земле, обиженно всхлипывая и размазывая горячие слёзы по саднящим от ран щекам. Песок, забившийся в нос после удара о землю, неприятно щипал. — Давай же, поднимайся. Бертольд протягивает ладонь к земле — туда, где лежит и плачет Райнер, маленький и побитый. Браун мешкает (его, такого неправильного, не могут поддерживать), но в итоге хватается за протянутую детскую ладошку, как за спасительную соломинку. Райнеру всегда было грустно. С давних пор, с того времени, как он себя помнит. Тяжело жить, чувствуя постоянную бессмысленность существования и бремя вины, свалившееся на хрупкие ребяческие плечи. Слёзы все чаще слишком близко, а ресницы — мокрее. У него нет смысла. Поэтому он находит его сам: получить Бронированного, вернуться домой и стать героем. Помочь маме. Счастливо зажить с отцом. статьгероемстатьгероемстатьгероем Бертольд вытаскивает его из раздумий лёгким прикосновением к плечу. Браун оборачивается и хлопает широко раскрытыми глазами, по-детски невинно и заинтересованно. Он просмотрел свою мрачную жизнь и понял, что единственным источником света, как солнечный луч сквозь незашторенное окно, оказался темноволосый мальчик, стоящий напротив. Единственным, кто протянул руку помощи Райнеру Брауну в грустной хронике его воспоминаний, окисленной сожалением и желанием быть нужным. Гувер его успокаивает, и Райнер ощущает в нем (в себе, во всем мире) бесконечное тепло. И понимает, что обратно на холод не очень-то и хочется. Друзьями им быть предначертано было с самого начала общностью скорби, страха, отсутствием выбора и любви, поделённой на двоих.***
Жить с разумом, поделённым на двоих, сложно. А с этим вторым, постоянно воющим, ещё сложнее. После того, как Армин увидел Райнера, прибывшего на Парадиз, Гувер больше не покидал его сознание ни на секунду. Он стоял над кроватью, где спал юноша, и не уходил до тех пор, пока Арлерт с полным животного страха криком не отползал к противоположной стороне после пробуждения. Он стоял за дверью, стоял возле стены в душевой, очертаниями проглядываясь сквозь обжигающий пар, стоял за обеденным столом и даже возле решетки с помещенными внутрь разведчиками темницы. — Пожалуйста, — всхлипывал Армин однажды в ночи, — пожалуйста, оставь меня в покое. — Мне нужно поговорить с Райнером, — в которых раз повторяет неживой, облокотившись о стену. — Я не могу давать тебе такую свободу, Бертольд, мы ведь уже говорили об этом, — устало вздыхает юноша, потирая заплаканные глаза. Неприятное чувство. Будто насыпали песка. — Тогда и о собственной свободе можешь не заикаться, — холодно произнёс Бертольд, угрюмо склонившись над столом, стоящим перед ним, и своими призрачными пальцами-фантомами постучал по деревянной поверхности. Нет, подумал Армин, это гораздо хуже песка. Это как будто раскалённый уголь, впаянный в открытые глаза.***
Бертольд не останавливается. Он собирается показать Армину собственную жизнь: от первого выпавшего молочного зуба и коленок, побитых от частых падений во время игр, вплоть до последнего вздоха, когда стальные зубы титана сомкнулись вокруг его черепа. Вот они с бегут совсем маленькими по серым улицам какого-то города, где половина зданий — полуразрушенные фасады, а из зелени только жёлтая плесень. Будучи чуть постарше пролезают под колючей проволокой с автоматами наперевес, по горло утопая в грязи, которая комьями забилась в ботинки и неприятно хлюпала. Дождь бил в лицо, но любое резкое движение грозило острыми шипами по самую кость. Где-то в паре метров слышится визг, и маленький Бертольд совершает роковую ошибку — поворачивается. Напоровшись на проволоку, истошно орет какой-то мальчик, а серая чавкающая грязь под разъезжающимися от боли ботинками окрасилась в ржавый цвет от хлынувшей крови. Красные разводы разбавили графитовый. Бертольд зажмуривается, пока мальчик только сильнее путается в попытках выбраться, глубоко вздыхает и, глотая слёзы, норовившие пролиться наружу подобно дождливой погоде, ползёт вперёд. Пусть не первый, зато конечности на месте и кишки не наружу. Теперь Бертольд смотрит на то, как огромный титан живьём разгрызает его другу голову, и крик Марселя тонет в глотке огромного монстра и звука переломанных костей. Красные разводы разбавляют графитовый. Тут Райнер жалобно плачет, пока Гувер утирает платком кровь, хлеставшую из разбитого носа после достаточно точного удара Гальярд младшего. Бертольд говорит одобряющие, как ему кажется, слова, но ничто сейчас не в силах придать Брауну уверенности в себе. Маленькими ладошками он расправляет темный платок и смотрит на пятно, расползающееся по ткани. Красные разводы разбавили графитовый. А ещё Бертольд много бежит, много боится и много-много ненавидит себя. Оставляет позади дом, не находит себе место в новом и теряет сначала друга, потом любовь, а потом жизнь. Он смеётся среди колосьев ржи, настороженно ведёт себя, наблюдая за полетом чаек, и совсем теряет самообладание, когда перед ним оказывается толстый слой кристалла. Армин смотрит. Армин видит. Армин наблюдает. Помимо красного, помимо алых разводов и графитового, там есть Райнер — светлое спасение во веках.***
Арлерт помнит этот день так хорошо, будто бы он был вчера. Когда он разлепляет глаза и приоткрывает запекшиеся губы, чтобы вдохнуть, то замирает, как вкопанный, не в силах даже моргнуть. Перед ним, как огромная каменная статуя, нависает Колоссальный Титан. Он, словно гром среди лазурного ясного и безоблачного неба, чёрным необъятным пятном заслоняет собой всё вокруг. Как цунами, надвигающийся ураган и шторм, накрывающий тихий, малонаселённый городок. Он широк, огромен и безграничен в своей тоске и скорби, раковой опухолью разрастаясь в отравленном умирающем теле. У Армина во рту ни то солоно, ни то сладко, ни то кисло. Все, что он ощущает, — это едкий привкус тошнотворной безысходности, от которого в уголках глаз собираются слёзы. Но он так и не проронил ни одной. В больших пустых глазах напротив, которые все целиком и полностью наблюдают за фигурой парня (но будто бы глядят насквозь), мечется бесконечная мука, которая пронзает наконечником заточенной стрелы. Армин не может отвернуться, не может убежать и скрыться от сокрушительной тяжести проигранного боя, что струится блестящими каплями внутри титановых глазниц. Он наблюдает за тем, как чистые слёзы — слёзы глубокого отчаяния — текут по лицу Колоссального, а в голове — изнутри — отчётливо слышится скребущий плачущий стон. «Больно» С этого самого дня Бертольд Гувер становится его персональным Адом.***
В какой-то момент Армин думает, что влюблён в Райнера. Ему все время хочется невольно коснуться его, по привычке провести рукой по пшеничным волосам, уткнуться в ямку над ключицей и вдохнуть родной запах. Райнер точно, Армин знает, пахнет древесной корой, мёдом и терпким, отчетливо чувствующимся хвойным лесом после дождя. Райнер точно улыбается смущённо, только краешками губ, но лёгкий румянец, проступающий на светлых щеках, чуть-чуть тронутых загаром, все равно его выдаёт. А ещё выдаёт рука, которая в ответ сжимает***
