Не голодай

Джен
NC-17
Завершён
91
автор
Линн Торднер соавтор
Размер:
25 страниц, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Разрешено копирование текста с указанием автора/переводчика и ссылки на исходную публикацию
Награды от читателей:
91 Нравится 18 Отзывы 25 В сборник Скачать

Не голодай

Настройки текста
      Затёртая глянцевая бумага с обтрёпанными краями липла к влажной детской ладони. Как будто высовываясь из-за пальцев, на Сёмку смотрела роковая красотка. То, что скрывалось под ладонью, Сёмка рассмотреть не успевал, так и чувствуя, что над его плечом нависает невидимая сила.       Он резко обернулся, но увидел лишь лестницу на четвёртый этаж своей пятиэтажки. С подъездного окна взирал бумажный Дед Мороз, заботливо приклеенный соседкой Верой Палной ещё до Сёмкиного рождения. Вместо добродушной улыбки новогоднего дедушки Сёмка увидел коварную ухмылку: «Будешь продолжать в том же духе — подарков в этом году под ёлкой не найдёшь».       Он посмотрел на входную дверь своей квартиры, обитую дутым дермантином. За дверью наконец раздалось звяканье посуды. Ждут к обеду. Совсем скоро мама начнёт спрашивать сама себя: «Где же Сёмушка? Всегда приходил вовремя!».       Конечно, можно сунуть колоду карт в школьный ранец: вот он, стоит у ног, место в нём есть. А если придётся показать дневник? А если мама, только заботы ради, решит выскрести из Сёмкиного ранца конфетные фантики или остатки прихваченных из столовки котлет? Прошмыгнуть в комнату? Как бы не так! Из кухни, сидя за удобно расположенным для таких случаев столом, мама будет отслеживать каждый его шаг в коридоре. Как Сёмка разувается, как ставит на тумбочку ранец («Переверни, он же так упадёт! Не ставь на пол, там ботинками ходим!»), как идёт в ванную мыть руки... и если Сёмка напоёт себе под нос какую-нибудь песенку, надеясь, что плеск воды её заглушит, то обязательно спросит: а что это, откуда это, на музыке, что ль, учили, а если нет, то откуда знаешь?       В комнате Сёмки были только те вещи, которые одобряла мама, убеждая, что именно это нужно её Сёмушке. Мама даже знала расположение каждого резиномоторного самолётика, протирая между ними пыль. Чтобы взять один показать в школу, Сёмка в подробностях расписал, как и кому именно обещал. Реакция обрушилась однозначная: «Почему им родители такие не покупают? И вообще, кто такие эти Мишка с Санькой? В смысле, друзья, почему ты аж до пятого класса мне не рассказывал?!». Конечно же, самолётик в школу не попал, а Санька с Мишкой на Сёмку обиделись. Санька даже сказал, что нет никакого самолётика и Сёмка врёт. Вот и оставалось издалека смотреть, как мальчишки хвастаются своими модельками. Затем — как начинают хвастаться жвачкой и такими вот картами, где вместо привычных валетов и дам, узора из бубен и пик на тузах и шестёрках, красуются обнажённые женщины.       Виталька, самый близкий Сёмкин товарищ, дал ему их «погонять» просто так. Задаром! Взамен он даже пресловутого самолётика не попросил. Сёмка так растерялся, что взял и донёс до дома, и только в подъезде сообразил, что они всё ещё у него в кулаке.       Про Витальку маме вообще лучше даже не знать. Пусть думает на Саньку с Мишкой, с которыми Сёмка почти не общается, зато на них можно свалить все неудобные моменты, чтобы не подставлять Витальку. Пусть мама сетует на мифические поступки Саньки и Мишки, с которыми она вряд ли пересечётся.       Сёмка сидел, смотрел на карты, откуда-то добытые Виталькой, и думал, куда же их деть. Время поджимало; сейчас мама забеспокоится, а то и на улицу выбежит, начнёт во весь голос звать, и ребята с футбольной площадки станут смеяться над Сёмкой, называя «маменькиным сыночком». И даже в тот редкий день, когда Сёмка выйдет во двор погонять мяч, сделав все уроки, в команду его не возьмут — «вдруг штанишки запачкает, а мамочке стирать».       Половник три раза простучал по кастрюльке: обычно это возвещало о том, что Сёмке объявляется трёхминутная готовность явиться на обед непременно переодетым в домашнее.       Карты нужно было прятать. Немедленно.       Сёмка на миг убрал руку с карты, с которой улыбалась блондиночка. Успел рассмотреть тонкую полоску ткани вместо трусов — единственный предмет одежды. Девушка была сфотографирована в три четверти; Сёмка увидел бугорки её обнажённых грудей. В этом месте глянец затёрся, и не было видно сосков, но Сёмку уже бросило в жар, и тут же — в холодный пот. А красавица смотрела и улыбалась.       Где-то она сейчас живёт, подумалось Сёмке. Смотрит так на кого-то ещё. Раздевается перед кем-то. Кто-то касается её тела так же, как палец Сёмки сейчас шкрябает глянец на месте гладкого блестящего бедра. На фотокарточке не видно, какой у неё цвет глаз, но они блестят, они живые. Не у картинки, но у той, кому принадлежит эта грудь. А если она умерла, и это тело, застывшее навсегда в изображении, сейчас лежит в земле и медленно разлагается? Может, уже нет глаз, губы превратились в гниль. Сёмка однажды нюхал протухшее мясо — врагу не пожелаешь. То вроде была свинина. И человеческое мясо гниёт, наверное, так же... А какое оно на вкус?..       — Где же Сёма? — услышал Сёмка мамин голос за хлипкой стеной, отделяющей комнату от подъезда, и пришёл в себя. — Ходит где-то, голодает небось.       Сердце бешено колотилось. Руки взмокли настолько, что на глянце остались капельки пота, когда Сёмка перехватил карту. Дама бубен. Эта мысль пришла к нему так же внезапно, как мысль о живом теле девушки с этой картинки.       Он зажмурился и положил карту на язык. Почувствовал глянец на поверхности языка. Сжал карту зубами, но прокусить не смог. Откуда-то из глубины чуть не прикатилась рвота, и Сёмка вытащил блестящую картонку изо рта. Нить слюны потянулась за картой.       Надо есть по кускам. Он надорвал карту и потянул. Борозда коричневого картона, обнажившегося отошедшим глянцем, пересекла шею девушки и отделила её голову от напечатанного тела.       Сёмка сунул голову в рот. То есть, конечно, «голову». И стал жевать. Катать картон во рту, измельчая зубами, чувствуя вкус, похожий на орехи и дерево одновременно. Проглотил, когда бумага слепилась во влажный шарик.       — Обед стынет! Сёма же никогда не задерживается...       Сёмка разорвал надвое оставшуюся девушку. Первыми сунул в рот ноги. После — живот с краешком того куска ткани, служащей трусами. Быстро скатал во рту такие же шарики и сглотнул, преодолевая поднимающуюся рвоту.       Следующая девушка оказалась жгучей брюнеткой в ярко-красном купальнике. Точнее, от него на ней был только низ. Цвет тела напомнил шоколад; его вкус во рту усилился. Девушка смотрела анфас, но грудь ловко прикрывалась руками, вытянутыми перед собой в призывном жесте. Она облизывалась, словно спрашивала: «Вкусно?».       Её Сёмка разорвал на две части и проглотил почти не жуя. Рот заполнился орехом и деревом.       Потом была рыжая. Кудри рассыпаются по плечам. Из одежды — соломенная шляпка на голове. Тело молочно-белое, похожее на сгущённое молоко. Разорвать и сунуть в рот.       Блондинка. Блондинка. Рыжая. Три брюнетки подряд. Король бубен, дама червей, семёрка треф, дама пик...       Колода в левой руке Сёмки уменьшалась. Карты отлипали от его потных пальцев, рвались напополам и исчезали во рту. С двадцатой карты Сёмка отправлял девушек в рот целиком.       Последние две карты Сёмка проглотил разом, почти не жуя. Встал с лестницы, отряхнулся — мама точно заметила бы пыльное пятно на штанах — и позвонил в дверь.       За обедом Сёмка вливал в себя любимые мамины щи под её умильным взглядом — и представлял, как в его желудке плавают, тонут и растворяются блондинки, брюнетки и рыжие.

