Не смотри в мертвые глаза

Скучно, серо и уныло. Грызу карандаш и смотрю в окно на проплывающие по небу облака. Как обыденно… Мне уже наскучила эта тишина и этот покой, хочется выйти на улицу, заглянуть в какой-нибудь бар, и… Нет, никакого «и», иначе всё начнется сначала. Два дня назад ко мне уже наведывались из полиции — кажется, мне не повезло попасть в список подозреваемых по делу «слепого убийцы». Почему его так назвали? Потому что маньяк, пытая своих жертв, ослеплял их, а возле тел оставлял алую надпись: «Не смотри в мертвые глаза». Смешно, право слово: полиция решила, что «мертвые глаза» — это глаза жертвы, потому их и выкололи… Бред какой. Глаза мертвы у убийцы. Почему? Как бы объяснить… Да потому что он сам мертв. И не хочет, чтобы жертва смотрела в его глаза, в его душу. Его мертвую душу. Потому он и выкалывает ей глаза. Впрочем, что значит «выкалывает»? Пресса не права, он сжигает их кислотой. Откуда у меня такая информация? Ой, какой наивный, смешной вопрос! Полиция ко мне приходила всё-таки не зря… Встаю и иду на кухню. Чашка крепкого кофе приятно бодрит, не дает утонуть в воспоминаниях. В воспоминаниях об алой крови и о сладких стонах… стонах ужаса и отчаяния. Пф, спокойно. А то и впрямь рвану на улицу. Надо терпеть, неделю ведь вытерпел… Подожди еще немного, вот пойдет полиция по ложному следу, переедешь, и тогда… Ай, не фантазировать! А то будет хуже. Допив кофе, возвращаюсь в комнату и разглядываю фотоальбом. Мама, папа, брат, сестра, далматин Понти, тетя, дядя, их сын… а вот меня на фотографии нет. Собственно, меня нет ни на одной фотографии этого замечательного семейного альбома. Почему? Ответ прост: потому что люди не нуждаются в балласте, не нуждается «идеальная американская семья» в «сумасшедшем» сыне. О да, в детстве мне поставили диагноз — параноидная шизофрения. И у меня, якобы, паранойяльный бред. Сами слышите, что говорите, господа эскулапы? Вряд ли. «Шизофреник» перед вами гораздо «нормальнее» вас, ведь для вас «норма» — это уровень осознания человеком того, что происходит вокруг, и его самооценки, сопоставления своего «я» и окружающей действительности. Вы и впрямь считаете, что у меня с этим не всё в порядке? Ерунда. Вам просто нравится пичкать меня таблетками и говорить: «Вы больны, но мы Вас вылечим». Вам нравится играть в богов, но вы не боги. Вы смертные. И «вылечить» вы меня не в состоянии. Нужны доказательства? Откройте «Нью-Йорк таймс» за прошлое воскресенье. Правда, вы всё равно ничего не поймете, ведь вы ни разу не слышали рассказ о том, почему мои глаза мертвы. А зачем? Вы не поймете. Поймут те, кто сам умирает. И потому им ваш пациент всё рассказывает. Каждый раз. Телефонный звонок. Хмурюсь и неохотно беру трубку. Кому опять неймется? Отчет был сдан еще вчера, так что с фирмы звонить не должны, меня ведь не зря считают лучшим бухгалтером предприятия. Так кому там не сидится спокойно? Беру трубку и спокойно спрашиваю: — Добрый день, что-то случилось? — Майкл! Опять этот идиотский вопрос! — ох, мама, ты опять напилась? Ну что ж, хорошо, что мне не придется этого видеть. Плохо, что мне опять придется выслушивать твои получасовые истерики. — Чего молчишь? Отвечай! — Прости, мама. А что еще можно сказать этой старой маразматичке, не вылезающей из запоев? Впрочем, ладно. Пусть тешит себя грезами о том, что «психованный» сынок стал милым и послушным. Если бы не те девушки, не стал бы… — «Прости»? «Прости»?! Да ты понимаешь, что я на тебя убила всю свою жизнь, нянчилась с тобой, в психушки таскала, а ты мне тут «прости» говоришь? Сколько раз повторять: начинай разговор нормально! — Да, мама. — И вообще, скоро праздник, у отца день рождения — не смей