Они тогда учились маневрировать на лошадях, сливаясь с ними в одно целое, чтобы на поле боя действовать как единый слаженный механизм: ноги — копыта, рывок уздечки — поворот вбок, удар шпорой — галоп. У Бертольда с Райнером получалось хорошо, если не считать, что те чувствовали себя неважно, зная, что каждый разговор «Если бы не Бронированный и Колоссальный…» касался их куда более лично, чем того хотелось. Но они держались молодцом. К слову, поэтому звания Брони и Колосса кровавыми разводами гордо, как блестящая на солнце золотая брошь, красовались на знамени веры в спасение мира от элдийцев. От самих себя. Но игра в солдатов помогала убежать ненадолго от вины, что скребла по ночам когтями по рёбрам, разрывая в клочья лёгкие и собирая их вновь, помогала притвориться, что ничего никогда не было. Не было Родины, не было стены и не было стылых тел, что лежали рядами у проломленной Марии. Представлять, что долг, ведущий их домой, исчез — легко. Но вот смыть кровь рук, к сожалению, невозможно. Бертольд был в седле. Их учили помощи раненым товарищам, которые по какой-то причине не могли продолжать движение на собственной лошади, и приемам первой помощи. Райнер, конечно же, играл роль павшего в бою, ожидающего помощь. — Сейчас я перевяжу тебе голову, а потом мы сядем на лошадь, хорошо? — зачем-то комментировал происходящее Гувер, опустившись на корточки перед полулежащим Райнером, который делал вид, что страдает от удара головой. — Не представляю, если честно, как ты собирался бы тащить меня на лошадь в предобморочном состоянии с огромной трещиной в башке, — проворчал Браун, приподнимаясь и смотря на Бертольда. Бертольд закатил глаза и размотал бинт, достав его из подсумка. — Так ты бы и не был, — как-то натянуто улыбнулся парень только краешками губ, имея в виду их способность к регенерации. Браун послушно подставился под прикосновение натруженной шершавой ладони, бережно поправляющей слипшуюся от пота прядь волос на широком лбу, и закрыл глаза, ластясь. Его касание всегда приятно отзывалось в теле. Райнер старался не думать о том, как желанно эти руки смотрятся на его — райнеровских — коленях, разводя крепкие бёдра в стороны. — Что-то не так? — поинтересовался Гувер, делая первый оборот ткани вокруг головы друга. Потом второй, перекрывая предыдущий ровно на треть — как учил Шадис, зычно окликая Конни за то, что тот накладывал полоску бинта поверх другой точно также, чем получал недовольное кряхтение Жана и повязку, которая почему-то спадала. — М, — промычал в ответ Райнер, прикрыв глаза, — ничего такого. Просто задумался. — Ц, Райнер! — прошипел Гувер, недовольно хлопая друга по лбу. — Ты должен тут полудохлый лежать, а не к моим рукам прижиматься! Браун густо покраснел, уставившись в сторону. Там была Микаса, спокойно и абсолютно правильно перевязывающая голеностоп Саше, которая, кажется, слишком сильно вжилась в роль и кричала во всю глотку, что умирает. Ветер был солоноватый на вкус. Райнер пробовал его кончиком языка, когда облизывал пересохшие губы, и ловил частичку соли в потоке воздуха. Он вспоминал море. На вкус оно такое же, только намного насыщеннее и крепче, и губы обветренные бы раздирало. А потом он вспоминал Армина и его мечту и почти чувствовал вину. — Ладно, не серчай, — прервал его Бертольд, в извиняющемся жесте поглаживая по плечу. — Чем быстрее закончим, тем быстрее освободимся. Браун согласно кивнул головой. — Эй, вы! Два идиота! — донёсся до них крик Шадиса, и парни испуганно подскочили на месте. — Может, делом, наконец, займётесь, а не друг другом! Теперь пришла очередь краснеть и Бертольду, когда тренировочная площадка наполнилась громким, почти что истерическим смехом Имир и издевательскими возгласами Конни и Жана. На лошадь сесть через какое-то время все-таки получилось. — Думаю, идти на такое задание в паре нам не стоило, — тихо произнёс Гувер, когда сзади к нему тесно прижался Райнер, обхватывая его поперёк торса. — Я думал, что, наоборот, прижиматься ко мне тебе было бы куда привычнее, — саркастично замечает Браун. Бертольд ниже опустил голову, чуть ли не вжимая ее в плечи. Сзади присвистывала Имир, на что Бертольд недовольно хмурился и гнал лошадь сильнее. Знал, что стоит им переступить порог корпуса, та найдёт в каждой минуте ещё дополнительную секунду для похабной шутки. — Удивляюсь тебе, — едко прокомментировал Гувер. — Как, в прочем, и обычно. Ветер бил в лицо сильнее, и теперь там была не соль, а частички песка, неприятно жгущие белок глаза и въедливо собирающиеся в месте, куда попали на коже. Райнер прислонился к спине Бертольда щекой и закрыл глаза, чтобы надоедливый песок не забивался под веко, и прислушался к глухому сердцебиению и теплу чужого — родного — тела. «Вот мой дом — в седле, за твоей спиной».***
— Хватит посылать мне все эти воспоминания, Бертольд. Солнце немного проникает через прикрытые шторки, освещая комнату позолотой. Армин сидит на кровати, прижав колени к груди и положив на них голову. Светлые волосы, упавшие на лоб, из-за солнечных лучей кажутся платиновыми. Он знает, что Бертольд его слышит. Даже когда думает, что его нет, он всегда оказывается рядом — маячит долговязой тенью на периферии сознания. Где-то сбоку слышится шорох. — Я хочу, чтобы ты увидел всю правду, — честно отвечает Бертольд, выйдя из темного угла и присев на кровать, где сидит блондин. Пружина под ним не прогнулась. — Но я все ещё не понимаю, зачем, — нервно закусив губу, отвечает Арлерт. Усталость от недосыпа и постоянных метаний собственного разума сказались на его лице глубоко залёгшими под глазами синяками, достаточно сильно выделявшимися на белоснежной коже. Бертольд поднимает длинные ноги, подползая ближе, и, сев прямо напротив, копирует позу Армина и тоже обхватывает колени худощавыми паучьими пальцами. Его глаза покрываются серой пленкой, как наваждением при лихорадке, и радужка, обычно имевшая цвет зелёного мха, превращается в липкую тину на самой кромке болота. — Я больше не могу помогать тем, кого оставил, — говорит от тихо, потупив взгляд. — Я знаю, через что они сейчас проходят и хочу, чтобы ты, как человек, который способен меня увидеть и послушать, понял все, что я испытал перед своей смертью. Слово «смерть» Бертольд проглатывает, до сих пор будто бы избегая его. Реальность решетом холодной воды каждый раз возвращает Гувера в момент, когда понял, что уже не сможет почувствовать прикосновений Райнера. — Но я слышу тебя, — Армин скептично выгибает бровь, — ты можешь просто все мне выложить, а не показывать свои воспоминания. Он сразу чувствует что-то неладное. Бертольд кажется подозрительно открытым и идущим на контакт, хотя до этого злобно щерился, если Армин начинал копать в одну конкретную тему чуть глубже. Не может быть, что сейчас он вдруг одумался или на него снизошло какое-то божественное озарение. Скорее всего, тут был подвох, так что Армину стоило оставаться начеку. — Я хочу быть услышанным. Гувер морщится от собственных слов и, нахмурившись, отворачивается к стенке. Избегает зрительного контакта. «Что он хочет, чтобы я услышал?» Как это вязалось с тем, что он говорил до этого? Как слова Бертольда о защите «тех, кого он оставил» перекликаются с его желанием быть услышанным? Может, дело вовсе не в людях? «Или в том, какое количество людей он имеет в виду?» — Это поможет спасти твоих близких? Солнце поднялось ещё выше. Комната теперь стала совсем золотой. — Ты единственный, кто знает, что в этом мире больше нет добра и зла, — Бертольд подтягивает колени ближе к груди. — Другие это начинают понимать только сейчас, но ты ведь