***

      Наряд бумажного Деда Мороза на окне за годы из красного выцвел в синий. У него ещё успел пропасть один валенок, будто кто-то его отгрыз, но Снегурочкин дедушка продолжал улыбаться, застилая глаза пухлыми щёчками, вот уже больше сорока лет.       Семён Савельевич С. поднялся на третий этаж и, запыхавшись, сел на ступеньки следующего пролёта. К счастью, туда ему было не нужно: вот его дермантиновая дверь. Сердце билось в груди, словно хотело выскочить; лоб покрылся испариной. Если бы он в детстве чаще гонял в футбол и занимался физкультурой наравне с однокашниками — а ему благодаря как-то выбитой мамой справке отводилась особая программа как ребёнку со слабым здоровьем, — в тридцать семь лет подъём на третий этаж не дался бы с таким трудом.       Щёлкнул замок самой дальней на площадке двери — аккурат в ту секунду, как Семён, обмотав вокруг ладони пустую тряпичную сумку, опустился на лестницу.       — Сёма!       — Добрый день, Вера Пална.       Первой на площадку выглянула эмалированная кастрюлька, а уже следом — слегка одутловатое лицо пожилой женщины с внимательными острыми глазами. Семён встал ей навстречу и неловко убрал за спину свёрнутую сумку. С трудом пихнул её за пояс — туда же, куда была заправлена рубашка. Не найдя освободившимся рукам места, позволил повиснуть вдоль тела. Он с детства не знал, как управляться с руками, когда в них ничего нет, а пихать их в карманы неприлично.       Он точно знал, что Вера Пална сперва услышала, а затем выследила его в глазок. С каждым годом она всё точнее определяет его присутствие. Может, он стал громче шаркать?..       — Я тебе супчику принесла. Щичек твоих любимых.       Из дырочки в крышке сочился пар, распространяя по подъезду запах мясного бульона и свежей варёной капусты.       Семён засуетился достать ключ. Вряд ли всему подъезду хотелось нюхать любимые кем-то «щички».       — Вера Пална... не могу же я вечно вас объедать...       — Брось ты! Мне же в радость только. Дети-то все разъехались, у всех города да бизнЕсы, — она сделала упор именно на «Е», — а на кого я готовить буду? Ты погляди на себя — только худеешь!       Со звуком «Вуф-ф-ф», знакомым с самого детства, дермантиновая дверь отворилась. Вера Пална попыталась пролезть под локтем долговязого Семёна, чтобы самой отнести щи на его холостяцкую кухню, но тот пресёк её жест, встав в дверях и положив ладони на тёплые бока кастрюли.       — Я сам, Вера Пална. Спасибо за заботу.       — Да ладно тебе! — Женщина отмахнулась. — Ты ведь не готовишь ничего, как мамы не стало... Три года уже. — И прошептала: — Царствие ей небесное.       Уже год окружающему миру было всё равно, во что кто верит — всё ещё в равенство всех со всеми или в высшее существо, чей зоркий глаз бдит с небес за миллиардом человек, — но былой страх из пожилой Веры Палны было не вытравить. Привычка, казалось, переплелась с её кровеносной системой.       — Обращайся ко мне, если что. — Она ласково погладила Семёна по плечу в клетчатом рукаве старой рубашки. — Стеклотару собирать — ну несерьёзно это, Сёма...       К его щекам прилила краска. Успокоившееся было сердце вновь больно забило в рёбра. Узнала! Где же он так прокололся? Неужели недалеко от двора отошёл, куда у Веры Палны выходит окно?.. Он так старался, чтобы никто не узнал. Особенно Вера Пална. Она всегда так хорошо относилась к нему...       — Жаль тебя, Сёма. Такой мальчик хороший был... и так судьба у нас у всех поломалась. Учились, трудились — и стали вдруг не нужны. Съела нас система эта. Пережевала и переварила.       Вера Пална вернулась к своей двери. Через щель выливалось домашнее тепло вперемешку со специфическим запахом старости, который усилился, когда она шире раскрыла дверь. Он — запах старого человека — смешался с запахом щей.       — Кастрюлю поскорей занесу, Вера Пална, — традиционно пообещал Семён. Это всегда помогало кончать разговор, не придумывая лишнего и не грубя.       — Да не беспокойся! — Махнула пухлой рукой Вера Пална, почти скрывшись в квартире. — Главное — не голодай.       Дома Семён поставил кастрюльку на клеёнчатую скатерть, покрытую многолетними росчерками от донышек чашек, кастрюль, тарелок и банок. Здесь же трёхлетний Сёмка как-то нацарапал вилкой рожицу — до сих пор эти косые глазки таращатся в потолок. Кривая улыбка одним движением неверной детской ручонки оказалась запечатлена навсегда. Если этот дом устоит, а скатерть не выкинут, рожица переживёт всех.       Семён достал тарелку с розовой каёмкой и отбитым краем. Он помнил эту тарелку такой со своей начальной школы. В неё мама всегда наливала ему по утрам кашу, которую Сёмка в себя запихивал, стараясь пореже дышать, чтобы не чувствовать вкуса. И комочков — самое главное. Черпал он её вот этой ложкой за 9 копеек — тиснение на обратной стороне напоминало о временах, которые безвозвратно ушли, на прощание вдесятеро вздёрнув цены, как кошка хвост.       Щи плюхнулись на дно тарелки, по пути брызнув Семёну на очки. Он тут же о них вспомнил и стащил с носа — мир вокруг сразу погрузился в муть. Только он и без этого знал, что его окружает, а так хоть не видел застоя, в котором законсервировалось для него время.       Он хлебнул щи и поморщился: и потому, что горячие, и потому, что терпеть не мог свежую капусту, но Вера Пална продолжала традиции его, Сёмушки, мамы, а всё, что делала мама для сыночки, было по определению самым любимым. Всяко лучше, чем ничего, подумалось Семёну, потому что готовить он... не умел: до мифического момента, когда рядом с ним должна была возникнуть спутница жизни, мама обезопасила его от этого занятия. Однако спутница из ниоткуда не появилась, а есть банально стало нечего. Да и раньше не сказать, чтобы было — сейчас в щичках хотя бы мясо вместо обрезков или пустых овощей, — но мама и тогда где-то доставала, нашкрябывала, добывала. И всё время рассказывала про Ленинград — как всего лишь за каких-то десять-пятнадцать лет до Сёмкиного рождения, запертые в собственном городе, словно в тюрьме, люди поедали людей же, не в силах совладать со зверским голодом, пробирающимся из желудка в мозг. Тогда Сёмка стискивал ложку крепче, как оружие, и вёл борьбу с мамиными щами в два раза ожесточённее.       Сейчас бороться уже было не с кем: пустующий желудок, в который Семён бросал еду единожды в сутки, охотно перерабатывал месиво из капусты и пары-тройки мясных волокон.       Всего три года назад напротив ещё сидела мама, помешивала чай в красной чашке в белый горошек и смотрела на сына с лёгкой печальной улыбкой, рисовавшей морщины на её лице. Она будто знала, что скоро оставит Сёмочку, но боялась об этом ему сказать, как боятся сообщить маленькому ребёнку о том, что его хомячок умер, а не сбежал к своим пушистым друзьям или новым хозяевам, где ему тоже будет хорошо. Мужчина с проплешиной на макушке, начавшим обвисать подбородком, в очках с толстенными стёклами, делающими его глаза комично выпуклыми на пол-лица, по-прежнему был для неё белокурым мальчиком в пионерском галстучке. А вот она сама старела на его глазах; лет пять назад она наконец решилась послать его за лекарствами аж в соседний район, куда ехать пришлось на автобусе — даже Сёмушкино училище в своё время находилось ближе (собственно, по этой причине Семён и пошёл в плотники, а не в повара или машинисты в пяти кварталах от дома). По дороге его мучило чувство, что за ним следит весь его дом, затем — весь двор, следом — вся улица: не довёл ли «любящий сынок» несчастную мать. Некоторые его однокашники били и грабили матерей — Мишка с Санькой, вот, хором задушили Мишкину бабушку ради её сберкнижки. Не подумают ли соседи, что их добрый соседский мальчик Сёмка бьёт, травит или ещё как-то изводит мать?..       Тогда он стал громче сочувствовать матери, чтоб голос лучше просачивался через щели и вентиляцию их хрущёвки. Это возымело эффект: Вера Пална чаще справлялась о маме и говорила, какой Сёма заботливый, ну прямо заботливейший сын на планете — её собственный полгода назад отчалил в Москву и, несмотря на каких-то пятьдесят километров за МКАД, не приезжал с тех пор ни единого раза. «Самостоя-я-ятельный», — с укором тянула Вера Пална, и Семён чувствовал гордость за то, что никогда даже не испытывал порыва покинуть родную двушку.       Если взять последнюю школьную Сёмкину фотографию и вычеркнуть всех, кто сел или умер, — останется меньше половины улыбающихся детских лиц. Да, жизнь «вычеркнутых» ребят пронеслась яркой вспышкой, у кого-то даже внезапно утонула в деньгах, но исход был предсказуем (и предсказывался обычно телевизором) для всех. Мама шерстила комнату Сёмы и его карманы, убеждаясь, что нигде не запрятана пачка зелёных купюр. Но даже если хотела, она бы их не нашла: Семён с детства знал надёжный тайник.       Ложка уже застучала по дну — Вера Пална наверняка слышит через стенку и умиляется, как умилялась его мать, — как вдруг в застывший мирок Семёна вторгся стрёкот дверного звонка, который был слышен всем соседям снизу и сверху.       Может быть, Вера Пална? За кастрюлькой пришла или одинокой женщине тоже стало невмоготу одной?..       Сердце Семёна рухнуло, когда в глазок он увидел одутловатую рожу — в искажённой линзе она выглядела ещё более выпуклой, — в которой уже с трудом угадывалось некогда симпатичное лицо близкого товарища, любимца женской половины школы.       Семён буквально втащил его в коридор и приложил палец к губам, едва незваный гость разлепил распухшие губы:       — Тш-ш-ш! Ты мне тут не шуми. Чего пришёл?       В ужасе Семён увидел две мокрые борозды на пунцовых щеках. Приоткрытые губы тряслись.       — Идём, расскажешь, только тихо.       Он стянул с его головы кепку, чуть ли не вытряхнул гостя из ботинок и провёл в свою комнату — она располагалась хоть немного дальше от соседей, чем кухня.       Тот без приглашения сел на старый коричневый диван, в разложенном виде служащий Семёну постелью. Диван жалобно скрипнул, не привыкший выдерживать кого-то, кроме тщедушного хозяина.       Когда они сидели здесь вместе в первый раз, они были ещё школьниками, но кроме них — двух дядек под сорок — в комнате не поменялись ни резиномоторные модельки, за три года заросшие пылью, ни расположение мебели, только с письменного стола исчезли тетради с учебниками. Ковёр, на котором Сёма делал зарядку, теперь был таким же плешивым, как и он сам.       Семён подтащил к дивану тумбочку аккурат в тот момент, когда приятель достал «гостинец» — на эту самую тумбочку, на которую в детстве Сёма ставил машинку или клал книжку, водрузилась бутылка водки.       Семён понимал, что всё очень плохо, и перечить не мог. Неохотно сходил в мамину комнату, отодвинул пыльно-липкие стёкла серванта, взял две рюмки, сквозь которые несколько лет неизменно глядели миниатюрные иконы. Подул в рюмки, протёр о рубашку, вернулся к гостю.       Тот сидел, уронив голову на руки, и его спутанные, с проседью, волосы падали на лицо. Одежда — лишь старый заляпанный свитер и такие же видавшие виды брюки. Из порванного носка выглядывал большой палец.       Молча, он отлепил лицо от ладоней, откупорил бутылку и плеснул в рюмки.       — Закуска... — робко предложил Семён. — Щи есть.       — Хрен с ней, с закуской!       Семён смотрел на свою рюмку и вспоминал, как впервые попробовал водку. В той же самой компании, за гаражами у школы, под командный Виталькин тон: «Залпом давай! Не мужик, что ли? Выдохни только!». После этого пришлось мыть рот едва ли не с мылом, чтобы мама не уловила запаха. А уж как Сёмка драпал! Сёма думал, что ему конец, но «хороший мальчик» в нём, видимо, зажил своей жизнью и вне зависимости от его собственной воли внезапно не запнулся ни на одной ступеньке родной пятиэтажки. Там, за гаражами, с Виталькой, он был «мужиком», но этот «мужик» сдался под напором «примерного сына».       Пока Семён вспоминал, нерешительно держа рюмку, Виталька — или уже Виталий Иванович, — запрокинув голову, осушил свои сто грамм и стукнул донышком по тумбочке. Семён аж содрогнулся, словно стук этот мог раздаться в квартире самой Веры Палны — эдакое послание азбукой Морзе о страшном деянии примерного мальчика Сёмки.       Не дав Виталию возможности рявкнуть: «Пей!», — Семён, зажмурившись, плеснул из рюмки себе в самое горло.       — Теперь рассказывай, — пробормотал он.       Виталий занюхивал свой красноватый, с ногтём в ребристую полосочку, палец.       — Да Ирка... — начал он. — Недавно за деньгами приезжала. Последние забрала.       В честь такого откровения Виталий налил ещё, приподнял рюмку и заговорил будто бы с ней.       — Я уже думал, ну ладно, там, бросила. Хвостом махнула и укатилась в Москву. Будто она там кому-то нужна... Но ворвалась прямо, влетела — крашеная уже, волосы — каре или как его там, чернющее, как у проститутки. Ни слова мне не сказала, молча выгребла всё — и ушла.       Пока Семён кивал и не забывал вставлять «ага» в каждую паузу, в его голове крутились варианты ответов: «Вот стервозина», «Сука», «Как ты такую мразь полжизни терпел», «Да эта тварина тебя без бабла оставила». Но сказал он другое, посчитав все варианты слишком уж грубыми:       — Какая жуть.       И в точку не попал: Виталий скривился, как будто ему сейчас вместо водки предложили чай.       — «Жуть», «жуть»... Всё, что ты можешь сказать? Эта тварина меня без бабла оставила!       Пить в одиночку Виталий не захотел, и Семёну пришлось влить в себя ещё рюмку. «Мужик» потихоньку побеждал «хорошего мальчика».       — Ни в чём я тебе никогда не завидовал, Сём, кроме одного: холостяцкой твоей жизни.       — Но ведь Ира... Ты ж с ума по ней сходил. А сам для девчонок вообще был мечтой.       — А теперь? Мечта прям! Ирка меня облапошивала с самого начала, хитрая она с самого начала была, и чуть что: «Болезнь у меня, с сердцем что-то, не кричи, не пей, не ругайся, не то, не сё»!       Виталий выпил снова — и Семён не отстал.       — А если мне так уж хочется на женские телеса поглядеть — так ща и это можно. И никакой злой дядя милиционер за задницу не возьмёт. До сих пор помню, как мы карты с тёлками друг другу под партой передавали... Помнишь у меня такие? Там горячие бабы, конечно, были... Жаль, отобрали картишки. Интересно, они всё ещё у твоей соседки? И имеют ли они всё ещё, э-э-э, товарный вид или старушка их совсем потрепала?       Он хрипло засмеялся, и Семён, того не желая, следом. Опьянённое сознание подкинуло шальную мысль признаться, куда на самом деле пропали Виталькины карты и что товарный вид они потеряли аж двадцать пять лет назад. С чего-то подумалось, что по прошествии лет это может быть очень смешно. Однако он помнил, как тяжёл кулак Витальки; видел, как тот лупит и парней, и девчонок, как зажимает шею каким-то особым приёмом, выученным на кружке какой-то борьбы — потом хвастается, какой, но Сёма всё равно не запомнил.       — Как же ты так попался-то с этими картами? — Виталий пихнул его в бок. — Совсем ничего скрывать не умеешь?       Он обвёл взглядом комнатушку, застывшую во времени. Семён подобрался: от этого взгляда стало неуютно, так, будто Виталька раздел и теперь ощупывал его самого.       — Не, даже хорошо одному жить, — повторил свою мысль Виталий. — Сейчас с Иркой развод оформим — заживу. Новую Ирку найду. Или Машку. Или Анжелику. Теперь они, вон, по объявлению — на любой вкус.       Семён вспомнил вкус ореха и дерева.       — А ты — когда будешь мамкину комнату разгребать? Так-то я помочь могу. Уж на это мне рук хватит.       — Да я не буду... Пусть уж...       — Она не вернётся. А ты в этот «храм» ни одну бабу силком не затащишь. Да и твою комнату увидит — подумает, что у тебя дети, сбежит сверкая пятками.       Друг детства снова наполнил рюмку. Семён смотрел, как ходит вверх-вниз его кадык.       — Легче? — спросил он с надеждой.       — А то. — Виталий взглянул на бутылку: они осилили аж две трети. — Теперь осталось тебе язык развязать.       Он потянулся бутылкой к рюмке в руке Семёна, но тот отвёл её в сторону.       — Ты чо, не мужик? — резко спросил друг и из Виталия Ивановича снова стал тем самым Виталькой — красивым юношей, упивающимся вседозволенностью. — Сорок лет почти! Ты так тут помереть и хочешь, трезвенником и девственником? — И рявкнул: — Пей!       — Тише! Там соседка...       — Ой, опять, что ли, эта? Карга старая. Давай позовём её, спросим за карты, а?       Семён побледнел и замотал головой:       — Виталь, Виталь, тише!       — С чего бы? Ты чё, всяких баб боишься? Кашёлки старой? Что она тебе сделает? А-а-а, щичками кормить перестанет?       Бутылка в руке Семёна взметнулась с тумбочки и обрушилась Виталию на голову — только чтобы он замолчал.       Стекло лопнуло. Водка потекла по волосам; кровь вытекла из-под них; водка с кровью смешались. Виталий рухнул на подлокотник дивана зубами и замер. Главное — замолчал.       — Виталя? — Семён протянул свободную руку и потряс его за плечо.       Отшвырнув бутылочное горлышко, он вцепился в свитер Виталия и затряс его.       — Виталя, ты что? Виталя!       Семён скатился с дивана на пол, ударившись о тумбочку локтем. Его будто прошибло током. Боли Сёмка с детства очень боялся. Но он таращился на тело друга, надеясь, что тот сейчас встанет, потрёт затылок и...       Нет. Он встанет, потрёт затылок и отделает так, что по всей комнате зубов не соберёшь.       А может, он всё забудет? Сообразить не успеет, а Сёма пока «скорую» вызовет?       Ох, нет. Это ж они под подъездом встанут. Забегают по лестнице, ввалятся в квартиру, констатируют смерть и вызовут милицию. Или милиция сразу приедет, если Семён скажет, что дома труп? Точно, приедет и заберёт его. И Веру Палну вызовут понятой. Она не переживёт. А переживёт ли Сёма? Остаток жизни провести как преступник, совершивший, как говорят в милиции, «мокруху по пьяни», словно в историях о маньяках, которых все характеризуют «порядочными людьми»?       Семёну показалось, что он упал в обморок, и когда очнулся, нашёл себя прислонившимся к тумбочке. Перед самым его носом свисала с дивана красная рука Виталия с серыми ребристыми ногтями.