приходить или звонить! Мы приглашаем его друзей с работы, а твоя рожа опять будет всех настораживать! Придешь — я тебя выставлю! — Я не приду, мама. А, собственно, хоть раз приходил? С тех пор, как ты выгнала меня из дома, сняв квартиру, — ни разу. И не возникает такого желания. Но покричи, если уж невмоготу: мне не привыкать. Раньше ты меня еще и била, теперь вот только орешь. Разница не велика… — Вот и правильно! Не смей приходить! Психам в нормальном обществе не место! Чтоб ты сдох в своей психушке, извращенец проклятый! Короткие гудки. Мама бросила трубку? Мило. Подхожу к окну и смотрю на небо. В голове шумит, слышатся какие-то голоса… — Эй, смотрите, мелкий от страха надул в штаны! Ха-ха, ему семь, а он опять это сделал! Ненавижу вас, «одноклассники» и «учителя». — Эй, мам, этот странный тип опять поджог на кухне сковороду! Налил в нее вина и поджог! Ненавижу тебя, старший братик, а также всю твою семейку ненавижу… — Эй, глядите, этот ненормальный мучает собаку! Ловите его! И пусть мать как следует выпорет его! Ненавижу тебя, соседка Барбара. Собственно, тебя — больше всех… Помнишь первое сентября в восьмом классе? Не помнишь? А вот моя память отказывается стирать воспоминания. К сожалению. Ведь память не компьютерная игра, сохраненные данные из нее не удалить, а так хотелось бы… Удар кулака о подоконник. Ваза с искусственным каллами падает на пол. Ну конечно, ничего хорошего со мной случиться не могло — разбил любимую вазу! Ненавижу! Этот мир… этот мир… как же ненавижу! Пинаю осколки и понимаю, что уже не успокоюсь. Какого лешего эта карга позвонила мне и устроила разбор полетов?! Зарываюсь с головой в шкаф, достаю всё необходимое. Сегодня придется быть крайне осторожным, но не пойти мне уже не под силу. Мама вывела из себя… Слышишь, ты, «мама», кровь этой жертвы будет на твоих руках! Хлопок двери, на всех парусах несусь в другую часть города. Мелькают машины, лица, дома, но мои глаза не видят их — надо мной раскинулось бескрайнее серое небо. Облака, плывите прочь, не мешайте! Мне нужна лишь девственная чистота серого неба, ведь оно видит мою душу, отражается в ней и рождает в голове мелодию. Красивую мелодию. Реквием. Подхожу к бару, поправляю черный твидовый пиджак и очки. Нет, зрение у меня хорошее, но мне же не нужно, что бы кто-то меня узнал, правда? Захожу в бар и усаживаюсь в дальний угол. Заказав кружу пива, замираю, вглядываясь в лица посетительниц. Их довольно много, и это странно, учитывая, что сейчас день, всего три часа, да еще и понедельник… Но той, что мне нужна, нет. Жаль, хотя неважно. Подожду. Терпения мне не занимать. Одинокая кружка пива сиротливо стоит на краю стола. Нетронутая. Никому не нужная. Прямо как ее обладатель. Этому «обладателю» двадцать три, но что он видел в своей жизни кроме ненависти и боли? Смерть. О да, ее он познал во всей красе. И это самое прекрасное, что было в его жизни. Но он не сумасшедший: он знает цену жизни, ведь ее так легко отнять, так просто сломать, но в глазах жертв столько сожаления перед тем, как они закроются навсегда! И это он ценит. Он умеет уценить жизнь почти так же, как и смерть… Дверь открывается, и входит кареглазая шатенка. Вот оно. Худенькая, невысокая — то, что надо. Твоя копия, Барбара. Твоя точная копия. Ну, может, и не точная, но сойдет. Продолжаю сидеть и смотреть в пол, а на девушку не обращаю никакого внимания. Ага, кажется, она собирается уходить. Что, всего две кружки пива? Жаль, ведь чем больше алкоголя, тем ниже бдительность. Ну да ладно… Иду к дверям, а девушка всё еще сидит за стойкой бара, хотя явно собирается на выход. Сворачиваю в переулок и жду. Терпения ведь мне не занимать… Она выходит и идет через