Загробный пожар

Ира с трудом продирает глаза, щурясь от яркого жёлтого света лампы и недовольно и немного растерянно смотрит на носящуюся по комнате Серафиму. Та на секунду останавливается, когда замечает, что разбудила девушку, и смеётся. — Ты похожа на злую сову. — Куда ты? — Ира трёт лицо, всё ещё не понимая, какого черта та подскочила в середине ночи и собирается уходить. Вроде бы они давно перешагнули ту стадию отношений «я не остаюсь на всю ночь, мы не парочка». — Вызвали. Пол части, наверное, едет. Многоквартирник горит почти в самом центре. Боятся, что на другие здания перекинется, тем более погода ветреная. — У тебя же выходной. — Ир, я инструктор, это нормально, что меня вызывают. Ты ложись, к утру вернусь. Но Ира не ложится, с тревогой наблюдает за собирающейся Серафимой. Это далеко не первый раз, когда она подрывается среди выходных, среди ночи и мчит в часть, но почему-то сегодня сердце бьётся неспокойно. Серафима собирается минут за семь, даже зубы на бегу почистила. Она чмокает Иру в губы, а потом в нос, одной рукой уже открывая дверь. — Я люблю тебя, — бормочит Ира, прижимаясь щекой к стене и всё так же внимательно следя за ней. — И я тебя, — Серафима замечает тревогу и усмехается, — Иди спать, я не сахарная. — Возвращайся. — Обязательно. Разумовская сама как огонёк — убегает быстро, головой трясёт, и будто искры сыплются. Дверь закрывается, два оборота ключа, в квартире снова тихо. Ира ложится в кровать и смотрит на часы — два сорок. Ещё раз она смотрит на часы через двадцать минут, ещё раз — через девять. В четыре она выключает телефон и отпихивает его по полу на другой конец комнаты. Серафимина сторона кровати давно остыла. Ира сжимает её подушку и, наконец, засыпает. Ире снится короткий, но настолько медленный сон, что жутко. Во сне она громко кричит: «Разумовская!». Та смеётся. А все остальные люди вокруг не смотрят на неё и на Иру тоже не оборачиваются, словно их здесь вовсе нет. Серафима стоит на пожарной (чересчур белой) лестнице и тянет свои руки к огню, как к костру. Словно греется. На ней нет пожарного снаряжения, только обычный костюм с её любимой фиолетовой рубашкой. Ира кричит громче, ругается. А потом рыжие пряди волос Серафимы превращаются в языки пламени. Она смеётся. И горит ярче подожённого дома. Ира почему-то точно знает, что это поджог. — Чего смотришь, пожарные справятся, а ты свою работу делай, Гром. Ира большими глазами смотрит на спокойного начальника. — Но она! Она сгорит! — На то она и пожарная. А ты полицейская, давай, работай. Ира не может сдвинуться с места. Дом, лестница, дерево рядом — всё обваливается. Серафима остаётся стоять в воздухе, в огне. И смеяться. Ира просыпается в холодном поту и с пересохшим горлом. В лицо ей ярко светит солнце. Она идёт на кухню и выливает в себя два стакана холодной воды. Всё-таки просыпаться посреди ночи очень плохая идея. Ира бредёт назад, поднимает телефон, время девять сорок. Она хмурится — слишком много похожих цифр за один день. Серафима ещё не пришла, но это неудивительно. После вызовов раньше одиннадцати её никогда не опускают. Ира ждёт половины двенадцатого, потом двенадцати. Идёт разогревать кастрюлю с щами, ждёт ещё полчаса. В час звонит телефон. С работы. — Ирин, подъехай к третьей больнице, помощь нужна. — Ну, дядь Федь, у меня же отпуск. — Ириш, приезжай. Она вздыхает, глядя на ещё горячую кастрюлю, и идёт одеваться. Через двадцать минут Прокопенко встречает её у входа в больницу. — Ириш, нам нужно поговорить. В