***

      Семён сидел над тарелкой с застывшими на поверхности щей кружочками жиринок и пялился на улыбающуюся рожицу, нацарапанную рядом своей детской рукой. А она — на него. Убегающее детство смеялось, высовываясь из какой-то другой жизни. Той, которая закончилась несколько минут назад. За окном по-прежнему пищали дети и пели птицы, кто-то гулял с собакой. Никто не знает, что сейчас Сёма, Семён Савельевич С., совершил убийство.       И узнать не должны, подумал Семён. Он хороший. Всегда был хорошим. Удобным. Ни с кем никогда не ругался. При попытке однажды сосквернословить потерпел неудачу — так фальшиво это звучало из его уст. А сейчас в мыслях носились именно такие слова, как нельзя лучше характеризующие случившееся.       Слышала ли Вера Пална? Бутылка вроде разбилась тихо, а даже если нет — посуда, бывает, бьётся. Бутылку придётся спрятать. И ковёр замыть, если на него попало спиртное. Диван, интересно, чем застирывать? Мама никогда не показывала...       В хаос из мыслей об уборке пробралась одна — самая важная, но пришедшая как бы между делом.       В комнате. Лежит. Труп.       Семён боязливо обернулся и увидел ботинки Виталия, которые тому никогда не суждено будет надеть. Их надо спрятать, ведь они не похожи на те, что обычно носит он сам...       В комнате! Лежит! Труп!!!       Это сейчас самое важное. Да-да. Всего лишь надо отдышаться. Может, всё не так плохо, и Витальку можно спасти?..       Семён почти на ощупь, крепко зажмурившись, пробрался в комнату. Виталий всё так же лежал ничком, взгрызшись зубами в подлокотник. Ткань на нём потемнела от натекшей слюны. Запёкшаяся кровь покрывала висок и щёку.       «Он просто спит, — убеждал себя Семён, приближаясь к другу. — Просто пьяный. Просто спит».       Он вспомнил, как проверяют пульс. Содрогнулся, протянув руку к телу. Ему казалось, вот-вот Виталий дёрнется и схватит его, чтобы дать сдачи за подлый удар. Однако рациональная часть сознания уже понимала, что боится он трупа, а вот его бояться уже не надо.       «Нет, нет, он может быть жив! Такое же бывало? Людей под завалами через неделю находили, а они живы. Там камни, наверное, сильнее бьют, чем я его...»       Рука Семёна проникла в складку между шеей и воротником свитера. Было ощущение, словно пальцы погрузились в тесто, которое долгое время держали в руках и оно стало слегка тёплым. И, как и тесто, кожа на шее Виталия не пульсировала.       Едва держась на подгибающихся ногах, Семён сунул палец ему под нос, но дыхания не почувствовал.       Тогда он упал на колени и расплакался. Ему очень хотелось, чтобы мама была жива. Пришла и помогла разобраться с ситуацией, успокоила Сёмку, что она что-то придумает, что его никто никуда не заберёт. Мама точно разобралась бы. Мама бы не бросила...       Или мама бы разозлилась на Сёмку? Отреклась бы, не желая считать его своим сыном?       Семён зарыдал, и душил он свои рыдания, уткнувшись в старую диванную обивку. В какой-то момент он вгрызся в неё, почти как мёртвый Виталий, и перестал дышать, надеясь задохнуться насмерть.       «Так я останусь хорошим. В воспоминаниях. Я не знаю, как быть таким дальше...»       Тело воспротивилось: Семён не выдержал, шарахнулся от дивана и, упав на спину, глубоко задышал.       Если он уйдёт из жизни сейчас, вслед за товарищем, соседи почувствуют запах их гниющих трупов. Квартиру вскроют, найдут два тела, и милиция восстановит произошедшее по следам, оставленным Семёном. И это ничуть не лучше, чем быть маньяком с безупречной репутацией. Вера Пална укоризненно скажет: «А казался таким приличным человеком»...       Самые приличные люди остаются такими потому, что умеют хорошо прятать.