узнал это от меня, когда я только стал появляться у тебя в голове. «Бред», — проносится в голове Армина яркой пульсирующей полосой. Все становится настолько кристально ясно, как если бы парень посмотрел в воду бегущего меж кустов родника. Бертольд хотел запутать его и убедить в искренности и величии своей цели, чтобы Арлерт, сглупив и поддавшись на его жертвенность, отдал ему контроль над своим разумом. И тогда прежний носитель колоссального претворит в жизнь свою истинную цель. Однако ничего в лице Армина не изменилось. Он продолжал слушать и делать вид искренней заинтересованности, чтобы заставить Бертольда забыться и проболтаться о своей миссии. Хотя бы выдать что-то между строк. Дальше парень додумает сам. — Это было четыре года назад, — Армин жмурится от лучей, забивших в глаз, и прикрывается ладонью. — Но сейчас ты зачастил. «Вот оно что!» Кажется, Арлерту удаётся схватить укатывающийся клубок тайн мертвеца хотя бы за одну ниточку, ибо лицо Бертольда будто бы на секунду передёргивает. Значит, он идёт в правильном направлении. Осталось только не сбиться с маршрута. Свет падает на Бертольда, но его тело их пропускает, лишь только профиль окаймляется вокруг разводами мерцающего зенита. Он подсвечивается, становясь будто бы невесомым в пространстве и полупрозрачным в своём все ещё синем свитере, точно дотлевающая свеча в сумерках. Через Гувера можно наблюдать за стоящим напротив деревянным столом и таким же стулом, перекосившемся немного из-за кривой ножки. Можно смотреть на небо за окном, которое становится чуть-чуть более блеклым, если оценивать его красоту через такую своеобразную оптическую иллюзию. Кажется, будто бы в теле Бертольда дыра, через которую можно наблюдать за всем миром. Дыра рваная, по краям кровавыми ошмётками собирающаяся в ноющее капающее с груди сожаление. Мириады капилляров внутри Армина лопаются и изливаются алым в месте, где у него должно быть сердце, — прямо так, напротив сидящего Бертольда. Под натиском его скорбящего взгляда уже собственная пробоина в груди Арлерта начинается кровить и стремительно разрастаться в размерах. Они же зеркалят друг друга как-никак. Видимо, проедающая сердце вина идёт с Гувером в комплекте. Армин прищуривается и чуть-чуть подаётся вперёд, ожидая от брюнета хоть какого-нибудь ответа. Губы Бертольда подрагивают, на подбородке залегает небольшая щербинка. Брови складываются домиком, а пальцы, до этого спокойно лежавшие на ногах, нервно заламываются. Вдохнув, он переворачивает весь мир с ног до головы и выдаёт его в форме предложения: — Тогда не было Райнера. И снова утыкается в стену. Армин, наконец, слышит. После его шепота на грани истерики и полных искренней печали и нежности глаз Армину в который раз все становится ясно. — Никакую правду ты мне показать не хочешь, так ведь? — он улыбается. — Все, что ты хотел мне доказать, ты уже показал в самом начале. Тут есть второе дно. Второе дно, другой смысл, настоящая причина — как только не называется это пресловутое желание оберегать. — У тебя есть своя цель, из-за которой ты каждый день меня мучаешь, чтобы я предоставил тебе свободу, и ты, соотвественно, ее сам и решил, — выдаёт скороговоркой. Бертольд кривится, как если бы съел ложку той самой наваристой каши, которую все кадеты обходили стороной во время обеда. — Я не знаю настоящих причин, по которым ты хочешь получить от меня разрешение на владение своим разумом, — Армину тяжело в этом признаться, потому что он все ещё надеется на благосклонность Гувера, — но даже если так, то я никогда ее тебе не предоставлю. Бертольд переключается, как по щелчку пальцев — быстро, резко и беспричинно. Мёртвый дергается, словно ошпаренный, и, шипя, обхватывает лицо парня двумя большими ладонями, приближая к себе вплотную. Он выглядит почти что сошедшим с ума, его бегающий взгляд, вроде, цепляется за что-то, но так и остаётся расфокусированным. Арлерт испуганно отшатывается от Бертольда, глаза которого расширились, как у совы, а рот превратился в изломанную дергающуюся линию. — Но ты не оставил мне выбора! Это была моя жизнь, — Гувер сжимает руки в кулаки. — Это несправедливо, что мне нужно забирать свою свободу силой! Он кричит. Все пространство вокруг начинает крутиться, вертеться, стены и крыша комнаты надламываются и заходят друг на друга, пляшут в каком-то безумном ускоренном ритме. И где-то между этих стен, схватившись за голову, стоит Армин. Бертольд вскакивает с кровати и хватает первое, что попадается ему под руку, — вазу. Предмет, сделав в воздухе, который вдруг стал разрежённым, несколько оборотов, почему-то бесшумно бьется о стену. Бордовый блеск оттесняет радужку глаза, все сливается в единое полотно хаоса и безумия. Комната наполняется плотной ватой и не пропускает ни одного звука, ударяющегося о мягкие стены вокруг. А потом эта вата куда-то пропадает. Глаза застилает алое марево, появляется звук, словно доходя до барабанных перепонок через другое измерение, и Армин снова кричит, потому что шум становится невозможным. Все бьётся, вазы падают, стены шевелятся — настоящая звуковая панорама ужаса. И в ней восковой фигурой возвышается Бертольд. Арлерту кажется, что огромная волна подбрасывает его, что он бьется о стены и ломает себе шейные позвонки, умирая от повреждения спинного мозга. Однако, к сожалению, этого не происходит. Он смаргивает кровавую пленку с глаз и все вдруг остаётся неподвижным, как было в начале. Становится необыкновенно тихо — так тихо бывает там, где много мертвых. Армин, очухавшись, перестаёт лихорадочно зажимать уши. Перед ним сидит Бертольд, уставившись куда-то позади Арлерта нечитаемым взглядом. — С тобой что? Ты будто привидение увидел. Светловолосый невесело усмехается. Да, думает он, привидение. Гувер выглядит абсолютно невозмутимо, и Армин убеждается, что произошедшее секунду назад не более, чем проделки его больного разума. Мозг кажется слишком большим для черепной коробки, раздувшимся от сожителя, который поселился там. Паразита, проедающего дыры в сером, белом веществе, в здравом смысле, логике и рациональности ранее всегда целеустремленного Арлерта. Теперь она сгнила вместе с надеждой внутри воспалённой головы, вскрытой и вывернутой наружу костью. — Ты ведь даже не собирался доверять мне что-то настолько важное, — Армин, наконец, решается что-то сказать. Ему нужно подтверждение, что все те догадки, на которые он ещё был способен, являются истиной. — Я бы никогда не смог доверить тебе такое, Армин, — без колебаний, как будто заранее проговорив ответ много раз, отвечает Бертольд. И лицо его, вытянутое и полупрозрачное, не выражает никаких сомнений. Армин грустно улыбается. Он не знает, почему во рту резко появляется ядреный привкус желчи, прилипший к корню языка — то ли от правды, которую ему плюнули в лицо (но он знает, что сам виноват) и к которой, оказывается, он был не готов, или это специфическая реакция на радость, что он все ещё способен рационально мыслить. Хорошо было бы, если второе, но, кажется, все-таки первое. — Я понимаю. Я бы тоже не доверил. «Себе» повисает между ними густой дегтярной нитью, заполняющей собой все безжизненное пространство. И Бертольд с Армином замолкают.***