дорогу, кидаюсь следом. Нельзя дать ей скрыться. Народу на улице полным-полно, но это не мешает слежке — напротив, помогает. В пустоте темного переулка она сразу заметила бы преследователя и кинулась бежать. А так она просто идет на заклание. Глупая девчонка! Сколько тебе? Двадцать один? Мой тип. Самое то. Она сворачивает в проулок. Наконец-то… Достаю носовой платок, совсем новенький, и незаметно распыляю на него хлороформ. Вот так, детка… Сейчас ты заснешь, а проснешься уже в другом мире. В моем мире. В мире мертвеца и его пустых глаз. Рывок, и вот уже платок закрывает рот и губы девушки. Какое это блаженство — чувствовать сопротивление твоего хрупкого тельца… Какой это восторг — ощущать слабые попытки вырваться и закричать! Дыши глубже, детка. Осталось немного… Ее тело расслабляется и обмякает. Закидываю ее руки себе на плечи, а хрупкое тельце подхватываю и несу ее, словно принцессу, туда, куда она шла. Это твой дом впереди, детка? Высотка с зеркальными окнами. Симпатично, но мы пойдем другой дорогой. Прячу тело у мусорного бака возле выхода из переулка и направляюсь к бару: неподалеку от него припаркована моя машина. Номерные знаки, конечно же, фальшивы, и в чистом черном внедорожнике мало кто заподозрит машину серийного убийцы. Надеюсь на это, по крайней мере… Еще немного, подожди. Сейчас начнется моя сказка. Твой кошмар. Наш вечный сон. Машина останавливается у выхода из переулка, лаской нырнув в него, поднимаю тело девушки. Кладу ее на заднее сидение автомобиля, сажусь на водительское и жму на газ. Медленно, плавно, чтобы не потревожить гостью, чтобы не вызвать подозрения у очевидцев, которых, впрочем, нет. Во всяком случае, на тротуаре. Но всё же нужно быть осторожным: мало ли, кто притаился за этими фальшивыми зеркальными окнами… Машина несется по вечерним улицам. Как хорошо в Нью-Йорке осенью: деревья алеют яркими пятнами на сером фоне камня и бетона, асфальта и мрачного неба. Красиво. На твоем теле тоже скоро расцветут алые розы. Или состарятся листья клена, смотря что ты больше любишь. Но погоди немного, не спеши. Скоро игра начнется… Машина останавливается у старого домика. Это пригород, и здесь таких навалом, но этот — особенный. Этот домик — бывший дом моей тети, куда меня отправили жить в восьмом классе, поскольку родители попросили тетушку присмотреть за мной: им попросту надоел «больной» сын. Тетушка умерла, оставив его мне, но мало кто об этом знает. Вот только главное в этом доме даже не его удаленность от остальных, главное — его подвал, обитый звуконепроницаемым материалом, с массивной железной дверью. А иначе неинтересно, детка. Вытаскиваю безвольное тело из машины и быстро проскальзываю в дом. Скорее, скорее, не могу больше ждать! Привязываю ее к креслу, которое смастерил сам из железных прутьев. Оно очень удобно, и его легко мыть, не отвинчивая от бетонного пола. Ноги пристегиваю кандалами, руки привязываю кожаными ремнями, тело, шею и голову фиксирую ими же. Вот так, хорошо… Пощечина. Еще одна. — Очнулась? — усмешка и хищный оскал белоснежных зубов. — Ты кто? Какого черта?! Что происходит?! — Молчи, дрянь. Удар. Еще один. Кровь на твоей губе. Размазываю ее большим пальцем, а ты безуспешно пытаешься отвернуться. Ну что ты, не стоит. Сейчас тебе будет еще больнее, не стоит ненавидеть меня за такую мелочь. — Скажи, Барбара, ты меня любишь? — Я не Барбара, ты кто?! Псих, маньяк, отпусти! Удар, удар, удар. Один за «психа», один за «маньяка», и один за неправильный ответ. — Барбара, отвечай, когда тебя спрашивают. Ты меня любишь? — Да пошел ты, урод! Ай… — Неправильный ответ, детка. А за каждый неправильный ответ следует наказание. Хватаю ее за волосы, блеклым водопадом