***

      Семён никогда не играл в куклы, а ещё у него не было ни младших братьев или сестёр, ни собственных детей, чтобы ему довелось однажды кого-нибудь раздевать.       Он усадил Виталия на диван и принялся стаскивать с него свитер через голову. Так мама стаскивала свитера с него самого, когда он был маленьким и приходил с прогулки, румяный и пахнущий морозом. Только Виталий пах перегаром, давно не стиранной тканью и пóтом. Под свитером обнаружилась рубашка, почти насквозь мокрая от этого самого пота. Семён подёргал её, чтобы вытащить из Витальевых штанов, дрожащими руками расстегнул и уронил голову Виталия себе на грудь, чтобы стащить по очереди рукава. Лоб был холодным, голова оказалась очень тяжёлой. Семён чувствовал этот холод своей голой кожей — он сам разделся, чтобы кровь не оставила следов на одежде, которой и так у него не много.       Следом Сёма стянул штаны, затем — носки: один целый, другой с порванным пальцем. Трусы... К ним Семён долго не мог притронуться: чувствовал себя отвратительно, словно за ним следит через стену не только Вера Пална, но и мамины святые в золочёных рамочках.       Зажмурившись и всё-таки раздев Виталия догола, Семён волоком оттащил голое тело в ванную. Перегнув товарища через борт ванны, он, обхватив его ноги, затолкал тело полностью. Виталий распластался в ванной, будто наслаждается купанием, только без воды.       Семён помыл его, совсем не экономя воду — разве что только горячую, на полную выкрутив холодную. Закончив, склонился и втянул носом воздух: нет запаха — ни пота, ни разложения, которого он очень боялся.       Когда он искал в кухонных ящиках нож, за окном уже начало темнеть. Тесной кухоньки совсем чуть-чуть касались солнечные лучи, едва пробиваясь сквозь переплетения крон, доросших с Сёмкиного детства почти до пятого этажа. Он на мгновение остановился с раскрытым ящиком и ножом в руке, посмотрел за окно, и его чуть не задушили слёзы. Каждый новый закат отмечал очередной прожитый день, только таких дней, как раньше, у Семёна уже не будет — он будет жить с тем, что сейчас сделает, всю оставшуюся жизнь, по-прежнему улыбаясь соседям.       Он посмотрел на телефон на тумбочке в коридоре. Представил, как набирает «03». Нет, уже поздно — скорее «02». «Убийство по неосторожности, убийство в состоянии аффекта... пьянство как отягчающее»...       Всего этого можно избежать. В последний раз он смотрит на этот телефон. Сжав тесак для рубки костей, найденный в самом дальнем ящике под завалом ножей с треснутыми ручками, Семён направился в ванную.       Мама также рассказывала, что, когда она жила со своей мамой, Сёмкиной бабушкой, в деревне, ей приходилось видеть, как обезглавливают кур и разделывают коров. Всё это говорилось к тому, что Сёма должен каждый день радоваться, что живёт в пригороде в квартире и всего этого не видит и, уж тем более, не вынужден делать, чтобы прокормиться.       Он и сейчас делал это не совсем, чтобы прокормиться. Просто, если что-нибудь прятать, желудок — самое надёжное место.       Несмотря на то, что у Виталия были опущены веки, Семёну мерещилось, что сейчас он распахнёт глаза и уставится, соображая, что с ним стряслось. Он рассудил, что голова — по сути, и есть сам человек: там его мозг, а в мозге — всё, что делает его личностью. Эдакий командный пункт управления телом, которое без головы, в общем-то, просто туша. Голова пугает больше всего.       Её Семён и отрубил первой.       Физической силой он не отличался, поэтому с первого раза не получилось: тесак застрял где-то между позвонков. Семён в панике задёргал тесак, раскачивая в разные стороны. Судя по влажному треску, лезвие что-то сломало, и голова склонилась набок, будто Виталий заснул пьяным сном, уронив щёку на собственное плечо.       Семён зажал рот рукой, крепко зажмурился и усилием воли загнал внутрь тяжёлый рвотный позыв. Слёзы полились по щекам и пальцам.       Ему вновь захотелось сдаться. Он вылетел из ванной, скорчился в коридоре и никак не мог заставить себя зайти обратно, к этой наполовину отрубленной голове. Хотелось заорать, чтобы Вера Пална вызвала «скорую» уже для него, и Семёна увели туда, где дадут таблеток, что помогают забыться, а главное — унесли этот страшный труп из его ванной.       Он размахнулся и с жаром отвесил самому себе пощёчину.       Никто. Не должен. Знать.       Застывшее в ужасе и гневе лицо Веры Палны, с поразительной чёткостью явившееся перед мысленным взором, вынудило Семёна подняться и вернуться в ванную. Взяться за ручку тесака и, зажмурившись, последним ударом снести тонкую «ленту» мышц, на которых держалась голова. Она скатилась Виталию на грудь и удачно легла ему прямо в ладонь.       Семён поднял голову как мяч, двумя руками. Сидя на пятках, забросил в раковину, словно в корзину. А ведь Сёмка никогда не играл в баскетбол — сердце было слабое...       Отделить руки оказалось легче. Их Семён сложил товарищу на живот. Кровь была густой как смола и очень скользкой. И не хлестала, как опасался Семён: испачкалась пока только ванна.       Ноги и руки он разделил в суставах надвое. Самым большим куском оказался торс; Семён, тяжело дыша худосочной грудью, сидел, уставившись на гору мяса в ванной.       Теперь всё это предстояло съесть.

***

      В кастрюльке Вары Палны на огне весело побулькивал бульон, пока Семён засовывал в вечно пустеющую морозилку пакеты со свежим мясом. Располовиненный торс занял почти всё пространство, и остальное пришлось умещать в холодильник. А это значит, храниться ему недолго, и у Семёна меньше недели, чтобы всё это съесть. И начать пришлось уже сейчас.       Щи несколько раз вырывались наружу: Семёну не с первого раза удалось отделить мясо от костей. Голова так и осталась лежать в раковине. Если с большими кусками вроде ног, рук и филейной части было ещё понятно, что делать с головой — оставалось вопросом. Даже если объесть всё, что отделяется и жуётся, останется череп. Куда деть его?       Об этом Семён решил подумать в последнюю очередь. Ему предстоит большая работа — ему и его желудку.       В бульоне не хватало овощей и приправ — этого у Семёна не водилось, а в магазин выйти он не решился, чтобы сегодня уже не попадаться на глаза Вере Палне или кому-либо ещё. Это была пустая водица с большими кусками мяса. Первой Семён приготовил ногу.       Он плеснул суп во всю ту же тарелку с отбитым краем, которую даже не отмыл от щей. Всё равно на вкус должно быть что-то дикое.       Снова зажмурившись, он опустил в рот кусок мяса. Начал жевать, чувствуя её волокнистость. Похоже на говядину. И жёсткая такая же, ведь другой обычно не водилось. А вкус не очень-то дурной — зря он боялся. Как говорится, не попробуешь...       Желудок болезненно сжался, когда мозг напомнил о том, что это никакая не говядина. Семён смотреть в тарелку не смог, и ел уже на ощупь.       «Твой Сёмушка научился готовить...» — подумал Семён, обращаясь к образу мамы, который вновь вообразил с чашкой напротив него за столом.

***

      Надвинув кепку Виталия на глаза, Семён кинулся вниз по лестнице. Чужой свитер висел на нём даже несмотря на три слоя одежды, которые он напялил под низ. Вся надежда была на ночную темень и отсутствие фонарей там, где люди обычно не ходят, опасаясь маньяков. Но больше всего Семён надеялся, что никого из соседей (в первую очередь он, конечно, думал о Вере Палне) не будет мучить бессонница.       Он брёл одинаковыми дворами в сторону дома Виталия и шарахался от редких прохожих, изображая из себя пьяного. Без очков, да ещё и в этой одежде — можно.       Только Семён больше всего мечтал о том, чтобы её снять.       Он не надел лишь рваные носки трупа и его бельё, а распихал по карманам. Остальное хоть и натянул поверх собственной одежды — всё равно чувствовал, что влез в чужую кожу. Сейчас друг детства был и внутри него, и снаружи. Безумие.       Дом Виталия был окружён чем-то вроде дикого куска парка — без освещения и нормальных дорожек. Там часто жарили шашлыки и копались в автомобилях местные. Иногда в траве находили шприцы, и повсюду объявлялась борьба с наркоманией. Но чаще всего жители соседних домов выбирались в парк с мангалами в тёплое время года. Днём было их время, ночью — любителей гонять по вене. Никто никому не мешал.       Семён пробрался через кусты на шашлычную полянку с чёрными проплешинами в траве от чужих костров и там скинул одежду покойника. Сложил горкой, щедро полил ацетоном, найденным в закромах в ящике над туалетом, и поджёг. Пламя взвилось так резко, что чуть не опалило Семёну одежду и остатки волос.       Он шарахнулся и побежал через кусты прочь. Ветки ловили его, но он не останавливался. Огонь изувечит ткань до неузнаваемости — только дай время.       Совсем скоро тело, которое упаковывалось в эту одежду, будет поглощено и переработано желудком Семёна. В этом мире не останется и следа от Виталия. Никто его никогда не найдёт. Его просто не будет существовать.       Осознав, что не взял собственные ботинки и возвращаться придётся в носках, Семён впервые выругался.

***

      Пока Семён обедал, яростно проскрежетал дверной звонок.       Он вздрогнул и обхватил руками тарелку, словно попытался спрятать, как птица детёнышей под крылом. Нет, только не сейчас!       Звонок протрещал дважды.       Семён посмотрел в тарелку и увидел в ней кусок руки с кожей — от локтя до запястья. Из срезов торчала кость, а на коже можно было даже разглядеть волоски.       Он отшатнулся и чуть не упал со стула. Вскочил, удержал его за спинку и, прокравшись к двери, выглянул в глазок.       На лестнице никого не было.       Семён уже собирался вернуться к трапезе с неизбежной обречённостью мученика, как вдруг в дверь заколотили, и голос Виталия прокричал:       — Сём, это же я! Открывай!       Кричал он отчаянно, чуть не срываясь в слёзы.       — Открывай, Сёма! Впусти меня!       «Кого же тогда я ем?!»       Семён медленно повернулся в сторону кухни. И увидел, как на маленьком квадратном столе горой навалены отрубленные руки и ноги — десятки их. Кровь сочится из срезов и капает на пол. У плинтусов собираются алые лужи...       ...Стрёкот дверного звонка разносился по квартире, пока Семён хватал ртом воздух, лёжа под иконами в комнате своей матери, на её постели, не раздеваясь и не откинув покрывало. Старые часы, которые всё ещё шли, хотя Семён забывал их подводить, показывали два часа дня. Может, с погрешностью в десять минут.       Он вскочил и схватился за сердце, думая, что сейчас оно разорвётся и погрузит его в темноту. Было бы, наверное, к лучшему... Но темнота не наступала, сердце продолжало биться, постепенно входя в обычный ритм, а дверной звонок зазвонил ещё раз.       — Сёма! — раздался голос с лестничной клетки: звала Вера Пална. — Я тебе щичек принесла!       Он принял кастрюльку — всё ту же, в которой она неизменно передавала ему супы — и попытался закрыть дверь. Однако Вера Пална ненавязчиво, но непоколебимо встала в дверях.       — К тебе вчера кто-то приходил?       Ничего не оставалось, как подтвердить догадку бдительной соседки.       — Кто?       — Так... Товарищ.       Семён ожидал дальнейшего дознавательства, но Вера Пална внезапно тактично промолчала.       — Не вышел сегодня никуда, просыпаешься за полдень. У тебя всё в порядке? — вместо этого спросила она.       «Холодильник набит человеческим мясом, а так — в полном», — подумал Семён, и от этой мысли его бросило в холодный пот.       — Возможно, приболел.       — Что болит? Горло? Сердце? Кишечник? Говори — я всё принесу! Не стесняйся меня никогда, я тебя во-о-от таким знала!       Она показала, каким, проведя ладонью на уровне пояса.       — Не стоит беспокоиться, Вера Пална. Вы и так ко мне очень добры. Слишком.       Ему показалось, что соседка втянула носом воздух и посмотрела поверх его плеча в глубь квартиры. Однако запах щей — кошмарный запах щей из свежей капусты — должен был перебить запах мясного бульона. Никого бы подобное не удивило, но Вера Пална и кормит Сёму, потому что он никогда не готовит сам.       Кое-как раскланявшись с подозрительной соседкой, Семён оттащил кастрюльку на кухню и, звякнув ею о бока полных щей банок, раздвинул их и поставил на стол.       Банок было три: столько дней прошло с того момента, как...       С тех пор Семён не спал у себя в комнате. Он вообще туда не заходил после того, как худо-бедно замыл ковёр и диван. Даже запер дверь, хотя никогда раньше этого не делал. Теперь он ночевал у матери, где три года никто не бывал, и всё успело пропахнуть пылью, старой тканью и будто бы сырым деревом. Другой мир, в который Семён вошёл, как грешник в храм. Две ночи он спал без сновидений, но на эту — пришли кошмары. Вместе с Верой Палной.       Щам в банках, которые не влезали в холодильник, было уже три дня. Семён забывал о них, увлечённый своей жуткой готовкой.       Вспомнив, он тут же смыл супы в унитаз. От запаха скисших щей скрутило набитый варёным мясом желудок.       «Простите, Вера Пална. Но лучше так, чем если вы всё узнаете. Я вас не разочарую», — подумал Семён, глядя, как шмотки капусты исчезают в канализационной трубе.