глазаху него теплота и жалости — целое море. Тугой комок в горле, появившийся ещё с ночи, сжимается сильнее. Ира оглядывает спокойный двор больницу, в сотый раз с надеждой смотрит на молчащий весь день телефон и не может пересилить себя и ещё раз заглянуть в лицо Прокопенко. Она настойчиво гонит все догадки прочь. Только пора признать, что догадок уже нет — только факты. — У неё ведь кроме тебя никого не было, — прошедшее время режет по ушам несмотря на аккуратный голос, — И я договорился, тебя пустят как близкую подругу. Тугой комок в горле падает на сердце тяжёлым камнем. — О ком ты говоришь? — этого ведь не может быть. — Дом старый совсем, его сносить надо было ещё лет десять назад. Два этажа обвалились. Ира слышит, что ему тяжело говорить, тяжело сохранять этот спокойный, почти нежный тон, сам привязался к Разумовской. Но старается, чтобы ей, Ире, так больно не было. Но это не поможет. Такой удар ничем не смягчить. — О ком ты говоришь? — бессмысленно повторяет Ира, словно последние десять минут была вовсе не здесь. — Серафима… — Она в больнице, да? Когда к ней будет можно? — К ней уже сейчас можно, — тяжёлая рука Прокопенко аккуратно ложится на Ирино плечо, треплет поддерживающе, как в детстве, — Ириш, она в морге. Ира усмехается и мелко качает головой. Она послушно идёт вслед за Прокопенко, но ничего не говорит. Такого ведь не может быть, Серафима же обещала, что скоро вернётся, у них совместные выходные, а дома стынет борщ. Серафима опять будет ворчать, что они едят по отдельности, когда Ира вернётся. Это всё глупости. Опознание, зачем? Сейчас она скажет, что это не Разумовская и пойдёт домой. Никогда больше не будет выезжать на работу в отпуске, только нервы. Нервы. Каждая клеточка словно под напряжением. Коридоры невероятно длинные, дядя Федя непривычно молчалив и хмур. Они идут уже слишком, до раздражения долго. Тяжёлая дверь, приветственный кивок патологоанатома. — Готова? Ира кивает, смотрит почти равнодушно, словно проходит практику на последнем курсе учёбы. Некоторые участки кожи обгорели, костюм не спас. Волосы огненные кем-то уже распущены. И ухмылка. Возможно, она Ире мерещится. Ира накрывает труп и упирается взглядом в бумаги, словно она на работе, словно это дело, а не опознание после несчастного случая. Это не может быть она. Это её скулы, подчеркнутые яркими прядями, её мешки под глазами после бессонной ночи. Но это не она, так не бывает. — Извините, просто в том доме жила девушка очень на неё похожая, это необходимая процедура. Ира подписывает документы не глядя. Прокопенко пытается увезти её к себе в квартиру, но безрезультатно. — Там щи. Я не убрала, когда к вам поехала, чтобы нам поесть. — Да ну их, у нас побудешь пока. — Нет, щи надо убрать. Сохранность кастрюли с щами вдруг стала важнее всего на свете. Сохранить хоть что-то, контролировать хоть что-то. Ира ведёт машину так аккуратно, как последний раз вела, сдавая экзамен на права. Ира не может уснуть ни в девять, ни в двенадцать ночи. Окно спальни распахнуто настежь и в комнату льётся лунный свет. Ира как завороженная смотрит на луну, пока часы на первом канале отбивают полночь. Телевизор включен весь день, он единственный источник звука и жизни во вмиг потухшей квартире. В час ночи Ира проверяет все новостные сводки, внимательно вчитываясь в слова: пожар, сгорел, мчс. Она ведь где-то там, она вернётся, просто занята. Ира засыпает около четырёх утра. Старый домашний телефон в четыре сорок трезвонит со скрежетом и перебоями. Она