ниспадающие со «спинки» моего уникального «кресла», и резко дергаю. — Еще раз: ты любишь меня, Барбара? — Д-да… — ее голос дрожит и срывается, а в глазах паника, ужас, ненависть… Ооо, какой сладкий коктейль! Но не стоит. Не смотри мне в глаза. Запомни их, запомни глаза мертвеца и погрузись в темноту… Подхожу к столу и беру небольшой пузырек с прозрачной жидкостью. — Барбара, знаешь, ты сегодня прекрасна как никогда. Но пойми, ты не должна смотреть мне в глаза. Кивок. Неуверенный и робкий, едва возможный из-за ремня на лбу, а затем сразу несколько ему подобных. — Вот и молодец. Ты же понимаешь, что не должна смотреть в мои глаза? — Д-да, я п-понимаю, я н-не буду с-смотреть. — Ну, что же ты заикаешься, детка? Посмотри на меня еще разок. Последний раз. Она испугано смотрит на меня. Рукой фиксирую ее голову для большей надежности и, подняв верхнее веко, склоняю над глазом припасенный пузырек. — Не надо! Не надо! — кричит она и пытается вырваться. Бесполезно: ее тело плотно стянуто кожаными ремнями. — Надо, детка. Ведь ты сама понимаешь, что не должна смотреть в мои глаза. — Нет… Ааа!!! Кислота разъедает зрачок, радужку, белок… Какое интересное зрелище!.. Нет, погоди, остался еще один глаз. И операция повторяется, а крики девушки сотрясают подвал. Она теряет сознание, но пара пощечин возвращает ее в реальность. В страшную, болезненную реальность. — Какой у тебя красивый голос, Барбара… — Не надо… Пожалуйста… Не надо… Ты пытаешься заплакать? Не стоит, будет лишь больнее. Ути, моя хорошая, не теряй сознание! Пощечина. О, пришла в себя. Достаю скальпель и провожу им по ее шее. Алые капли скатываются по белоснежной коже. Она стонет и просит пощады. Как глупо. — Ты ведь на мои просьбы не реагировала, Барбара, так почему я должен прислушаться к твоим? — Я не Барбара… — голос тихий, словно из могилы, но ты еще не сдалась. Ничего, исправим… Удар в челюсть. Кажется, один зуб ты потеряла. Фу, как глупо… Наношу еще серию ударов и спрашиваю: — Тебя зовут Барбара, поняла? — Я не Барбара!.. Упертая девчонка. Но пока она не признает свое имя, дальше двигаться не имеет смысла, а потому ее лицо, грудь, живот вновь и вновь встречаются с моим кулаком. Она кашляет, и изо рта бежит алая струйка. Мило. — Тебе идет, Барбара. — Я не Барбара… — Да что ж такое-то?! Удар, и еще, и еще… А она уже не кричит, лишь хрипит. Но нет, надо оставить самое интересное на десерт. Ведь вишенку с торта всегда надо есть последней, разве нет? — Повторяй: «Меня зовут Барбара». Иначе ты никогда не выйдешь отсюда, и эта пытка будет длиться вечно, — шепчу ей на ухо, опаляя бледную кожу горячим дыханием. — Нет… Ты меня убьешь… — Если признаешь, что ты Барбара, лишь немного поиграю и отпущу. Я же люблю Барбару, зачем мне ее убивать? Это лишь игра. — Неправда. — Как же «неправда»? — голос вкрадчивый и доверительно-мягкий. — Барбара для меня — всё, потому я и хочу причинить ей боль. Но если она умрет, у меня ничего не останется. Стань Барбарой, и она останется жива. Просто надо будет немного потерпеть. Идет? — Я… я… — Ну же? Или ты хочешь умереть прямо сейчас от ожогов кислотой на всё тело? — Нет… — Тогда как твое имя? — Ба-барбара… — едва лепечет девушка, а ее плотно зажмуренные слепые глаза будто смотрят в потолок. Что ты делаешь? Молишься? Ну-ну… — Молодец, Барбара. А теперь потерпи. Скоро всё закончится… — Ааа!!!! Скальпель порхает по бледной коже, царапая ее, разрезая, испещряя сотнями алых полос. Как красиво!.. Моя «мать» — хирург, и я часто видел, как она тренировалась на кусках говядины, особенно после того, как избивала меня. С тех пор я так люблю скальпели, что нет сил унять дрожь в руках, стоит лишь их увидеть! Ведь говядине