***

      Иногда мама отправляла Сёму за покупками. Давала чёткий список, которого Сёма придерживался, не глядя по сторонам и не ведясь на увещевания доброй тётеньки-продавщицы побаловать себя мороженым.       Ориентироваться в магазине без списка Семён так и не научился. А спрашивать рецепт мясного супа у той же Веры Палны постеснялся: она не должна знать, что он что-то готовит, иначе либо влезет с советами, либо перестанет носить супы, когда... когда это всё кончится. Кончится вместе с мясом в холодильнике.       Семён завернул в гастроном в трёх кварталах от дома. Он, Сёма, ничем не выделялся среди сотен таких же худосочных мужчин с залысинами и в очках, которые, возможно, никогда не были хорошими людьми, какого лепили из Семёна. Они могут пить или бить своих жён, ненавидеть детей, шуметь по ночам. Им не нужно ничего скрывать и бояться общественного осуждения. Им его не понять.       Магазинчик был тесным, внутри уже толпились два покупателя, и Семёну пришлось встать почти перед кассой под пристальный взгляд продавщицы. Суровая женщина, два таких Семёна в обхвате, жевала жвачку и лениво следила за посетителем из-под прямой выбеленной чёлки.       Покупателями оказались две старушки, зашедшие совместить полезное с приятным — покупки с общением. Семён всегда боялся таких старушек: те умели любую сплетню обвешать такими подробностями, что веришь, как эти самые старушки находятся аккурат в эпицентре события. И страх его не был беспочвенным.       — Вот сколько живу, до этих лет не было такого, чтоб человек пропал — и как сквозь землю провалился. Соседи всегда про всё знали. А тут — почти пять дней дома нет, а кому какое дело!       Семён сделал вид, что увлечённо рассматривает пакетик душистого перца.       — Так обеспокоились же всё-таки?       — Да кто, ты думаешь? «Друзья» его, из-за долгов! А там уже и слух полетел.       — От «друзей» и сбежал, наверное.       «Может, это не про него? Не про Витальку?.. Мало ли, кто пропадает, город большой».       — Это вы про кого? — вдруг басовито вторглась продавщица. — Знаю, может? Через меня тут толпы ходят.       — Да Витя из сто сорок шестого дома...       — Не Витей его звали! Виталей — я точно запомнила. Как брата моего старшего.       Семён схватил несчастный пакетик с перцем и жадно вчитался в состав.       — Чего, бабули, пропал? Я вас умоляю! Проспаться никак не может небось — на той неделе водяры литров пять взял.       Будучи молчаливым участником беседы, волей-неволей хочется вставить слово. Хотя бы затем, чтобы молчание не казалось подозрительным. Пойти на опережение, так сказать.       — От него жена ушла, — тихо произнёс Семён, но женщины его услышали. — Мы с ним... так... пересекались, тесно не общались, конечно...       — Вот жена-то, а. Бросила мужика на произвол судьбы, всё о себе думает. Если мужик в доме пьёт — виновата жена, невнимательна к мужу, значит...       — Прошу прощения, вы покупаете? А то я... — Семён не продолжил фразу, испугавшись, что прозвучит слишком грубо. Он вообще хотел сквозь землю провалиться из-за того, что потеснил женщин в очереди перед ним.       Они с продавщицей долго пытались определиться, сколько ему нужно моркови и лука. Вроде бы именно это мама клала в суп и именно это плавало в щах Веры Палны помимо капусты. Во всех этих граммах и килограммах Семён ничего не понимал.       Расплатился он мамиными сбережениями, найденными в серванте.       В спину ему прилетела порция яда: «Без очереди влез! Хамло!». Последнее слово отхлестало Семёна словно пресловутый отцовский ремень, которого боялись другие мальчишки, а он в глаза не видел ни того, ни другого.

***

      Федя Головин с детства был крайне серьёзным мальчиком. За строгий взгляд из-под густой чёлки его в шутку прозвали «дядей Фёдором». Специально или по совпадению, стригли его точно так же. Как и мультяшный прототип, Федя рано выучился готовить, никогда не забывал убираться в комнате и, как отмечал его отец, майор милиции, заправлял кровать безукоризненно, как в армии. Таким вещам Федю специально не учили — всё он освоил сам, обладая потрясающей наблюдательностью, редко свойственной детям его возраста (тогда ему было всего-то пять лет). Даже на комплименты от многочисленной родни, рассыпанной по всей Москве и ближнему Подмосковью, Федя не улыбался, а принимал похвалу всё с той же недетской суровостью, как само собой разумеющееся.       Казалось бы, отцу есть чем гордиться: трудно было прочить его сына в кого-либо, кроме военного или милиционера. В последние он в итоге и пошёл. Только вот в быту эта серьёзность граничила с угрюмостью, которая, чем старше становился Федя, тем больше претила окружающим, даже собственным родственникам. Умилиться необычному ребёнку те несколько раз в год, что он бывает на днях рождения бабушек, дедушек, тёть и дядь, — одно, а мириться с пристальным взглядом и полным отсутствием интереса к игрушкам (добыть которые нужно было ещё постараться) и детским увлечениям, — другое.       А выслушать критическое замечание, что кто-то в отсутствие дяди Игоря страстно вгрызается тёте Лиде в шею, которую она стала прятать под воротничками кофт, до этого годами держа их в шкафу, пока ей время от времени не начало «становиться холодно» при всей духоте, вечно царящей в квартире, — это уже никого не умилило, а вызвало семейный скандал. Тётя Лида, женщина с безупречнейшей репутацией, разругалась со свекровью, но всё же вымолила у мужа прощение едва ли не на коленях (Федю при развернувшейся сцене быстро увели и усадили перед телевизором, который ему был всегда безразличен). Даже отцу Феди, человеку армейской и милицейской закалки, было жаль провинившуюся сестру. А самому Феде — нет. Жалеть виновного? Даже если он был хорошим всё это время? А был ли на самом деле, раз за своей маской «хорошести» он сотворил «нехорошесть»?..       Дома отец, багровея, долго объяснял Феде, что есть в мире вещи, о которых говорить вслух не стоит, даже если перед тобой машут ими, как красным флагом. Делай вид, что флаг не красный или его нет вовсе. Федя выслушал так же бесстрастно, глядя на отца снизу вверх.       Принять эту мораль юный Федя не смог и тихо, но твёрдо, едва закончив милицейское училище, перебрался в единственную часть области, где у Головиных из родни была только прабабка. Там получил должность участкового инспектора по району N-ский и так же бесстрастно и методично приступил к рутинной работе. Бесстрастно, ещё стажёром, присутствовал при вскрытии квартиры, в которой прабабка и умерла в свои сто пять.       Понятыми были вызваны мать и сын с третьего этажа — единственные, до кого достучались. Безупречная память на лица, как бы они ни менялись с возрастом, подсказала Феде — теперь уже участковому инспектору милиции Головину Фёдору Михайловичу, — что лысоватого мужчину в очках он уже видел в детстве, навещая прабабку. И, что самое странное, — уже тогда пионер Сёма, гордость прабабкиных соседей, ему совершенно не понравился.       Было в нём что-то гнилостное, как выразился бы «дядя Фёдор», если бы в детстве знал это слово. Он даже не мог объяснить, что, — особенно родителям и прабабушке, которой Сёма помогал подниматься по лестнице, если сталкивался с ней в подъезде. Примерный юноша со скользяще влажными глазками был Феде органически неприятен. За этими глазками — «светлыми, искренними», как говорили все соседи — что-то скрывалось. Как скрывалось за дверью в его квартиру, где он в пятнадцать, в двадцать, в двадцать пять, а затем и в тридцать с лишним жил с мамой, называющей его не иначе, как «Сёмушка».       Можно было подумать, что Фёдор Михайлович стал участковым, чтобы наконец проникнуть в эту квартиру. Посмотреть, чем живёт и дышит образцовая семья, насколько она могла такой быть с матерью-одиночкой. Только, когда за ним закрепили участок, мать Семёна уже умерла. За год и четыре месяца до этого, если быть точным — на даты у Фёдора была столь же феноменальная память, что и на лица.       Он подозревал в причастности Семёна, этого всеобщего любимца Сёмушку, и не понимал, почему. Гнал от себя эту мысль, не находя ни единого подтверждения насилия. Из квартиры, по словам всё тех же соседей, никогда не доносилось и бранного слова; семья из матери и сына жила душа в душу.       Тогда Фёдор вспоминал свою тётушку, прикрывавшую воротничками и шарфиками засосы на шее. Тётушку, которую обожала свекровь. Которая собирала толпы подруг и друзей на свои дни рождения. Которой с детства и до того самого Фединого откровения гордился брат. Но в тётушкиных глазах Федя никогда не видел гнильцы. А в глазах «Сёмушки» — почти по-звериному чуял.       Поэтому, когда ещё только слух о пропаже человека донёсся до районного ОВД, каменное сердце Фёдора Головина почуяло: это Сёма. Семён Савельевич С.. Именно он, и никто другой.

***

      Участковый застал Семёна Савельевича С. за завтраком. Тот открыл не сразу. По пути постарался скорее проглотить, словно стеснялся. Из квартиры почему-то тянуло супом — не совсем подходящая еда для утра. Фёдор очень не любил поговорки, но сейчас ему вспомнилась одна, услышанная от прабабки: «В каждой избушке свои погремушки». И правда — суп, так суп.       — Участковый инспектор милиции Головин, — представился Фёдор, отточенным жестом раскрывая удостоверение. — По делу об исчезновении Виталия Ивановича В..       Он был уверен, что в этот момент глазки Семёна за толстыми стёклами очков нервно блеснули. Хотя скорее всего это неверный свет мигающей лампочки, которую коммунальная служба никак не починит.       Войдя в квартиру, Фёдор машинально осмотрелся, отметив в кухне стол с одинокой тарелкой и торчащей из неё ложкой, а также запотевшее окно — так стёкла потеют, когда что-то долго готовят, например, пытаются пустить на варенье всю собранную на даче малину, а то пропадёт. Оглядел пустующую вешалку, пыльную женскую шапку на шляпной полке («Он что, никак не уберёт материны вещи?»), сбитые коричневые ботинки десятилетней давности, уткнувшиеся носами в старые обои, за годы из белых ставшие серо-жёлтыми. Однако в целом в жилище «примерного юноши» за сорок царил порядок: ковёр был недавно постиран, пол в кухне — отдраен. Клетчатая рубашка на Семёне выстирана, хоть и не выглажена. Настолько примерный, что ни за что не зацепишься.       — Я слышал, что Виталий пропал, — первым заговорил Семён, поправив очки на красноватом носу. — Мы близко не общались — он пил часто, а я капли в рот не беру.       Фёдор прикидывал, что почует усиленно скрываемый перегар изо рта Семёна, но тут его ожидания не оправдались: судя по отсутствию запаха, человек он, и правда, непьющий.       — У Виталия были долги. Вы что-то об этом знаете?       — Понаслышке. Но я не люблю слухи и им не верю. К сожалению, ничем не могу помочь.       — Думаю, можете. Ваша соседка, гражданка Н., подтвердила, что Виталий В. приходил к вам пять дней назад. — Фёдор даже назвал число и приблизительное время, которое указала Вера Павловна.       Семён залился краской.       — Да, приходил. Уговаривал выпить, но я не пью. Он сам был в состоянии опьянения, но держался на ногах, всё помнил. Был вменяемым. Ушёл он около... одиннадцати вечера, дальше квартиры не провожал. С тех пор я его не видел.       — Свидетели видели. У дома сто сорок шесть, где он проживает.       Семён как-то слишком внимательно посмотрел на участкового.       — Если станет известно что-либо о его местонахождении, немедленно сообщите. Не могут же люди пропадать бесследно.       — А вдруг его... съели?       Это слово Семён произнёс с придыханием. С каким-то наивным ужасом. Пожилая соседка, Вера Павловна Н., и то реагировала спокойнее, чем сорокалетний мужчина.       — Собаки, — уточнил он. — Я о собаках. Стаями нынче бродят, страшно из дома выйти.       — А может, крысы? — Фёдор нажал на ручку входной двери. Дверь, как и прежде, издала знакомое «вуф-ф-ф». Голос участкового эхом отразился от безвкусно зелёных стен подъезда. — Эти твари способны обглодать тело за пару часов. Не брезгуют ни одной частью тела.       Глаза Семёна спрятались за отсветом пресловутой подъездной лампы. Она наконец перестала мигать.       — Да, крысы, — сказал он. — Может быть, и они.