не просыпается. В пять телефон замолкает. Прокопенко тяжело вздыхает, когда Ира в полдень врывается в отделение и оставляет сумку на своём рабочем месте. Вокруг неё становится в разы тише, коллеги шепчутся за спиной, не решая выразить сочувствие вслух. Ира никогда не была с кем-то близка. Ира достаёт случайно подхваченные из дома документы и бросает их на стол. Её плечи тяжело поднимаются и опускаются, люди шепчут чуть громче. Не выдерживает. — Что?! Обсудить нечего, все дела раскрыли? Кто-то фыркает, кто-то спешит отойти подальше, все начинают разговаривать чересчур громко. — Ирина Гром? Зайдите к Прокопенко. Ира удивленно оборачивается на маленькую незнакомку, осторожно касающуюся её локтя. «Кто заставил эту крошку лезть к злой и страшной Ирине?» — проскальзывает на секунду в голове, но потом Ира снова погружается в стучащую по черепу злость. — Ты кто такая? — Я тут только неделю… — Ясно. Ира быстро уходит к кабинету Прокопенко, не желая срываться на новенькой девочке. Что-то эмпатийное ведь в ней осталось, да? Хочется надеяться. — Ты зачем пришла? У тебя отпуск ещё полторы недели. — Я не могу сидеть дома, неужели не понимаете? — А я не могу тебя допустить к работе в таком состоянии. Иди домой, устрой… дела все устрой. — Дела? Её мёртвое тело это теперь «дела»? — Иди к нам домой, а? Поможем тебе. Хочешь, я сегодня уйду отсюда, ну их, сами справятся. Пойдём… — Не надо. Уже поздно ходить куда-то. — Ириш, вы обе всегда знали как опасна ваша работа. Прокопенко вздохнул и потёр лоб рукой. Он не знал, как подступиться к Ире, что ей сказать. Знал только, что нежность и жалость она от него не примет. Не сейчас точно. Ирины руки трясутся, она опирается о стол и говорит тяжело, будто сверху на неё навалилась целая банда. — Этот дом должны были давно снести. Почему люди должны умирать из-за чужой халатности? Почему ее пустили туда? Они ведь знали, что это опасно, что пора уходить, не могли не знать! Сотрудники оборачиваются на кабинет, стены которого не задерживают Ирин крик. — Уже ничего не сделаешь. Ира жмурит глаза и падает в кресло, зажимая голову руками. Она ведь даже не услышала от Серафимы в последний раз «люблю». Она ведь просто ушла спать. Ира вскакивает и направляется к двери. — Возьми у Попова дело. Ограбление, но большее не дам. Она кивает и убегает, не замечая боль на лице Прокопенко. — Гром! Тут тебя к телефону. — Кто? — Понятия не умею, мужик какой-то. Ира прожигает трубку злым взглядом, но подходит. Зачем звонить на общий? Зачем вообще кому-то, у кого нет её сотового номера, звонить? — Слушаю, — она старается не рявкать, но несколько человек всё равно оборачиваются на неё. — Гром. Это я. Я не смогла дозвониться к нам домой. Ира роняет трубку. Растягивающийся провод качается и трубка ритмично ударяется о стену. Ира дрожащими руками еле ловит её и вешает на место. Вокруг снова шушуканье. — Что? — кричит, но голос срывается на хрип. Она бежит к Прокопенко, снося по пути парочку стульев. — Что случилось? — Мне звонила Серафима. — Ириш, — жалость и испуг мешаются в его взгляде, — Этого… — Да, я знаю! Но это её голос. Ира бьёт кулаком по столу и даже не морщится. Дыхание тяжёлое, вся дрожит и глаза бегают по всей комнате. Нужен якорь, зацепиться за что-то, остановиться хоть на минуту. Голос. Голос её, родной до жути, закрыть глаза и вот уже виден её смех, её светящиеся на солнце волосы, её неловкость с другими. Неловкость. — Фразы были вполне общими. И назвала по фамилии. Может, это вырезки из интервью. И