— А если мы никогда больше не вернёмся домой? — спрашивает Райнер, глядя наверх, на иссиня-чёрное звездное небо. Кажется, что он не обращается к кому-либо конкретному, но Бертольд, встав со своего места, подходит к другу и садится рядом. — Ты чего это? — глядит удивлённо, с интересом в изумрудных глазах. Браун смотрит в них — в бутылочное стекло, окаймленное белёсыми разводами. — Я о том, что, возможно, мы не знаем, куда возвращаемся, — честно признаётся Райнер. Усталость подстреленной птицей путается у него в голосе. Браун чувствует, как рука друга нащупывает его пальцы и неуверенно, как будто бы чуть смущённо, соединяет их со своими. Райнер почему-то отстраняется. Все кажется ему неправильным. — Райнер? — Гувер не оставляет попытки и теперь аккуратно дотрагивается до его плеча. — Кто ты сейчас? Светловолосого почти тошнит от ненависти к себе, когда он видит щенячий взгляд напротив. Вечно он оказывается тем, кто доводит Гувера либо до белого каления, либо до тихой, но от того не менее болезненной обиды. — Да я это, я, — отмахивается Браун раздраженно, ведя плечом и тем самым скидывая ладонь друга. Бертольд в последний раз одаривает его сочувствующим взглядом и, пробурчав что-то вроде «доброй ночи», устраивается прямо на полу, который и являлся временно их спальным местом. Он делает вид, что не замечает безмолвного «прости, я просто на нервах» нахохлившегося Брауна. Иногда Райнера нужно просто оставить в покое. Гувер это прекрасно знает, как знает наизусть переключатели газа на УПМ, но это не мешает ему каждый раз натыкаться на шипы отчуждения, когда он все-таки решает помочь. Райнер не плохой. Он просто хочет домой. Здесь тепло. С Бертольдом, посапывающим под боком, хорошо. У Райнера же на Родине всегда холодно. Там всегда зима, всегда метель, морозом обдувающая до самых крепких и натянутых сухожилий. Там кровь смешивается со снегом, красными кляксами пачкая новую выглаженную форму. Повязка на руке становится бордовее, как знак вечного рабства в этой прогорклой земле. «Есть ли у нас дом?» На Родине замёрзшие слёзы, арматура, торчащая сквозь выглядывающие наружу кости, подопытные крысы и бесконечное количество иголок. Райнер знает: он не в один раз занимал место этой же крысы, запертой в четырёх стенах, когда марлийцы, переговариваясь между собой, ставили над воинами очередной опыт. «Куда мы хотим вернуться?» На Родине иней выел лёгкие, выстлал собой внутренности — так, что не вдохнуть без колющих ощущений в груди. «Где мой настоящий дом?» Браун переводит взгляд на Бертольда, который свернулся калачиком возле друга, и, обхватывая его свободной рукой, укладывает на пол. Аккуратно, чтобы не разбудить, поправляет подстилку из старой свалявшейся ткани, служившей им временным спальником, и пододвигает побольше и поближе, чтобы Гувер точно не замёрз и не заболел. Не заболеет, конечно, — они же обладатели великой силы. Однако Райнер все равно укутывает его сильнее, не оставляя себе даже клочка спасительной тряпки, и, ложась прямо так — на холодный пол, продумываемый зимним ветром из кое-как заколоченной двери, обнимает Бертольда со спины, прижимаясь к нему всем телом и устраивая подбородок в углублении худощавого плеча. Это их тайна. Секрет, который они прячут от любопытных хлопающих глаз кадетов. С самого детства, когда Бертольд и Райнер были предоставлены сами себе, чтобы отнимать чужие жизни, марать руки в жгучей крови вместо других, играть роль спасителей, блуждать среди отщепенцев, они нашли небольшой, но важный для себя выход. В такие моменты, мучимый кошмарами и ощущением вечной погони, Бертольд никак не мог заснуть, поэтому Райнер, молча обнимавший его перед сном, помогал другу успокоиться и разделить тяжёлое бремя на то недолгое время, чтобы успеть задремать. «Ты не оставишь меня?» Проваливаясь в очередной кошмар, Райнер думает о том, что хочет спрятать Бертольда там, где хорошо, там, где они всегда будут вместе. Саша, улыбаясь зубасто и заливисто смеясь, всегда говорила, что нет ничего лучше, чем быть у кого-то «в сердце». Вот только в сердце его не тепло, а вечный, пронизывающий холод звенящей пустоты. Поэтому Райнер бы взял Бертольда сухими ладонями и оставил в нагрудном кармане — это больше подходит под определение надежности, чем мышечный орган в груди воина — и оставил бы с собой навсегда. «Мой дом — это ты?»***
Армин сидит в самолете, они с оставшимися после Гула разведчиками идут на верную смерть, намереваясь остановить Эрена Йегера в его желании уничтожить всех тех, кто не роднится с ним по праву кровью и землей. Райнер облокотился о сидение и молчит, прикрыв глаза. Молчит долго, Армин бы подумал, что специально, если бы не тяжёлая усталость, которая исходит от него даже особым запахом, чем-то напоминавшим въедливый запах сырости в полупустом подвале. Его манера речи и движения сквозят какой-то приниженностью, волосы утратили былой блеск и мягкость. Сейчас вместо них иссохшие колосья пшеницы, а на лице — ранее гладко выбритом — теперь заросшая щетина. Браун выглядит так, будто умер тогда, в Шиганшине, а вместо него сейчас с ними летит мумия усопшего. — Совсем плохо ему, — голос, полный отчётливой боли, приобретает форму, и Гувер появляется по правую руку от Арлерта.Тот лишь согласно кивает. Бертольд, в три шага преодолев препятствие между ним и Райнером (препятствие между смертью и жизнью ему, к сожалению, преодолеть не удалось) и присаживается перед ним на корточки, наблюдая за, кажется, задремавшим другом. — Он меня никак не сможет ощутить все равно, да? Армин мотает головой — теперь уже отрицательно. Поэтому Бертольд, подползая ближе к Райнеру и обвивая руками, словно змеями, райнеровские ноги, крепко сцепляет в замок ладони и устраивает свою голову на его коленях. И, тяжело вздохнув, закрывает глаза, покачиваясь из стороны в сторону в такт небольшой тряски самолета в воздухе. Гувер смотрит с обожанием — почти с божественным придыханием — на заснувшего друга и держится тем, что осталось от его фантома, за воинскую форму. Райнер, в свою очередь, не ощущает ничего. Лишь легкое покалывание в левом бедре, на котором призрак услужливо расположил свою голову. Армин открывает глаза, и эта картина встаёт ему поперёк горла длинной колючей проволокой — ни вдох не сделать, ни выдох. Он наблюдает за тем, как сердце Райнера зарастало ледяной коркой, и он имеет к этому изменению самое что ни на есть прямое отношение. Когда Бертольд начинает беззвучно плакать, Арлерт встаёт со своего места и уходит в глубину дальнего отсека.***