***

      Когда минут через пять после вторжения участкового дверной звонок вновь протрещал прямо над головой, Семён сидел, прислонившись спиной к двери и уткнувшись лицом в колени.       Звонок заставил его подскочить и тут же, охнув, осесть обратно на пол: живот сжало в невидимом кулаке. Семён впихнул в себя столько мяса, сколько съедал, наверное, за целый год, даже при всех способностях матери добывать продукты в бесконечный дефицит.       Пока он карабкался руками по дверной обивке, стараясь встать на ноги, ему вспомнился факт про одну из изощрённых азиатских пыток. Осуждённому, не скупясь, наготавливали отборнейшей варёной говядины, старательно удаляя из неё жир и жилы, и кормили, буквально говоря, до отвала, а через месяц такой «диеты» вздувшаяся, смердящая жертва умирала в корчах. Может, он сейчас умрёт так же, повиснув на ручке собственной двери?..       — О, это вы, Вера Пална.       Семён чуть не стонал от желудочной боли. Запах, сочащийся из его квартиры, уже сводил его самого с ума, поэтому он протиснулся на лестничную площадку и закрыл за собой дверь.       — Чего участковый хотел? Это всё по Витале?       Семён только кивнул.       — Ох, знаю я, что ты всем помочь хочешь, вот и Виталя этот сразу к тебе пришёл! — прошипела Вера Пална, из доброй соседушки превращаясь в ощетинившуюся кошку, отпугивающую чужаков. — Он всегда давил тех, кто слабей. Сначала ты, потом Ира... Как он лупил её, как за волосы таскал — весь район видел. И все молчали! И ты, Сёма, молчал! Задавил он тебя, запугал...       Её лицо снова разгладилось. Уголки глаз грустно опустились. Она протянула руку и погладила Семёна по жидким остаткам волос.       — Как супчик-то мой тебе, Сёма? Вот не спросишь — так и молчишь как партизан! — Вера Пална даже улыбнулась собственной застарелой присказке.       — Как всегда — очень вкусно, Вера Пална. Щи у вас просто потрясающие.       — Это всё матушке твоей спасибо, она рецепт мне дала... Ну а сегодняшний супец как?       Сегодняшний супец Веры Палны сейчас плывёт по канализационным трубам. В спешке Семён даже не заметил, что был за суп — вылил очередное желтоватое месиво. Запаха он давно уже не чувствовал из-за собственной бурной готовки.       — Не пробовал?.. — Печальные уголки глаз вновь поползли вверх, чтобы образовать хищный злой прищур.       — Нет... Ещё нет, Вера Пална. Простите, не говорят о таком... С животом плохо.       За последние дни это были единственные слова правды из его уст.       — Батюшки родные! — Вера Пална схватилась за сердце. — Где болит? Вздутие, кишечник? Не убегай, скромник! Сейчас я тебе лекарств дам!       Соседка метнулась в квартиру. Он слушал, как она стучит ящичками, шелестит блистерами и хрустит вложенными в коробки инструкциями, испещрёнными микроскопическим шрифтом. Большую долю малочитаемого текста составляют противопоказания и передозировка, но если способ применения ещё изучают, то эту часть нудного чтива — только если дядя- или тётя-врач из телевизора возопит о вреде бесконтрольного потребления пилюль именно от этой болячки, а потом — от другой, и от третьей...       Вера Пална сунула Семёну шуршащую серебристо-белую горку таблеточных блистеров.       — Вот эти от вздутия, пропей после еды. Эти — кишечник успокаивают, в туалет хорошо сходишь. Водички пей побольше!       Твердя благодарности, просто чтобы соседка поскорее вернулась к себе, Семён наконец лишь под предлогом этого самого туалета смог скрыться в квартире. Пронёс блистеры и коробки на кухню, рассыпал их по столу. Один блистер угодил в недоеденный суп. А в супе, облепленный разваренными кусками моркови и лука, ждал своей очереди ещё один кусок пропавшего без вести Виталия Ивановича В..

***

      У опечатанной квартиры в доме сто сорок шесть Ирина В., ещё не сменившая фамилию мужа обратно на девичью, столкнулась с участковым Фёдором Головиным. Её реакция, как и голос по телефону, была слегка заторможенной: она остановилась, подняла брови и бесцветным голосом поздоровалась.       — Вы приехали, — констатировал Фёдор, обходясь без риторического вопроса. — В квартиру нельзя, ведётся следствие.       — Ох... — выдохнула Ирина и опустилась на лестницу. Её наманикюренная рука вцепилась в перилу, будто женщина боялась упасть даже сидя.       — Вам плохо? — тем же тоном спросил Фёдор.       — Не беспокойтесь, — так же безэмоционально произнесла она. — Последствия лекарственной терапии. Виталю так и не нашли?       — Никак нет. Ведётся поисковая операция, — отрапортовал Фёдор, делая заметки в раскрытой папке.       На Ирину он взглянул единожды, пока она ещё поднималась по лестнице, — но ему достаточно было лишь окинуть её беглым взглядом, чтобы увидеть, как она переменилась. Узкие черты лица нарочито увеличены декоративной косметикой; искусственный загар густо лёг на почти белую кожу; длинные розовые ногти, хоть и, наверное, не свои, удлиняли тонкие пальцы; иссиня-чёрные волосы подстрижены под безукоризненно ровное каре; фигуру подчёркивает короткая псевдо-кожаная курточка и джинсы с заниженной талией; под стать ногтям — такого же цвета блестящие туфли. А раньше это была невзрачная девушка с жиденьким низким хвостиком из не очень чистых рыжеватых волос, выходившая «в свет» в растянутых свитерах и тренировочных штанах, и то и дело на её бледном лице проступали разноцветные синяки — мужнины «подарки» вместо желанных шуб и бриллиантов.       — Если бы я что-то знала... Если бы я в тот раз что-то заметила... — бормотала она, глядя в пространство. — Я не должна была бросать его.       — Вы не должны были забирать заявление, — отрезал Фёдор.       Ирина поморщилась, подлезла под курточку, потёрла под грудью слева.       — Моя гуру говорит так же, — сказала она.       — Кто?       — Гуру. Я хожу на психологические занятия. Помощь женщинам, пережившим развод. Восстановление уничтоженной самооценки. Вы понимаете?       — Допустим.       — Я почти поверила, что ни в чём не виновата и оставила Виталю не зря. Но теперь... Куда он ушёл? Зачем? Может, из-за нашего разрыва? А если его похитили за долги — те же люди найдут и меня?..       — Никто вас не тронет. — Фёдор наконец закончил писать и посмотрел на Ирину. — Если вам нужна безопасность, я буду рядом.       — Нельзя всегда полагаться на мужчину. — Она укоризненно покачала головой. — Я могу за себя постоять.       «Правда?» — пронеслось в мыслях Фёдора Головина. Но он промолчал.       — Похоже, мне стоит уйти.       Ирина поднялась, закинула на плечо сумочку, не менее розовую, чем ногти и туфли.       — Постойте. Расскажите об отношениях вашего мужа...       — Бывшего.       — ...Бывшего мужа с гражданином С., Семёном Савельевичем.       Ирина уставилась на Фёдора большими серыми глазами. Взгляд её явно «плыл».       — Это наш общий однокашник. Они были хорошими друзьями. Ну, как... Так же, как со мной — хорошей супружеской парой. Семён, он, знаете, слабый такой... Типичный, как говорят, лох. Ни собственной воли, ни амбиций, ни целостного эго.       Фёдор понял, что эти понятия Ирина привезла от своей «гуру». Или «гурини».       — И всё же ваш бывший муж с ним водился?       — Почему нет? — Ирина повела плечами. — Они работали как симбиоз в пищевой цепи. Сильный пожирает слабого, все дела... С бабой по-братски не забухаешь, вы ж понимаете.       — Так гражданин С. не пьёт?       — Да ладно вам. Пьёт. С моим мужем попробуйте, не попейте. — Она показала сжатый кулак.       — Бывшим, — подчеркнул Фёдор.       Под искусственным загаром проступил самый естественный румянец.       — Так что пили они. Может, редко, ну, там, не квасили, но уходил Виталя с бутылкой, а возвращался с краснющей рожей. И на бровях.       — Но ведь гражданин С. мог не пить?       — Исключено. Все всегда делают, что скажет Виталя.       — Благодарю. Если о вашем бывшем муже будет информация — я вам позвоню.       Ирина уже спустилась на два пролёта, как Фёдор неожиданно для себя окликнул её:       — Давайте я вас провожу? Так безопаснее.       — Не стоит. Я хожу на курсы каратэ.       Фёдор мог бы много рассказать ей о том, как профессиональные спортсмены, занимающийся единоборствами, в стычках со шпаной абсолютно беспомощны, пытаясь сражаться по-честному, но за ней уже закрылась подъездная дверь.