звонили не лично мне. Блять это шутка такая? Что за хуёвый шутник у нас завёлся. — Ира успокойся. И не ругайся. — Да как, — голос снова становится громче, но Прокопенко не даёт ей разогнаться. — Давай домой. Или к нам. Нечего тебе тут сидеть, совсем с ума себя сведёшь. — Это был её голос, дядь Федь. Ира видит в его лице лишь сожаление — не верит. Не выдерживает. Снова убегает, забирает только сумку, оставляя и дело и свои документы на столе. К чёрту, к чёрту. Ира бежит по дворам, везде натыкаясь на людей, слишком радостных для холодной Питерской осени. Ира выдыхается у кого-то гаража и со злостью бьёт по кирпичам, тут же прикусывая пораненную костяшку — глушит одну боль другой и закрывает третьей. Больно, больно, больно — и ни капли блять не хочется разбираться с умником, решившим ей звонить. К вечеру она добредает до квартиры и падает на кровать. Сил злиться уже нет. Домашний телефон надоедливо мигает, она жмёт на кнопку и первые секунд десять вслушивается в слишком долгое шипение оставленного сообщения, уже тянется выключить, а потом рука замирает. — Ира? Возьми в следующий раз трубку, пожалуйста. Ира снова листает новости, слишком внимательно вчитываясь. Нельзя, она её видела, все уже знают, нельзя верить. Переслушивает сообщение в двадцатый? сороковой? раз. Может, она жива? В новостях люди не погибают, а пожарные улыбаются возле потушенных домов. Ира прослушивает сообщение снова. Утром её будит звонком тетя Лена. Напоминает о похоронах, предлагает помощь. — Чуть позже, ещё день есть. Ира сбрасывает звонки на мобильный. Это можно отложить. Позже, немного позже. Время ещё есть. Оттягивает. Пьёт пиво на кухне, надеясь прогнать из головы все вчерашние события. Отогнать бы собственные чувства как можно дальше. Но она может только тянуть как можно дольше. Но глядя на шесть пропущенных звонков, Ира понимает, что торговаться со временем бесполезно. Трясущимися пальцами, она набирает номер и закрывает глаза. — Дядь Федь, мне нужна помощь, — на том конце слышен сочувствующих, но облегчённых вздох. С кладбища Иру привёз Прокопенко. Она десять раз заверила, что справиться дома одна, и даже выдавила из себя улыбку на прощание. Как только машина скрылась из поля зрения, Ира села на скамейку у подъезда и закурила впервые за долгое время. Она соврала, возвращаться в квартиру равносильно тому, чтобы пустить себе пулю в сердце. Но Ире не привыкать подставляться под пули и кулаки. Ира поднимается в квартиру, скидывает куртку и садится на пол в коридоре. Достаточно усилий на сегодня. Домашний телефон разрывается громким звоном. «Почему так громко» — лениво думает Ира. А потом подрывается к телефону. — Да? — Ира. Ира, я так долго ждала. Мне тут холодно. Так странно там было жарко, а теперь мёрзну и мёрзну. — Где ты? — голос настолько хриплый, что буквы еле выговариваются. — Ты знаешь, дорогая. Ира кладёт трубку и выдёргивает шнур телефона из розетки. Ира читает новости о пожарах, скорее, по-привычке. Она снова ложится около двенадцати, долго ворочается в кровати и всё ещё не смеет занять её вторую половину, только подушку прижимает к себе. В начале первого резко выдыхает и вскакивает с кровати, чтобы подключить телефон назад. После этого засыпает почти мгновенно. Во сне Ирина видит собственную кухню и девушку в чёрном костюме с вороной на плече. Волосы девушки горят рыжим, а лицо до боли напоминает лицо Серафимы. Но в глаза ей заглянуть не получается, всё сразу размывается, черты искажаются усмешкой настолько сильно, что