приходилось куда хуже, чем мне… Но боль от ударов матери — ничто по сравнению с болью душевной, которую причинила мне ты. — Помнишь восьмой класс, Барбара? — Д-да… — рыдает она. — А помнишь, как я признался тебе? — Д-да… — И что ты мне ответила? — Я… я не помню… — Неверный ответ! Удар в солнечное сплетение. Хватаю ее за волосы и резко дергаю, вырывая клок волос. Ну и что мне с тобой сделать, чтобы ты вспомнила? — Прости… Напомни… — рыдает она. — Как мило. Ну что ж… Ты собрала вокруг толпу и объявила: «Этот маленький писающий мальчик, недосын пожарного, любит меня. Он — и любит меня, королеву школы. Что я могу делать рядом с ним? Стирать его пеленки? Тушить огонь в его комнате? Или стричь его болонок, коих он сотнями выгуливает в парке? Ты мне отвратителен, жалкий псих! Лучше бы ты умер!» Удар, а скальпель уже готов к игре и вспарывает плоть так легко и невесомо, почти нежно, словно рисует алый узор на теле изящными завитками инея. — Прости… Прости… — рыдает она. — К чему мне твое «прости»? — срываюсь на крик, сжимаю ее горло. Она хрипит, но не может вырваться. — Зачем мне извинения? Из-за тебя я теперь не могу быть с женщинами! Ты превратила меня в ничто парой фраз! Ты унизила меня перед всей школой! Ты — тупая тварь, которая никогда не знала, что такое «любовь»! Зачем мне твое «прости»?! Ненавижу!!! Костяшки пальцев в латексных перчатках уже побаливают, а на полу валяется три зуба в луже крови. Какое зрелище… Рву кофту и начинаю вырезать на груди символ. Наш с тобой символ, Барбара. Тот, что был подарен тебе вместе с признанием в любви. Инь и Ян. Черное и белое. Но кто из нас чернее, детка? Кто? Я, в кроваво-алом саване ночи, или ты, с надменной усмешкой прекрасных алых губ? Девушка рыдает, но в ответ получает лишь хищную ухмылку. Да, год назад мне случайно встретилась девушка, похожая на Барбару, и она, равно как и эта идиотка, меня отшила. Ну что ж… Ее ведь всего лишь спросили, как пройти к банку, а она смерила меня холодным презрительным взглядом и прошла мимо. Больше не пройдет и не посмотрит холодно ни на кого… — Такие как ты всегда считают себя королями мира! Ненавижу! Ты обезличила меня, я не могу думать о себе как о человеке! Нет больше «меня», есть «кто-то»! Я даже не могу подумать: «Я пошел на улицу»! И это всё из-за тебя! Ненавижу!!! Скальпель вспарывает живот. Неглубоко, но девушка из последних сил отчаянно кричит. Правда, силы ее оставляют, и дальше она лишь хрипит, а это скучно. Это меня не заводит, не будоражит кровь… — Ты меня променяла на тупого качка без капли интеллекта, ты меня унизила перед всей школой! Мало того, что пьяница-мать каждый день избивала и заставляла ходить в школу в другом районе, чтобы не позорить благородное семейство, мало того, что отец резал меня ножом, так еще и ты! Ненавижу!!! — Не надо… — шепчут разбитые окровавленные губы. Приникаю к ним своими, стремясь причинить еще больше боли, и крепко сжимаю зубы, прикусывая их. — Ммм! — вопль замер в моих губах. Слизываю капли крови и отстраняюсь. — Ненавижу тебя, Барбара. Ты самая мерзкая тварь на свете. Но почему же я не могу тебя убить? — Не надо, не надо… — как мантру повторяет она. Мне смешно. Она и впрямь столь наивна? — Нет, я не убью тебя. Не сейчас. Я не насладился твоими мучениями. Скажи, ты меня любишь? Признай, что была не права! — Я… тебя люблю… Я… была не права… Голос мертвый. Такой же, как у меня в тот день, первого сентября. Наконец-то ты умерла, детка. Стала такой же, как тот, кого ты убила. И теперь он может рассказать тебе о своих глазах… — В тот день… — голос холодный, словно застывший, и едва различимые слова вливаются в ее сознание вместе с потоками раскаленного воздуха из моих