***

      В этом городе у Ирины не осталось друзей. Кто, как известно, спивается, кто — всё-таки уезжает, а с кем-то просто не сходятся характеры («мировоззрения», как говорит Иринина гуру), и люди, с которыми когда-то сидел за одной партой или гулял после школы, за всю оставшуюся жизнь в лучшем случае скажут тебе «привет». В худшем — и в случае Ирины — отвернутся, сделав вид, что тебя не существует.       Иру травили в школе до тех пор, пока не вступился Виталька — красавец, спортсмен, разве что из пионерии исключён. Вступился он, как Ира узнала (секрет муж раскрыл ей по пьяни), из-за друга Семёна. Он не мог видеть, как мучают девочку, которая ему нравилась, и упросил Виталю её защитить. Окрылённая Ира, которую отбил первый мальчик школы, недолго думая бросилась в омут влюблённости — как ей казалось, взаимной. Узнав о её проблемах с сердцем, Виталя чуть не пылинки с неё сдувал при всей своей дерзкой натуре. Это Ире безумно льстило.       Потом был «замуж». А после — любовь выдохлась как старый фломастер. Виталя устал. Красавец школы перебивался временным заработком, но семью тянула Ирина. И получала, ведь Витале хотелось жить, а не выживать. А испортила ему жизнь, конечно же, больная хилая девочка, и вообще, крест у него такой — тащить на себе неудачников, вроде них с Сёмой.       Но Ира не могла уйти. Не могла признать, что ошиблась в человеке, подаривший ей шанс не быть изгоем.       Поговорила лишь с Сёмой, спустя двадцать лет изматывающего брака, пока лечила нос, сломанный об Виталькин кулак. Сёма, хороший мальчик Сёма, никогда ни с кем не дравшийся, обещал, что задаст Витале, пусть им уже далеко не четырнадцать. А когда ступил на порог их с Виталей квартиры... робко пожал ему руку, позволил утащить себя за стол и залить себе в рот полпузыря водки. А Ира прислуживала: «Унеси», «Принеси», «Подай», «А теперь уйди, женщина»... Семён лишь отводил глаза и вздрагивал при каждом приказе, обращённом к нему: «Пей!».       И через два месяца случился развод. Неофициальный — Ира просто схватила всё самое необходимое и сбежала без оглядки в Москву. Сошлась там с такой же «понаехавшей беглянкой от семейного счастья» и вдруг в тот же вечер нашла себя на курсах самопознания и восстановления личных границ. Сменила причёску и цвет волос — ведь ничего не помогает сделать первый шаг эффективнее, чем смена имиджа (это слово она впервые услышала от гуру). Выбрала одежду, отважилась на маникюр, спустив треть денег, которые умудрилась утащить из квартиры (своих денег, справедливости ради).       Она успела вернуться за оставшимися, пока бывший муж не промотал. Ира боялась, что сорвётся и либо бросится Витале в ноги, умоляя принять блудную жену обратно, либо её сердце растает перед его слезами и речами о том, как он в её отсутствие всё осознал. Но она уже знала важный принцип, которому её обучили: «просто игнорируй». Молча зашла в квартиру, молча покопалась в вещах несмотря на ор, ловко уворачиваясь от рукоприкладства, молча ушла.       И через три дня участковый Головин Ф.М. сообщает, что её всё ещё муж пропал.       Ирина знала, куда отправился бы Виталий, чтобы забыть горе. Ему больше не к кому было идти. Только к Семёну Савельевичу С..       Она шла по улице и чувствовала себя необычайно уверенно. Должно быть, из-за складного ножа в ярко-розовой сумочке.       На самом деле за ней неотступно, но незаметно следовал участковый Головин.

***

      Семён пересчитал пакеты в морозилке. Пять. Пять огромных кусков человеческого мяса. В холодильнике на сегодня — ещё два.       «Время обеда», — мрачно подумал он.       Он уже выпил чудесных таблеток Веры Палны, и действительно стало легче. Желудок подготовлен к утилизации новой порции, ждущей в холодильнике уже чуть больше дня.       Кажется, Семён всё-таки не уложился в срок и оставил мясо дольше положенного. Вот и, даже сваренное, оно дало отрицательный эффект.       А если дело не в том, сколько лежит мясо, а в том, ЧТО за мясо падает ему в желудок?..       Ещё ребёнком Сёма, конечно, слышал истории про племена людоедов в далёкой Африке, которую детям преподносили как страну с весёлыми папуасами по соседству с львятами, слониками и попугайчиками, а взрослым — как младшего товарища большой державы, нуждающегося в гуманитарной и культурной помощи. Уже тогда Сёма недоумевал, почему африканские дети не едят своих львят и попугайчиков, как мы — коровок, чтобы не голодать. Но спрашивать у мамы не решался.       Так вот, если взять тех самых людоедов: потребляют же они мясо друг друга и живут себе. Или их желудки с детства привычны? Цивилизованный человек есть себе подобного не способен. Но ведь... способен же. «Себе подобный» замечательно переваривался все четыре дня. Просто не хватало лука с морковкой, но Семён решил проблему. Он учится, хоть и медленно.       Он вывалил мясо в кастрюлю, сунул в мусорку кровавый пакет, и тут в дверь позвонили снова.       Семён отчаянно посмотрел на кусок мяса: можно ли определить, чьё оно? Почему-то казалось, что с лёгкостью. Нет, нет, это невозможно. Всего лишь глупый страх. Ни один милиционер не определит, чьё это мясо, ни на вид, ни даже на вкус. Да и не станет он пробовать — мясо как мясо. Или тут волокна другие? Или жир расположен иначе?..       Да нет, никак не понять, хватит!       Семён сполоснул руки и открыл дверь в тот самый момент, когда наманикюренный пальчик во второй раз потянулся к кнопке звонка.       У Семёна перехватило дыхание.       — Ира?!       Столько впечатлений и людей у него не было за всю его жизнь до этого, начиная, пожалуй, с окончания училища. Работал он редко и чаще всего один, рано утром раскладывая товар в универмаге или дежуря у входа. Даже физического труда у него раньше столько не было, как в эти дни!       Если бы он встретил Ирину на улице, то не узнал. Он помнил её будто бы всё ещё девочкой — а она мало изменилась до отъезда в Москву — и не мог поверить, что под этими чёрными волосами, малиновыми губами, коричневой кожей и нарядом в обтяжку прячется та самая Ира.       — Я по поводу Витали, — ровным голосом сказала подруга детства. — Сёма, ты единственная надежда.       Он почти втащил её в квартиру и тут же, не давая разуться, потянул в...       Хотел на кухню, но вспомнил о мясе. Семён был уверен, что любой разглядел бы в этих кусках когда-то живого человека, хотя это физически невозможно. Боялся, что сработает какое-то неведомое чутьё.       Если он приведёт её в комнату матери, Ира удивится, почему именно туда. Возможно, не захочет ему открываться под всеми этими иконами.       Оставалась лишь его комната. Он потратил на уборку несколько долгих часов. О том, что здесь что-то произошло, знает лишь тот, С КЕМ это произошло. Люди ненаблюдательны, не стоит их переоценивать.       Семён усадил Иру на тот самый диван, на котором умер её почти-бывший муж.       Ирина положила руку на подлокотник, о который пять дней назад поломал зубы уже мёртвый Виталий.       — Говори тише, Ира, пожалуйста. Соседи...       Ира смотрела на Семёна, как когда-то смотрела, пока он держал её за руки. Тогда её нос был нелепо заклеен, из ноздрей торчала вата, а он смотрел на неё обожающим взором, как школьник, в свои тридцать три года. Клялся, скрипя зубами — впервые в жизни! — как отомстит за неё Виталию.       — Как в детство попала, — протянула внезапно она, оглядывая комнату блуждающим взглядом. — Будто и не менялось ничего. Словно мы с тобой сейчас сядем делать вместе алгебру или русский. Или я почитаю тебе «Письмо Татьяны». — Она рассеянно засмеялась.       — Ира...       Семён взял её за руку. Почувствовал прохладу её ладони, провёл по глянцу её ногтей. Вспомнил, как счищал мелким ножиком мясо с пальцев Витали, как пытался сначала запомнить, какие именно кусочки — пальцы, но потом потерял их из виду в общем месиве.       — Сёма, ты же видел Виталю. Он приходил к тебе. В каком настроении он был, как себя вёл? Вы пили?..       Семён слышал её вопросы, но перебил её:       — Ты не должна любить его, Ира. Забудь, возвращайся в Москву. Не думай о нём больше. Он никогда не любил тебя.       — Пускай, пускай не любил. Но ГДЕ он?       — Не знаю.       — Знаешь. Я чувствую — знаешь.       — Ира... Давай предположим — только предположим, — что Виталю убили. Неужели ты не порадуешься?       Она округлила глаза. Слёзы побежали по щекам, оставляя на них чёрную дорожку туши.       — Он всю жизнь обижал тебя. Он тебе врал. Бил тебя — и совершенно не боялся случайно убить. Если ты вдруг узнаешь, что его больше нет, в глубине души станешь ли жалеть?       — Хватит! Ничто не оправдывает убийство! Я буду ненавидеть его убийц до конца своих дней!       Ира вырвала руку и спрятала лицо в ладонях.       Семён почему-то подумал, что в ней слишком много ненатурального. Наверно, почувствовалось бы на вкус. Интересно, какого вкуса намазанные глаза? А губы? А кожа с искусственным загаром?..       — Принести воды?       — Принеси, — буркнула Ира сквозь ладони.       Семён встал и направился в кухню, слушая прерывистое дыхание Иры. Она заторможена, будто под чем-то. Но не кричит — это главное.       Он действительно налил в стакан воды из кувшина с серебряной ложечкой на дне, но его взгляд снова упал на кастрюлю, в которой ждал Виталя. Часть Витали.       В холодильнике Витали ещё больше. Чуть меньше половины. Мяса, пропитанного дешёвым спиртом и куревом. Мяса, которое некогда было пальцем ноги, мерзко торчащим из дырки в носке. Мяса, из которого рос серый в ребристую полоску грязный ноготь.       А в дальнем углу морозилки, отвёрнутая к стенке, ждёт голова. С глазами, носом и приоткрытым в удивлении ртом с поломанными зубами.       Он вылил из стакана воду и поставил на стол, поверх лыбящейся рожицы. Схватил случайную пачку таблеток и выдавил содержимое в стакан — одну за одной. Шуршал и скрежетал блистер; выдавливалось плохо, Семён рвал блестявую упаковку ногтями, и обрывки попадали под них.       Дно стакана заполнилось, но он всё сыпал и сыпал белые и цветные кружочки и капсулы.       Семён не знал, сколько будет достаточно, чтоб отравиться насмерть. На всякий случай набрал половину стакана.       Его качнуло, когда он взял стакан в руку; осознание, что скоро ВСЁ, кружило голову. Внутри всё перемешалось: сердце билось в желудке, желудок подскакивал к горлу.       Ему не придётся больше с этим разбираться — что будет после того, как найдут его труп и всё, что осталось от Виталия, его не волновало. После смерти уже всё равно — плюнут в тебя или съедят.       Глотать полсотни таблеток оказалось сложнее, чем мясо когда-то живого человека. Семён жадно раскусывал те, что не прошли сразу; не все угодили в горло — часть разлетелась по полу. Он не читал инструкции, но был уверен, что вдесятеро превысил норму, остальное — дело времени.       Резкая боль в животе ударила его под дых. Он согнулся пополам, выронил стакан и сполз по столу, потянув за собой клеёнку. На него посыпались остатки подранных блистеров и тарелка, ждущая супа. Она упала рядом с лицом и разбилась.       — Сёма?! — послышался глухой вскрик Иры, как из-под воды.       Он видел, как она забежала в кухню, как её лицо маячит над ним.       А затем перевернулся на бок — осколки тарелки впились ему в лицо, — и его вытошнило лекарствами и непереваренными кусками мяса. Очки соскользнули с носа и упали в горячее месиво.       — Что же делать, что же делать, господи... — тараторила Ира.       Она побежала в коридор и уже схватилась за ручку двери, но Семён захрипел, едва оправившись от приступа рвоты:       — Нет! Никому!       — Тебе нужна помощь!       Рвота текла с уголков его рта. Семён мотал головой, зная, что тщетно.       Ира распахнула дверь... и впустила участкового Головина. От неожиданности она вскрикнула и кинулась ему на шею, но Фёдор грубо отстранил её и влетел в кухню. За ним следовала Вера Пална. Семён шарахнулся в ужасе, что те вытащат его с того света.       — «Скорую», — холодно приказал Фёдор Вере Палне.       Приступ рвоты отступил, и Семён внезапно стал очень трезво соображать. Он посмотрел на Иру, которая заламывала руки за спиной склонившегося Фёдора, и отчётливо произнёс:       — Спрашивала, где Виталя? Вот он. — И кивнул на собственную рвоту.       Фёдор обернулся к Ире.       — С... Сёма... — Она непонимающе переводила взгляд с него на Фёдора и обратно. В коридоре Вера Пална диктовала по телефону их адрес. — Что... как...       — А ещё вон там. — Семён кивнул наверх, на плиту, где в кастрюле таял кусок мяса. — И вон там. — Мотнул головой в сторону холодильника. — Открой и взгляни. В морозилке, в самом дальнем углу.       — Сёма...       — Смотри!       Ира подскочила, кинувшись исполнять, что ей сказано. От страха она не знала, что ещё делать. Она распахнула холодильник, обвела взглядом пакеты с подтаявшим мясом. Открыла морозилку, обернулась к Семёну, умоляюще взглянула на Фёдора.       — Ч... что? Куда смотреть?       — Дальний угол...       Семёна снова скрутила рвота.       Ира начала копаться в морозильнике, выбрасывая из него куски мяса. Те стучали об пол как большие камни — такие же твёрдые.       По сдавленному возгласу Иры он понял: нашла, что искала.       Он из последних сил повернулся к ней. Ира держала голову в полиэтиленовом пакете, завязанном наверху, будто нелепый хвостик на макушке. Ощупывала, шурша пакетом, ещё не до конца понимая, что перед ней действительно замороженная голова. Она тоже напоминала камень, эдакую реалистичную заготовку для скульптуры.       Семён ждал, что Ира закричит. Но Ира молчала. Всё ещё держа голову перед собой, она тупо глядела в нутро холодильника, будто ждала, что оттуда выйдет Виталька — невредимый и целый в самом прямом смысле.       Ира повернулась к Сёме. Открыла рот, собираясь что-то сказать. Руки её тряслись — пакет с головой шуршал в дрожащих ладонях.       Она разжала пальцы. Голова выпала из её рук, ударилась о колени и подкатилась прямо к нему.       Ира вцепилась пальцами в курточку там, где было сердце. Смяла кожзам, ломая искусственные ногти. Несколько раз глубоко, со свистом, вдохнула и рухнула на спину, ударившись затылком о ножку стола.       Мир, сузившийся до этой крохотной кухоньки, в которой хороший мальчик Сёма, примерный гражданин Семён Савельевич С., уничтожил полчеловека, для обоих навсегда погрузился во тьму.