Растительность на лице у Райнера появлялась быстро, поэтому бриться приходилось достаточно часто, если не хочешь получить от командира по голове. Мечты о щетине оставались мечтами. — Заебался я, — честно признается Браун, роняя перочинный нож в ведро с мыльной водой. — Ну сколько можно? Ты их, сука, сбриваешь, а они как новенькие через пару дней. — Хватит ворчать, — монотонный голос Бертольда не облегчает ситуацию, а, наоборот, усложняет. — Имею, блять, право. Райнер отворачивается от зеркала и грузно опускается на пол, прислонившись спиной к стене. Половина его лица все ещё остаётся покрытой пеной, которая стекает неровными контурами по подбородку. У него такое бывает. То ли результат внутренней войны, с которой он имеет дело каждый день, то ли поплывший разум от количества грехов, налипших на тело так, что не отдерешь, но раз в какое-то время Райнер ведёт себя странно. По-ребячески. Поэтому Бертольд всегда был под боком, чтобы его растормошить. Гувер, краем глаза наблюдая за изменившимся настроением друга, в последний раз ополаскивает лицо, прежде чем развернуться на пятках и присоединиться к нему — сидеть у стены и рассуждать о бессмысленности бритья. И, возможно, бытия. — Иди сюда, — говорит Бертольд, поравнявшись с Райнером и аккуратно развернув его за подбородок к себе. — Сейчас, я помогу. Он оглядывает его грубоватое лицо с точеными скулами, контрастирующими со светотенью вокруг и выделяющимся на бледном лице чёрными резкими линиями. Пена уже спустилась до шеи и собралась в ключицах мутноватой жидкостью, кое-где покрывая грудь белёсой плёнкой. Гувер смахивает пятерней мыло и другой рукой бережно, почти что невесомо, касается щеки друга с все ещё пушком щетины и притягивает к себе, чтобы поцеловать. Райнер, думает Бертольд, очень красивый. Брауну эти жесты привычны, поэтому он — тоже по привычке — кладет ладонь на затылок Гуверу и немного наклоняет голову, углубляя поцелуй. Губы Бертольда постоянно сухие, но слизывать с них ранки приносит редкостное удовольствие. Мыло горчит во рту. — Если хочешь продолжить, то мне нужно сбрить эти колючки и смыть с тебя все, а то у меня уже пена вместо слюны, — отстраняясь, лепечет Гувер. И брезгливо морщится, сглатывая неприятное послевкусие. Его волосы слиплись на лбу от испарины, выступил розовый — точнее, на смуглой коже он выглядел более оранжевым, персиковым — румянец. Грудная клетка часто вздымается и опускается, а приоткрытый рот с покрасневшими губами явственно приглашает к продолжению начатого. — Давай резче тогда, — соглашается Браун, устраиваясь поудобнее. Когда Бертольд подходит со складным ножом, Райнер отворачивает голову в сторону, чтобы тому было удобнее. Гувер, пальцами придерживая Райнера за ухом, водит острым предметом по щеке, наблюдая, как вместе с мыльной водой в ковшик попадают завитки отросших волос. Было в этом что-то более интимное и искреннее, чем поцелуй, — сидеть вот так, демонстрируя шею, которую можно перерезать одним выверенным движением, и добровольно давать делать с ней, что угодно. И быть этому счастливым.***
— Давайте-ка вспомним, — голос Елены будто бы проникал под кожу, — Райнер Браун. Сколько элдийцев гиганты сожрали, когда ты пробил дыру в стене? Райнер молчит, но за него все говорит его взгляд — измученный, виноватый, подернутый блеском сожаления. — Потом ты проник за стены и разделил печали и радости со своими «друзьями», сидящими здесь. И предавал их, — это она выделяет зачем-то отдельно, — и вы убивали друг друга. А теперь снова притворяетесь друзьями. Браун поникает совсем. Плечи опускаются, наливается свинцом и горбится спина. Похлебка в его руках держится каким-то сверхъестественным мысленным усилием. Весь этот разговор кажется нарочной издевкой, лживой попыткой ударить по незажившей ране своей горькой и никому не нужной правдой. — Да, Армин? Ты украл и использовал силу Бертольда Гувера, а в результате гора трупов, в том числе и мирных жителей. Бертольд, остановившись за спиной Елены, выразительно смотрит на Арлерта, и на лице его смешиваются красная, белая и жёлтая кровь, взгляд съезжает куда-то в сторону, отчего осуждение в глазах стало видно намного сильнее. Он смотрит как в тот раз, когда летали стены, падал потолок и какофония ужаса разрывала барабанные перепонки — с ненавистью. Армин проглатывает вязкую слюну, скопившуюся у языка, и скрещивает руки. Нужда в дистанции сейчас ощущается особенно сильно. Хочется уйти: убежать в лес, тёмная пасть которого разверзлась вокруг кучки выживших. Исчезнуть. Мельком взглянуть на Конни, устало потирающего переносицу. Встретиться с сожалением в глазах Жана. Райнер вырезает свою память на безымянной могиле, которая одиноко стоит на погосте, заросшая зарослями шиповника. Между красных ягод прослеживается гранит, по цвету напоминающий дымящие угли. Рядом с «Неизвестный Солдат» теперь красуется криво выгравированное: «Герой Марли». Армину свою память вырезать не надо: она каждую ночь напоминает о себе свистящим отчаянием.***
— Почему не ешь? Остывает уже. Армин натянуто улыбается, впервые за долгое время решив поговорить с Райнером. С недавних пор это становится какой-то необходимостью, которая вспыхивает внутри каждый раз, стоит Брауну помаячить где-то в пределах нескольких метров. Райнер сначала удивлённо хлопает глазами и даже оглядывается, чтобы точно убедиться, что Арлерт говорит именно с ним. Лес угрожающе просвистел, и ухнула сова в темноте кроны деревьев. — Да не страшно. Помнится мне, и не такое жрали холодным, когда дежурили, — мягко отвечает Райнер, отмерев. Армин наблюдает за тем, как он негромко постукивает ложкой по деревянной посуде с похлебкой. Эта безмолвная нервозность передалась, как по команде. — Мы тогда ещё спорили. Кто заснёт, тот чистит потом мешок картошки. Зеленоватый полумрак неба постепенно перетекает в чугунный с бледными росчерками фиолетового цвета. — И Саша постоянно проигрывала, — прыскает от смеха Браун, грустно посмотрев вдаль. Предаваться воспоминаниям о минувших светлых днях всегда было плохо, а делать это, будучи на войне, — гарантированная смерть. Но Райнера смерть никогда не пугала. Даже, кажется, нездорово влекла. — А ты ей потом помогал эти мешки разгребать. Теперь легко улыбается и Армин. В глубине леса снова слышится сова. — Ты, Райнер, конечно умеешь удивлять, — вдруг произносит Арлерт, поддавшись какому-то непонятному порыву. Будто бы его подтолкнули это сделать, и язык сейчас работает отдельно от разума. Он ощущает ненавязчивое призрачное присутствие чего-то ровно по правую сторону собственного плеча. «Бертольд» Для Райнера эти слова оказываются своеобразным спусковым крючком, потому что миска с похлебкой с характерным звуком тут же падает на примятую пожухлую траву. Прямо из рук, которые отпустили её, чтобы вцепиться в собственные колени и во все глаза таращиться на Армина. Браун несколько секунд внимательно смотрит на него так, как будто пытается запомнить и навечно сохранить на слое сетчатки — как будто пытался в нём что-то найти. Арлерта стало тошнить. — Я…. Райнер сразу же собрался и покачал головой, пропуская пятерню сквозь пшеничные волосы. Он пытается улыбнуться, но разочарование, горевшее в глазах янтарной смолью, скрыть было невозможно. — Все хорошо, я возьму добавки, — он принимается поднимать миску и ложку, но руки у него дрожат. — Я просто… Не знаю, что на меня нашло. Армин надеется что-то сказать ещё раз, но Браун поспешно встаёт и подходит к котелку с пайком, чтобы Ханджи долила ему новую порцию. Но что-то подсказывает парню, что Райнер вовсе не хочет есть. И добавка ему совсем ни к чему. И сидеть тут должен не я. Через какое-то время Елена решает вспомнить Марко, и знакомое отчаяние снова фонит в голосе Райнера, а тени на его лице становятся темнее и глубже, делая его похожим на живого мертвеца. Жан ударяет его. Капли крови прилетают в лицо Армину, когда они с Конни подлетают к Кирштайну, чтобы тот окончательно не слетел с катушек. Похлёбка так и остаётся нетронутой.***
