отныне и вовек

Они умолкли и затихли, устало глядя друг на друга по разные стороны стола. Медленно плавилась свечка, тусклым пламенем сжигая секунды. Сколько им ещё осталось, пять, десять таких свечек? Быть может, занесённая январским снегом изба в Пологах — их последнее пристанище, и следующее они обретут только в промёрзлой земле. И был ли смысл так жарко спорить, перебирать варианты, если выход лишь один: завтра проснуться и идти до конца, каким бы этот конец ни был? Мишель тоже, должно быть, понял, и сидел теперь, подперев щеку рукой, прикрыв глаза. Улыбнулся слабо и хмыкнул. Словно наконец согрелся; мороз, крепко вцепившийся в руки-ноги и чуть не сковавший сердце, отпустил его, позволил вдохнуть. И эта улыбка провела черту, отделила от них все слова «мы погибнем!», «они могут перейти на нашу сторону», «пойдём в обход?», «нет, идём на них», те остались где-то далеко, остались летать с остро колющим щёки ветром. Здесь, в обогретой избе с Серёжей осталась только семья: за стеной Матвей и Ипполит, а рядом — дорогой Миша. Рядом, как и всегда: начиная с Семёновского, когда он был едва оперившимся птенцом, которого Серёжа не сразу заметил. А как заметил, разглядел — глаз не смог отвести. Так и смотрел год за годом: когда Бестужев горячился, вскочив с места, на собрании, когда он смеялся, запрокинув голову, на Киевской ярмарке, когда приезжал в студёных сумерках, вновь сбежав из полка (Муравьёв даже перестал его за это журить), и в тёмных сенях, разгорячённый, живой и счастливый как никогда, прижимался лбом к серёжиному лбу. Смотрел и сейчас. — Миш, — начал он тихо, — я не знал, можно ли стать ближе, чем ты для меня. — Мишель, приподняв брови, тоже смотрел на него, не отводя взора. — Но сегодня, в такой день, — «когда я не знаю, встретим ли мы закат завтрашнего», неозвученным осталось между ними, — я… Серёжа не знал, как сказать, как в такие легковесные слова вместить, что он хочет предложить Мише, поэтому он, вдохнув глубоко и поспешно выдохнув, достал из-под рубашки нательный крестик на шнурке и снял с шеи, склонив голову. Этот крестик, серебряный, потемневший со временем и давно не чищенный, был крестильным, и Серёжа никогда не снимал его: ни в бою, ни на службе, ни… А сейчас снял. Наверное, кто-то другой если бы не посмеялся, то точно бы усмехнулся серёжиной серьёзности. Дураком бы назвал. Кто-то, но не Миша, это он знал ещё до того, как поднял взгляд от покрасневших рук. Мишель замер — глаза его были недвижны, губы, сухие и потрескавшиеся, приоткрыты — а потом поймал чужой взгляд и отмер. Выдохнул. На лбу блестели капельки пота — Серёжа только сейчас заметил, как сильно было натоплено. — Ты… х-хочешь?.. — Миша вопросительно протянул руку к вороту своей рубахи и зацепил его пальцем, приоткрыв ключицы. Серёжа кивнул, и тогда он вытащил крестик и, взяв рукой за шнур сзади, снял, не наклоняя головы. Поднялся вслед за Муравьёвым и сделал шаг к нему, огибая стол. Ещё шаг. Они стояли друг против друга, и мишины широко раскрытые глаза при тусклом свете были тёмными-тёмными, такие в стихах омутами зовут. В таких и пропасть не жаль — Серёжа жалеть не станет. Он был первым: в последний раз провёл большим пальцем по своему крестику, взялся за шнур обеими руками и, как Миша склонил голову, повесил его на шею. Крестик блеснул, прежде чем пропасть под рубашкой. — Миш, ты мне брат, — Серёжа говорил глухо и взвешенно, позволяя каждому слову покинуть сердце, чтобы дойти до чужого. — Ты мне друг. Tu es mon… Ты моя любовь. — На французском было бы проще, но на русском — честнее. Руки, задержавшиеся на мишиных плечах, опустились вниз. Миша, не отводя взгляда, улыбнулся одним уголком губ. А глаза — глаза его светились, словно первые рассветные лучи солнца проникали через окно часовенки. Он поднял руки со своим крестом, и Серёжа склонился; тёплый металл привычно лёг на тёплую кожу. Словно ничего не поменялось — но чужое тепло стало родным. — Серёж, — Мишин голос был твёрд и светел, — вместе в радости и горе, в бедности и богатстве, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас. Обещаю. — Обещаю, — эхом откликнулся Муравьёв. Прикрыл глаза на секунду и потянулся к обветренным губам, чтобы оставить целомудренный поцелуй. Так, наверное, целуют лишь дети, которые не знают, что любовь может быть иной. Так целуют тех, кого не страшно отпускать, потому что они всегда будут рядом. А потом он, обхватив руками, прижал Мишу к себе, потому что всё же боялся. Уткнулся лицом в свод плеча и шеи и затих. Только губами к ткани прикоснулся легко. Миша, застыв на секунду, расслабился и тоже обнял, стал ладонями медленно гладить по спине, и тепло, но не как от печки, а особого рода, растекалось от его рук. — Серж, — прошептал он прямо на ухо. — Они там затихли, зайти могут. Серёжа понял, что голоса Матвея и Ипполита, то тише, то громче доносившиеся из-за двери, и правда замолкли. — Думаешь, они не знают? — хихикнул он Мише в шею и почувствовал мурашки на его коже. — Матвей точно в курсе. — Ну как знаешь. — Смазанный поцелуй в висок был лучшим ответом, чем любые слова. Серёже было… спокойно. Наверное, в последний раз так спокойно и легко, будто он мог перевернуть весь мир. И в это мгновение он действительно мог. Ведь Серёжа знал, кто будет с ним в самом конце.