непонятно, девушка она, парень или вообще не человек. Ира старается больше не смотреть ей в лицо, но девушка словно насильно притягивает к себе взгляд. Они молчат долго, но, наконец, девушка с улыбкой заговаривает. — Почему ты не хочешь разговаривать со мной? Почему не отвечаешь на наши звонки? — Я тебя не знаю, — спокойно роняет Ира, потом роняет чашку на пол. Чашка не бьётся. — Скучная, — девушка встаёт, пугая ворону на плече и наступает пяткой на чашку. Чашка лопается на сотню осколков. Ворона садится на стол и внимательно смотрит то на Иру, то на странную девушку. — Птицу свою забери. Девушка смотрит прямо Ире в глаза и склоняет голову вбок. Глаза кажутся слишком большими. Она становится слишком похожей на Серафиму, только голос совершенно чужой, с незнакомой мурлыкающей интонацией. — Нет. Глаза вспыхивают ядовитым жёлтым. Ответ похож на птичий крик и собачий лай одновременно. Девушка исчезает. На кухне только Ира, чёрная ворона и разбитая вдребезги чашка. Ира просыпается от громко звонящего из прихожей телефона. — Ира, что там с пожарами? Мне неспокойно. Тут, знаешь, ворона такая странная, молочно-белая, так вот она сейчас прилетела а у неё несколько перьев подпалены. Что там с пожарами, а? Ира слушает, закрыв глаза, и кусает губы. Она не видит связи между предложениями, не понимает, что Серафима хочет от неё. Мозг верит, что это именно она, одновременно крутя в памяти картинки с похорон. — Солнышко, вороны не белые. — Белый ворон раскрывал тайны и его крылья очернили, понимаешь? Ворон рождён из первозданной тьмы или приносит свет? Ответь ты, ответь, потому что я запуталась. — Приходи ко мне, мы разберёмся. Мы же всегда так делали. — Нет, Гром, я не могу. В телефоне повторяются раздражающие гудки. Ира сидит на полу, зажав трубку в руке до побелевших пальцев. На часах уже надоевшее четыре сорок. Больше она не засыпает. Ближе к полудню Ира разогревает остатки еды и снова просматривает новости. Пожаров стало слишком много или она раньше не обращала внимания? Найти статистику почему-то не хватает духа. В полдень снова звонит телефон. Ира поднимает трубку почти без дрожи. — Ира, что с пожарами? — снова этот вопрос обеспокоенным голосом. Удивительно, но при жизни никто не слышал от Разумовской такой обеспокоенности пожарами. — Сегодня с десяти третья больница горела, — Ира чувствовала, как каждое слово высасывает из неё силы, но бросить трубку не могла. — В которой я была, — шепчет, — Ворона будто улететь хочет, рвётся куда-то. Я ей говорю, ну лети тогда, Маргош, а она сядет рядом и не двинется. Не понимаю, Ир. Я только тебя понимала. — Почему Маргоша? — осипшим голосом спрашивает Ира, будто всё остальное полный пустяк. — Она же молочная, как жемчужина. Маргарита — жемчужина с греческого. — Конечно. Тебе не холодно? — Мне очень холодно, Ир, но я не приду к тебе. Тебе должно быть тепло. Снова гудки. Ире хочется завыть в потолок. Но сил на это банально не хватает. Звонки, дурацкие звонки с того света. Кто провёл туда электричество? Ира тихо смеётся от собственных мыслей и закрывает глаза руками до цветных пятен и звёзд. Пятна вдруг превращаются в чёрную ворону. Ира вскакивает и выдёргивает шнур телефона. Смотрит на него с минуту и снова подключает. Так спокойнее. Через пару часов Ира непонимающе смотрит на свой мобильный, пытаясь понять, зачем ей звонит кто-то кроме Серафимы. Мозг включался долгие полминуты, но фамилия Прокопенко наконец перестала казаться чужой и Ира ответила. — Ириш, ты там если новости