Солнце только начинает подниматься из-за деревьев, и Гувер невольно улыбается мысли о том, что почти каждый рассвет они встречают вместе. «И сколько рассветов мы ещё встретим вместе после сегодняшней победы!» Вдалеке расплываются зыбкие желтые огни, а ветер скользит под форму и неприятно колет холодом. Гувер потирает шею и, наблюдая за размеренным движением облаков на небе, толкает локтем в бок Райнера, на что тот недовольно ворчит. — Скоро мы будем дома, — будто заворожённый, произносит Бертольд. Браун, отвлекшийся от проверки креплений своего УПМ на прочность, бросает взгляд на друга и долго рассматривает его профиль, очерчивающийся на фоне предрассветного солнца Шиганшины. Они так долго шли к своей мечте, так много положили на кон, чтобы сквозь кровь и слезы дойти до финала — стать героями, вернуться домой и спасти мир. Но спустя некоторое время Райнер понял, что среди всех этих всевозможных «смыслов жизни», что они зарубили у себя на запястьях и на внутренней поверхности грудной клетки, у него была ещё одна — незначительная и посредственная — но оттого не менее важная. Признаться во всем Бертольду. На самом деле, Браун не может объяснить, что скрывается за этим «всем», что он так долго и упорно прятал в глубине сердца и тщательно скрывал от любого, кто хоть немного приближался к истине. Почему можно целовать Бертольда по вечерам, а с утра стыдиться сказать о своих матёрых, уже успевших стать частью всей личности Райнера, чувствах. Он всегда хотел, но откладывал, думая, что это неподходящее время и место. И он весь тоже не подходящий для такого, как Бертольд — понимающего, спокойного и стойкого парня. Но, может быть, время пришло? Может, именно сейчас и есть тот самый чёрный день, на который Браун скинул всю ответственность за свою влюблённость длиною в целое путешествие за стену, и нужно признаться? Он хочет сказать «я люблю тебя», но вместо этого почему-то выходит: — Будь аккуратнее. Райнер решает, что нужно сказать об этом тогда, когда им больше не нужно будет ни о чем беспокоиться. Когда не нужно будет заметать следы убийства бывшего сокурсника, тяжело смотреть на мимо проходящую Энни, которую Гувер всегда провожает щенячьим взглядом. Когда все, что останется — это Райнер и его любовь. И Бертольду останется только ответить «да» или «нет». «А может», — думает Райнер и рдеет, как Жан, когда Микаса отдавала ему корзину с яблоками, — «там будет и я тебя тоже» «Скажу ему. Обязательно скажу ему, как только мы вернёмся!» Бертольд смотрит вдаль на распростертую за стеной землю и чувствует покалывание в пальцах от скорой встречи с отцом. Подумать только — столько лет боли, наконец, окупятся, и они победят. Может быть, пепел костей и не простил бы им этого. Может быть, они никогда не будут достойны жить спокойной жизнью, которая светила бы им, если бы они родились на пару веков позже. Тысяча «может быть» растворяются в голове Райнера, когда он представляет, что скажет Бертольду, стоит им ступить на родную землю. Он уверен: они доплывут до Либерио, увидят свою семью, обернутся друг к другу, и Браун, смотря ему прямо в глаза, скажет… — На помощь! Энни! Райн-е-е-е-р! Идеальная картина мира Райнера бьется стёклами вовнутрь.***
Когда Армин понимает, что его ноги перестают чувствовать землю из-за того, что их отрезают, а горячая кровь пульсирующей струей выплёскивается из культяпки, что раньше была рукой, он широко распахивает глаза. Мертвые глаза смотрят на него в ответ. — Я понял, что ты чувствовал тогда, Бертольд, — одинокая слеза, собравшаяся в углу глаза, стекает по щеке. — Мне так жаль. Гувер кладёт свою ледяную ладонь на щеку парня, размазывая соленую дорожку по лицу. — Дай мне упокоиться, Армин***
— Райнер, я вижу Бертольда. Браун медленно садится, отодвигая в сторону одеяло спальника, чтобы взглянуть на подошедшего Армина. Они спят прямо на земле, но та все ещё холодная, поэтому кости после такого ночлега сильно ломит. Райнер хотел бы использовать регенерацию, но лишать себя заслуженной боли сродни наказанию. — Бертольд не нашёл покой? — он хватает Армина за рукав. Арлерт рвано выдыхает и приседает перед Райнером, поравнявшись, чтобы смотреть глаза в глаза. Чтобы перехватить его запястье своей рукой и вцепиться мёртвой хваткой. — Я собираюсь дать ему свободу, — шепчет Армин, как мантру. — Я устал. Я больше не могу выносить это чувство. Зрачки Райнера расширяются как змеиная пасть перед тем, как вцепиться в тёплую плоть. Жёлтая радужка темнеет и покрывается бельмом уныния. Его пальцы, обхватывающие руку Армина, впиваются в кожу. Кажется, что на секунду останавливается весь мир. — Для шифтеров, не сумевших попасть в пути, уготовлено отдельное место, — после долгого молчания, наконец, говорит Браун. — Мы называли его перепутьем. Бертольд, скорее всего, остался там. «Перепутье» — некое чистилище, куда попадают заблудшие души, не сумевшие найти выход к путям. К числу заблудших относятся все те шифтеры, которые не смогли расстаться со своей главной мечтой при жизни или умерли, преисполненные горьким сожалением. Получается, что Бертольд, умирая, жалел о каждой секунде, проведённой в чужой земле, о каждой минуте, когда им приходилось лгать невинным. Получается, думает Райнер, Бертольд жалел о том, что когда-либо знал меня. Арлерт открывает рот, чтобы сказать что-то, но все слова разом вылетают у него из головы. Он сидит и смотрит на Райнера. Паутина рассвета занимается за лиственной ширмой деревьев. — Армин, ты не должен давать ему свободу. Эти слова отражаются, кажется, от всего леса разом и одновременно растворяются в тишине. Их не видно и не слышно, но вместе с этим они перед глазами и стучат в ушах, словно дятел по коре дерева. — Что? Все это сложно. Райнеру сложно говорить это, потому что случай перепутья был помечен в документах как «крайне маловероятно», а Магат рассказывал об этом как бы между делом. Он тогда держал в руках спичку и наблюдал за тем, как воины разбирали и собирали автоматы за время её сгорания. Если после того, как от спички оставалась чёрная головка и дым, а звук защелки, заскочившей за опорный выступ магазина, все ещё был слышен, то воина следовало лишить пайка, который, в прочем, и так состоял из горбушки хлеба и стакана молока за день. — Если ты даёшь свободу разума предыдущему носителю, то сам никогда больше не сможешь собой владеть. Вы будете меняться местами, пока Бертольд не исполнит своё желание. Вся эта история со сменой хозяев с самого начала была покрыта завесой отсутствия какой-либо логики. Зачем шифтер хочет вернуть тело, если в итоге сможет жить в нем около трёх дней? Что он может успеть сделать за это время? Неужели желание предыдущего носителя владеть своим титаном снова кроется в их не до конца разрушенной связи? — Отлично, вот и спелись. — Ты не сможешь вернуться сюда больше никогда, а Бертольд умрет в твоём теле через несколько дней, — объясняет Райнер, — Это как проклятие, тут одни минусы. Кажется, что говорить это ему тяжело настолько сильно, насколько тяжёлой была ежедневная тренировка там, на Родине. — Проклятье — это его агония каждый день на протяжении нескольких лет. Армин подло использует один из самых эффективных приемов — жалость. Ведь если Райнер и правда так дорожит другом, то слова о его мучениях должны растеребить остатки совести. Элдийец не знает, что воинов дома пытали собственные наставники. — Райнер, это невыносимо, я должен это остановить. Невыносимо — это остаться в живых, когда часть тебя осталась на выжженном поле боя, обглоданная до костей. Тот, с кем вы делили молоко и хлеб, ютившись