***

      Фёдору Михайловичу Головину очень хотелось домой. В голове, сердце и желудке зияла пустота.       Мужчина и женщина — муж и жена — плакали, хватаясь друг за друга.       — Мой мальчик ни в чём не виноват! — Лицо женщины уже так распухло от слёз, что не было видно глаз. Ниточка слюны болталась на подбородке. — Ему же всего двенадцать! Он не мог этого совершить! Не мог, я знаю! Я чувствую!       — Нет доказательств, что это сделал именно наш сын. — Мужчина ещё пытался говорить спокойно, но, судя по пепельному цвету лица, надолго его не хватит. — Это ошибка. Он никогда бы не... — Голос неуверенно дрогнул. — ...Сжёг котёнка заживо.       — Тем не менее, облил бензином и поджёг, пока животное находилось в клетке.       — Это не о-о-он! — Женщина завыла, пытаясь пасть на колени прямо в ОВД N-ского района.       — Будем разбираться, — отрезал Фёдор и встал из-за стола. Ножки стула противно скрипнули, прочертив по полу. — Мой рабочий день кончился час назад.       Он указал убитой горем паре на выход, и муж попытался поднять жену, но та висла на нём, не помня себя.       — Капитан... как вас там?..       — Головин.       — Капитан Головин, — процедил тот напоследок, — вы ненавидите порядочных людей. Потакаете хулиганам из уличных банд, оправдываете беспризорников, а приличных детей из хороших семей готовы душить собственными руками. Вы же помните моего сына мальчишкой, вы читали лекции о правонарушениях в его классе... Он мечтал быть как вы. Вы не можете...       — Как раз потому, что ваш сын такой хороший, его я подозреваю в первую очередь.       Мужчина бросил на Фёдора полный боли и ненависти взгляд и с трудом увёл жену.       Закрыв дверь, Фёдор наконец в тишине стал собираться домой.       Его первым раскрытым делом, когда он ещё только начинал участковым, было громкое дело об «N-ском каннибале». Улики Фёдор собирал исключительно для суда — ему самому хватило собственного чутья, чтобы выйти на убийцу.       А убийца — всегда «хороший парень». Образцовый сын или идеальный муж. Примерная дочка или одинокая старушка, травящая голубей. Жизнь показала, что исключений не бывает.       Чутью просто нужны подтверждения, а уж их Фёдор Головин нароет с лихвой.

***

      Восьмидесятилетняя Вера Павловна Н. наконец дождалась новой квартиры взамен пропахшей старостью однушки в хрущёвке. Вот уже десять лет, как хрущёвку сравняли с землёй.       Соседями по площадке стали семья с двумя девочками-близняшками, семейная пара слабослышащих и молодой парень, держащий овчарку. Вера Пална искренне не понимала, откуда собрали такое быдло, чтобы подселить к ней, почётному ветерану труда.       Она готовила щи, потому что остальное получалось ужасно. Да и в конце концов, щи эти — тоже. Вера Пална могла забыть выключить плиту и выпарить суп из кастрюли, пришпарив ей дно. Сигнализация выла о задымлении, но Вера Пална оглушительно включала телевизор, который всё равно не смотрела — всё, дальше вытянутой руки, сливалось в единое цветное марево.       Сосед с овчаркой, всегда такой улыбчивый, никогда не забывает здороваться, когда Вера Пална высовывает нос из провонявшей щами квартиры. Вера Пална отчаянно сопротивляется, не подпуская к себе эту лживую тварь. Она уверена, что однажды не увидит его собаку гадящей во дворе, потому что тот явно растит её, чтобы съесть.       Девочек она нарочито доводит до слёз, называя Ксеню умнее Анны, зато Анну — красивее, чтобы уродки погромче плакали и вечно ссорились, завидуя друг другу.       С глухонемой семейной парой Вера Пална любит заводить разговор и, не получив ответа, громко сетовать, что молодёжь настолько невоспитана, что брезгует говорить с несчастной старушкой. Смотрит, как они пытаются изъясниться, что-то показывая пальцами. Ну прям как мартышки! А ведь пенсию, как и она, получают, только по инвалидности и уже в двадцать лет, ленивые взрослые лбы.       Вера Пална уже не выходит на улицу и не может дойти до соседнего хозмага. А все социальные работники почему-то никогда не соглашаются принести ей помимо продуктов немного крысиного яда.

***

      Камера для пожизненно заключённых была немногим меньше комнаты Семёна в их с мамой старой хрущёвке. Как минимум, вдвое больше кухни. Из окна смотреть разве что некуда — на «колючку» поверх трёхметрового забора и охранные вышки. Но и дома кроме сплошных кривых веток в окне и убогой детской площадки разнообразия не было. Стол привинчен — да, неудобно. А в остальном — не нужно красться со стеклотарой для сдачи, боясь позора перед соседями, думать, как в очередной раз подработать, когда в почти сорок мало куда берут, если ничего не умеешь. А ещё — здесь кормят. Три раза в день, все блюда всегда с мясом.       Сперва мясо шло тяжело: Семён страдал приступами рвоты и отлёживался в лазарете. Отравление лекарствами не принесло результатов, кроме подорванного желудка. Перед каждой трапезой он закрывал глаза и представлял себе коров или свиней. Это они сейчас у него на языке, не человечина. Хотя хлеба в этих котлетах было больше, чем мяса.       Дни сливались в бесконечную череду приёмов пищи, отбоя и «шмона». Все заключённые хотя бы раз вызывали на себя гнев надзирателей, не в силах побороть кто былые привычки, кто — буйный характер. И только Семён не напрягался, изображая дисциплину и послушание. Он привык быть хорошим. Даже в тюрьме можно быть приличным человеком.       Он считал, что скрывает всё лучше всех. Он был всегда вежлив и молчалив, а в мыслях раз за разом отделял голову школьного друга Витальки от тела. О его статье не знал никто: среди заключённых бытовало негласное правило не спрашивать о былом. Лучше не знать, за что каждый сидит без надежды когда-нибудь увидеть волю и без шанса вернуться домой. Кстати, о доме — Семён даже не знал, что у него больше нет дома. Уже десять лет как.       Он не думал о воле, потому что... не скучал по ней. Всё, по чему тосковал, ушло до того, как он оказался здесь. Детство. Право выбора. Мама... И Ира. Уже на суде он узнал, что Ира скончалась на его кухне от сердечного приступа, пришедшим вслед за бесконечной депрессией. Вот Иру жаль, он мог бы её защитить. Тогда, ещё давным-давно. Но разве он мог в тот момент поступить, как плохой человек?       Через три года у него юбилей — пятьдесят лет, — но Семён по-прежнему чувствует себя мальчишкой, которого где-то ждёт мама, будто из пионерского лагеря. Сны, в которых автобус привозит его домой и он, паренёк в красном галстучке, бежит в её объятия, снятся почти каждую ночь. Снится его комната — диван, тумбочка, стол, знакомый вид из окна с грустной детской площадкой на пятачке перед домом. Потом он снова просыпается здесь, доживает до ночи и засыпает, возвращаясь в утраченный мир.       Сигнал об отбое возвестил, что пора возвращаться туда. Самый долгожданный сигнал. Семён отвернулся лицом к безупречно белой стене, и уже видел из окна автобуса маму на знакомой обшарпанной детской площадке, как его похлопали по плечу — в этом, реальном, мире.       — Подъём.       Перед ним маячило щетинистое лицо сокамерника.       Семён сел на койке и попытался машинально поправить очки, которые снял перед сном. Те самые очки, которые плавали в полупереваренных останках его друга. Единственное, что проскользнуло сюда с ним из жизни за колючей проволокой.       — Что?..       — Побег.       — Когда успел?!       Как он умудрился это скрыть, находясь у него под носом двадцать четыре часа в сутки?! А от вездесущих камер, расставленных так, чтобы не было слепых зон?..       — Я здоровьем слаб, — пожаловался Семён. Он так и остался хилым человеком подросткового телосложения. — Зачем я?       Сокамерник положил руку ему на колено — деловито, как оценивают окорок, выбранный к столу.       — «Бычком» пойдёшь. Тайга же. А в тайге главное — не голодать.
По желанию автора, комментировать могут только зарегистрированные пользователи.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.