увидишь, не беспокойся. Все живы-здоровы, вовремя эвакуированы. Три камеры немного подпортились, но они пустые были. Ира с тревогой слушает, параллельно включая громкую связь и гугля последние новости. «Пожар в отделении полиции» уже кричат десятки заголовок. Холод прошибает её до костей, но ласковый голос Прокопенко напоминает о реальности. Всё обошлось. — Спасибо, что позвонили, дядь Федь. Будьте там все осторожнее. — Конечно, Ириш, конечно. Вечером ещё позвоним тебе с Леночкой. — Буду ждать. Ира прокручивает в голове свой ответ и не понимает, действительно ли она будет ждать их звонка или только её. — Ирочка, что там с пожарами? — голос настолько жалобный, что Ира с трудом угадывает в нём Серафиму. А потом, не выдержав, воет и кладёт трубку. За три дня она поняла, что ненавидит огонь больше всего на свете. Вечером Ира почти не слушает, что ей говорят Прокопенко, только цепляется за слова «пожар» и «всё хорошо». Остальное пролетает мимо неё. — Ты сама не своя, даже хуже, чем в первые дни, — вдруг тихо замечает Лена. — Я схожу с ума, — вдруг задумчиво и медленно говорит Ира, — Эти звонки… — Какие звонки, Ириш? — Серафима звонит постоянно. Днём, ночью. Я ведь и в бога раньше не верила. А во что теперь-то верить? Воцаряется тишина, потом Ира слышит озабоченные перешёптывания и усмехается. Её мир действительно ненормален. — Может, тебе к доктору сходить, а? — осторожно предлагает Фёдор и снова что-то шепчет жене. — Может и сходить. Схожу, только когда третья опять нормально заработает, а то, — она выдавливает нервный смешок, — Пожар. Разговор больше не клеится. Ира думает только о полночи, когда должен зазвонить домашний телефон, ведь в этот раз она его не выключала. Телефон действительно звонит, Ира отвечает почти тепло. — Я не должна была спасать её, Ир. Я должна была спасать тебя. Ира хочет ответить, что её жизнь не ценнее других, но не может. Ведь в другом случае Серафима бы была жива. — Я не буду звонить тебе больше. Меня заставляют, но я не буду. С холодом справлюсь. — Почему. Ира забывает про вопросительную интонацию. ира тупо смотрит в стену и перестаёт понимать этот мир окончательно. — Она делает всё это через мои звонки. Мне жаль. Я всё порчу, мне жаль. — Солнышко, нет. — Прости меня, Ира Гром. Ира слушала гудки. Ира слушала гудение телефона всю оставшуюся ночь. В четыре утра на подоконник села ворона. Белая. Ира долго смотрела на неё, а потом впустила и скормила весь оставшийся в квартире хлеб. На следующий день никто не звонил. В двенадцать ночи звонок всё же раздался, Ира успела услышать три тихих вздоха, а потом снова слушала гудки. Через час всё же повесила трубку. Ещё через день она пошла к Прокопенко в гости. — Никаких звонков больше нет. Прокопенко облегчённо выдыхают, Ира сжимает губы и отводит взгляд. Она всё ещё ждёт звонка, всё ещё проверяет новости о пожарах, но теперь лишь один раз в день. Через две недели она сверяет количество пожаров. В то время их действительно было в два раза больше. Ира всё ещё ждёт звонка, но выходит на работу. Через месяц Ира с трясущимися руками и наигранным раздражение приходит к психологу. Тридцатого декабря она поднимает трубку телефона и слушает его шипение. — Я люблю тебя, Разумовская. На громкий шёпот отвечает всё тоже тихое шипение. Ира выдёргивает провод и выносит телефон из квартиры в вместе с мусорным пакетом. — Ну что, Марго, в гости к Прокопенко? Завтра новый год. Ворона серьёзно каркает, словно понимает больше, чем её хозяйка произносит вслух.