в холодной каморке. И теперь человек, отнявший это, говорит что-то про несправедливость и тяжесть. Райнер понимает, что Армин не виноват, но больше всего на свете хочет обвинить хоть кого-то в смерти друга, кроме себя. Чтобы стало легче. Чтобы хоть на короткий миг можно было заснуть без калейдоскопа ужаса перед глазами. Но не может. «Все, что случилось с Бертольдом — моя вина» — Для умерших, попавших на перепутье, характерно вести себя очень вспыльчиво и всячески мучать носителя, чтобы тот сдался и освободил их законное место, — Браун поджимает губы. — Это не потому, что Бертольд плохой. Из их однажды соприкоснувшихся рук выросла любовь. Бертольд Гувер — это лучшее, что было в жизни Райнера Брауна. — Просто их желание обрести свободу становится абсолютным, и в погоне за ним они буквально меняют свой характер. Магат говорил: «Люди из такого места больше всего хотят выбраться, поэтому не злите их, если не хотите, чтобы вместо мыслей у вас в голове были крики и капризы предыдущего носителя. Не хотите сойти с ума — будьте паинькой и выполните желание мертвеца». — Но что мне делать? — сдаётся Армин. Прямо над головой пролетает кукушка. — Исполни его желание, Армин. Но не давай ему свободу. Райнер поднимает тяжёлый взгляд на парня и смотрит исподлобья вымученно. Лёгкая улыбка, появившаяся на его лице, кажется неполноценной. — Дружище, я не знал, что ты будешь так радикально настроен. Арлерт понимает, что эта фраза предназначена Бертольду. Браун смотрит будто бы сквозь, пытаясь нащупать каскад фантома внутри чужого тела. По тому, как мужчина замолкает и приглаживает мятый уголок спальника, Армин делает вывод, что разговор окончен. Он встаёт, отряхнувшись от сухой грязи, и в последний раз оценивает Брауна сверху вниз, прежде чем уйти. — Райнер, ты ведь хотел бы, чтобы вместо меня сейчас здесь был он. Почему? Райнер дергается, как от удара. Угол спальника сильнее мнётся в сжатом кулаке. — Это неправильно, — сипло выдыхает он. — Я больше всего на свете хотел бы поговорить с ним снова, но это… — кивок головой. — Просто так неправильно, Армин, вот и все. — Извини. Браун отворачивается. Арлерт знает — не прощает. И никогда не простит. — Нам завтра рано отправляться. Шёл бы ты спать. Ведь отсутствие ответа — это тоже исчерпывающе, да? — Он звал тебя перед смертью. И сейчас зовёт, — удушающая петля, брошенная Армином, холодом стягивается вокруг шеи. Браун ощущает себя исковерканным. Так, как ощущается лишняя голова у змеи, потеря глаза и руки — неправильно. Он — шуруп, что не пригодился в стройке, оставленный ржаветь под ногами. Он так ничего и не отвечает Арлерту, когда тот растворяется в лесной тишине, направляясь к своему спальному месту, добровольно отказывается от разговора с человеком, которого любил. «Райнер! Райнер, почему ты оставил меня?» — слышит он родной голос в голове и больше не смыкает глаз за ночь. Голова Армина раскалывается от рыданий Бертольда внутри его черепной коробки.***
Сухой жар въедается под кожу горячим пламенем. Армин лежит, придавленный сверху каким-то обломком разрушенного здания, и не может даже вздохнуть — лёгкие насквозь проткнуло торчавшей арматурой. Красный свет разливается по всему периметру, который все еще может выловить угасавший взгляд парня. Частицы пыли полчищами мух оседают на землю плотным чугунным одеялом. Чистый воздух сменился запахом смерти и пеплом, забивавшим ноздри. Армин хрипит и пытается выбраться из-под завала, тщетно цепляясь пальцами за гравий и стараясь подтянуть остальную часть переломанного тела. Но ногти стираются в кровь, на руках остаются чернильные следы, а туловище так и находится под могильной плитой. Арлерт, кажется, от напряжения выдыхает как-то слишком резко, что сиюминутно отзывается острой болью в грудной клетке. И ни крикнуть, ни заплакать не получается — громкий звук грозит рикошетить в стертые в труху органы, а слёзы лишь раздражали бы саднящие раны на щеках. Вокруг Армина пепелище, оставленное Колоссальным Титаном. Он понимает это по характерным отпечаткам ног в земле и полной разрухе, и осознание этого его окончательно ломает. «Это сделал я. И я теперь на месте убитых мною людей» Вина пульсирующей струей выливается из разодранной артерии на бедре, стремительно окрашивая оставшиеся куски одежды карминово-красным. «Я заслужил это» Вместо обломков перед глазами летают мушки, и красный свет заполняет собой свободные пространства, размывая очертания кровавого пейзажа все больше и больше. Так, думает Армин, наверное и ощущается смерть. Но ничего. Он ее ждал. Пока парень борется с предсмертной агонией и хлюпает слюной, смешанной с темным песком, ему кажется, что впереди какой-то силуэт выползает из-за завала. Боль теперь настолько невыносима, что стала перманентной. Его мелко трясёт, а дыхание стало частым, прерывистым и ненасытным — будто вот последний глоток воздуха, а потом всё — темнота. Кажется, это шок. Армин начинает терять сознание от кровотечения, когда силуэт встаёт прямо над ним. Этот оказался долговязый мальчишка с темными волосами и оливковыми, словно только что выжатое масло, глазами. Он одет в темно-серые шорты и белую рубашку с повязанным на предплечье куском ткани желтого цвета. Со звездой на фоне желтого цвета. Вместе с холодным потом Армина прошибает осознанием. Он собирает остатки сил, чтобы приподняться и взглянуть вверх — на невинный взгляд мальчика, склонившего голову набок — и почувствовать, как к горлу подкатывает ком невыраженных сожалений. Розоватые пузырьки крови, вздувающиеся в уголке рта при каждом вздохе, пенятся в горле. Его тело ниже пояса искривлено под неестественным углом, а ноги будто ватные — слабо двигаются только руки и голова. Даже если бы Арлерт выполз из-под обломков, то умер у мальчишки на руках. — Б-бертольд, — хрипит Армин. Болят даже кончики пальцев. Гувер ещё раз оглядывает его с ног до головы, будто видит в первый раз, и, покачнувшись с носка на пятку, присаживается перед умирающим на корточки, снова уставившись непроницаемым мертвым взглядом. — Почему ты меня убил? У Арлерта пересохло в горле, а все тело свело смертельной судорогой. Вот так ему и суждено покинуть этот мир — задыхаясь в собственных слюнях и извиваясь в тонических сокращениях мышц. Кровь, вытекшая под камнем, ощущается всем тем, что осталось от тела, тёплой липкой жижей. Армин надеется, что эта нить страданий, что цикл ненависти — его личной ненависти к собственному существованию — сегодня, наконец, разорвётся. И он будет свободен. «Прости, Микаса, прости, Эрен, я люблю вас, но жить больше не имею права» Когда из его развороченных лёгких выходит последний выдох, он закрывает глаза. …Чтобы открыть их снова, подскочив на кровати. Армин оглядывается вокруг и притягивает одеяло ближе, пытаясь отогреть ледяные стопы, не понимая, что дрожит он вовсе не от холода, а от животного страха. Нервно перебирая руками, парень пытается вновь устроиться спать, как вдруг замечает мелькающий огонёк за штормами окон. Осторожно ступая босыми ногами по стуженному полу, он подходит к занавескам и с силой дёргает их в стороны, чтобы посмотреть на то, что скрывается за ними. В глаза ударяет неестественно-красный свет, и Армин, за секунду прокрутив в голове события сна, с криком валится на пол, закрывая голову руками. Скрип, раздавшийся из угла комнаты, заставляет его в панике искать источник звука глазами. Красный становится багровее, заливая своим цветом и светом оконную раму и всю комнату настолько, что через некоторое время Арлерт может взять красный и мазать этим красным по рукам, чтобы заворожённо наблюдать за алым, стекающим по запястьям. Он не знает, прошла минута или год, не знает, кровь была у него на руках или цвет пепелища, не знает, наяву это все или он продолжает спать. Теперь, когда багровый стал сильнее и перекрыл собой красный, Армин замечает фигуру, восседающую в том самом углу комнаты, где минуту (час, день, месяц) назад скрипнула половица. Чёрный профиль угадывается даже в слепящем коралловом. — Что? Приснился кошмар? — спросил Бертольд. Арлерт молчит, пока страх сковывает его по ногам и рукам, как пленника. Когда он решает открыть рот, чтобы ответить Бертольду, сверху раздался свист. Летят обломки здания. Армин просыпается.***