губ. — В тот день всё закончилось, детка. Я умер. Понял, что люди — твари, и что они не заслуживают жизни на этой грешной Земле. Понял, что хочу лишь одного — увидеть боль в глазах своей убийцы. Отомстить. А еще я хотел, чтобы хоть раз в жизни ты, Барбара, посмотрела мне в глаза. Но ты боялась. Боялась, потому что знала: болонок я в парке не выгуливал. Я их убивал. А еще ты знала, что я не остановлюсь, если на месте болонки будет человек. И ты была права. Я не остановлюсь. Но знаешь, я хотел, чтобы ты посмотрела в глаза, которые убила. Хотя бы раз. И хотя бы раз по-настоящему их испугалась. Но ты не смотришь и не посмотришь. Потому что я выжигаю их каждый раз. Зачем? Потому что я знаю: мои глаза предназначены лишь для одной женщины. Для моей убийцы. И мне не нужны другие зрители. Не смотри в мертвые глаза, детка. Ты увидишь там лишь пропасть. А вот Барбара увидит смерть. Много смертей. И свою тоже. Но не сейчас. Сейчас в моих глазах отразится твоя смерть. — Нет! Нет! Ты обещал… нет… Сил кричать у нее уже нет, кровь толчками вырывается из многочисленных ран на животе, а скальпель планомерно наносит новые. Как мило, твоя кровь такая густая, такая алая… Мне это нравится… — Не надо… ты обещал… — И я сдержу свое обещание, — усмешка и хитрый прищур мертвых глаз. — Я не убью Барбару. Настоящую. А ты фальшивка, и ты мне больше не нужна. Хотя нет, последнее «прости». Прости, что не сказал этого раньше — я ненавижу и люблю тебя, Барбара. Мы навсегда останемся вдвоем после того как занавес опустится… — Нет… Стон переходит в хрип, а хрип — в бульканье. Скальпель разрезал горло от уха до уха. Так, чтобы кровь окропила всё вокруг. Голова девушки безвольно падает на плечи, раскрашивая мир вокруг в алый цвет. Как красиво… Символ на груди алеет и призывает коснуться его, но сердце девушки уже не бьется, и он теряет смысл. Больше нет ни черного, ни белого — только багрово-алое. Вскоре кровь перестает вырываться из перерезанной глотки и начинает застывать, а это неинтересно: мертвая кровь скучна, как облака на сером небе. Отстегиваю руки, ноги, туловище, голову и шею — именно в такой последовательности, иначе неинтересно. Кладу тело на пол и заворачиваю в целлофан. Заклеиваю сверток скотчем и приношу шланг. Десять минут, и кровь смыта сильным напором воды. Красота!.. Поднимаюсь в ванную и смываю алую жидкость со своего тела. Пара минут — большего не нужно. Остальное — дома. После того, как отправлю весточку. Весточку той, кто умер уже шесть раз, но кто всё еще жив. Впрочем, ненадолго. Погоди, Барбара, скоро придет и твой черед… Осторожно выгружаю тело у помойки в том районе, где забрал девушку, но в другой подворотне. Достаю трафарет и пишу на стене алой краской: «Не смотри в мертвые глаза». Правильно, Барбара, не стоит. Потому что ты не увидишь там пропасть, ты увидишь нечто иное. Возвращаюсь в машину и, напевая веселый мотив глупой попсовой песенки, еду домой. Какой замечательный день! Как всё это прекрасно! Прямо-таки хочется жить! И петь! И танцевать! Поднимаюсь по лестнице на родной пятый этаж. Что это? Что за предчувствие?.. Оглядываюсь — не может быть… Неужели?.. Кидаюсь прочь из дома, но лестницу перекрывает спецназ. Ненавижу!!! Но просто так вы меня не арестуете. Ни за что. Сдаваться ведь не в моих правилах! Барбара, ты не увидишь в мертвых глазах ни пропасть… — Я не сдамся. Ни смерть… — Только не так. Ни мою любовь… Кидаюсь на ближайшего спецназовца, и в тишине холодной парадной гремит яркий и такой понятный звук. Как хорошо. Теперь и мое тело отправляется вслед за душой. Я жду тебя в преисподней, детка. Приходи, и мы сыграем. Сыграем в игру под названием «Загляни в глаза мертвеца». — Он мертв…