Оказаться в разгар битвы в столь спокойном месте было странно. До того странно, что Армин пытался проснуться. Когда же перед ним возникла фигура Зика Йегера, делающего замок из песка, Арлерт подумал, что, наконец, смерть ответила на его бесконечные желания близости. А потом был разговор, потом было искупление Зика, титаны и возвращение в первый эшелон. Имир лепила из них то, что хотела, разбрасывая песок по бесконечным волнам пустыни. Эрен же эти фигурки беззастенчиво топтал. — Армин. Ему даже не нужно оборачиваться, чтобы узнать голос, изо дня в день проедающий внутренности. — Бертольд. Глаза все те же — две дыры в худом черепе. Просто сейчас, возможно, там не плещется огромный змей осуждения. — Время прощаться и время умирать. Воздух вокруг светлый, как золотой блеск на каплях утренней росы. Переливается, отдавая свежестью и умиротворением. Все шифтеры стоят вокруг, как в большом хороводе, пряча за бесстрастным лицом память о старой дружбе. — Я рад, что ты сможешь найти покой, — вымученно улыбается Армин. — Может, я даже буду скучать по твоему ворчанию. — Не будешь, — качает головой Гувер. Армину кажется, что лицо его трогает грусть. Они стоят, обратившись друг к другу, когда вокруг подтягиваются все новые и новые люди, зазываемые Зиком. Вот, как они все собираются замаливать свои грехи: идут на повторную смерть, чтобы отнять жизнь у Узурпатора. Грустно, заезжено и безысходно — так ощущается теперь Армином действительность после предательства Эрена Йегера, отхождения от дел Ханджи Зои, смерти Эрвина Смита и обмена Бертольда Гувера. — Армин, выполни мое последнее и самое главное желание, — звучит скорее как приказ. Арлерту хочется броситься на Гувера с рычанием и повалить того в песок. А потом выбить из него всю ту дурь, что он старательно вливал каждую ночь в воспалённый мозг. Что так безостановочно шептал на ухо и царапал изнутри рта. Армин ударил бы, если бы ночные кошмары не были тем, что он заслужил. — Не дай Райнеру умереть. Фраза ощущается пулей в виске, воздухом в лёгких и болью в глазах. Армин не знает, счастлив ли он слышать спустя столько времени настоящее желание Бертольда, из-за которого тот отчаянно завывал в скрюченных завязях внутренностей. Парень сравнивает себя с раздавленным голубем, убитым одним ударом копыта скаковой лошади. Бертольд выставляет свои длинные руки в стороны и подходит к Армину, крепко обнимая его и прижимая к груди. Объятье это холодное, и сердце там не стучит. Он касается лбом его лба и целует в макушку — прям как мать непутевого сына — тепло, нежно и с благоговением. «Я тебя не подведу». Опустошитель гибнет сам, навсегда зарывая с собой под землю звание Колоссального.***
— Райнер, чего ты раскис опять? У меня хорошее предчувствие. Солнце вспышками бьётся в глаза, а летний зной оставляет на мальчишках свои отпечатки — веснушки на лице Райнера и смугловатый оттенок на коже Бертольда. — Не верю я твоим предчувствиям, — огрызается Браун. — Ты говоришь «у меня предчувствие, что Гальярд завтра свалится в постель с зубной болью», а он приходит и бьет мне морду. Он с силой бросает камешек в сторону озера, чтобы «блинчик» попрыгал, но тот лишь идет ко дну. Сильнее поморщившись, Райнер нахлобучивает панамку, которую заставил надеть папа Бертольда, чтобы он не схватил солнечный удар. Гувер подходит к нему со спины и предлагает другой камень, достав его из горки заранее отобранных. «Он более плоский», — заверяет друга. На этот раз у Райнера получается добиться долгожданного «три», и мальчики, заворожённые, наблюдают за тем, как играют блики света на озёрной глади. — Нет, сейчас это точно, — заговорит Гувер, присаживаясь рядом с другом. — Мне кажется, что мы победим. Свои слова Бертольд сопровождает дергаными движениями рук, как бы вырисовывая их светлое будущее на невидимом полотне в воздухе. Райнер особо не разбирается, что к чему, и гораздо больше интересуется изменением в мимике друга от глубокой задумчивости до радости. — Вернёмся домой и будем с тобой героями, в честь нас поставят памятник, и будет у нас запас еды до конца жизни, — восклицает Бертольд и вскакивает с пенька, на котором еле как умещались они вдвоём, и принимает позу «памятника», в которой его позднее можно будет запечатлеть. Райнер переворачивает руки ладонями вверх, чувствуя капли жгучего мёда, капающие с лучей солнца в зените. Он щурится, когда тень друга прыгает нечаянно на сгиб запястья. Как-то мама говорила, что у него хорошая линия жизни: «Вот, смотри, она продолжается у тебя до самого края и ни разу не прерывается!». В тот же день мальчик проверяет шершавые ладони Бертольда, с сомнением наблюдая за изогнутой чертой с углублениями в центре, окруженной мелкими точками и резко обрывающейся на середине пути. «Внезапная кончина в молодом возрасте» Бертольду он говорит: «Долгая богатая жизнь». Все равно ведь линии эти на руке ничего не значат, не так ли? Но осадок, оставшийся после такой находки, не отмывается даже шипящим бризом у берега океана. — Памятники как-то слишком, — пожимает плечами Браун, почесывая затылок. Главное — это не думать о плохом. — Ну, главное, чтоб не надгробия, — прыскает Гувер. Райнер смущенно наблюдает за тем, как Бертольд закатывает глаза, и думает о том, что ничто никогда не должно их разлучать. Ни смерть, ни жизнь, ни девчонки (в частности — Энни Леонхардт). Ему кажется, что он смог бы отправиться за Бертольдом на край света, если бы тот только об этом попросил. — Бертольд. Друг поворачивается к нему с самым невинным взглядом, какой только мог быть на этой планете, и Райнер чувствует, что у него щемит в груди от нахлынувшей нежности. Она приятным тёплом растекается в животе и по ногам вниз. — А? Гувер достаёт из кучки два камешка и отдаёт один из них Райнеру. Они запускают ещё несколько удачных «блинчиков». — Пообещай, что мы будем сидеть здесь через пять лет и праздновать победу, — с тревогой заканчивает Браун, взяв друга за руку. Бертольд удивлённо хлопает глазами и краснеет, почувствовав мягкость чужой руки в своей. Крепко сжав её в ответ, Гувер улыбается мальчику и встряхивает его за плечо. В волосах Райнера запутались солнечные лучи, а все лицо превратилось в поле с веснушками, как с маковыми семечками. И ещё эти медовые глаза и задумчивый, чуть грустный взгляд. Ровная линия у бугорка на большом пальце скрещивается с половинчатой линией более смуглой руки. — Обещаю, Райнер.